Воспоминаний горькая полынь

(очерк)

С глубоким уважением всем пережившим репрессии посвящается

Чёрный жеребец не понимал, почему его увели со двора и с руганью и ударами кнута загнали сюда, в эту старую холодную сараюшку. Он смотрел по сторонам и видел такие же испуганные, как у него, глаза других лошадей. Ему хотелось домой, туда, где он помнил себя еще жеребёнком. Что есть силы он стал бить задними копытами по доскам. От ударов керосиновая лампа, оставленная пьяным сторожем, качнулась и упала. Освободившийся огонек сначала несмело побежал по остаткам сена на полу, потом, разрастаясь, перекинулся на перегородки и с безжалостной яростью устремился к иссушенной годами и солнцем крыше. Застелился едким туманом дым. Сторож заворочался, но подняться не смог, только и сделал, что натянул на голову старый тулуп и захрапел еще громче. И не слышал, как с треском разгоралось пламя, как лошади разбивали копытами перегородки, выбегали и у закрытых снаружи крепким засовом дверей ломали и кусали друг друга и хрипели от ужаса невозможности вырваться ...

Утром в селе узнали: все конфискованные у кулаков лошади сгорели. Наказывать было некого - сторож в ту ночь так и не проснулся.

Это воспоминание иногда приходит во сне и поселяется в груди ноющей болью. Лия Семеновна просыпается и, зная, что заснёт не скоро, встаёт, опираясь на палку, подходит к окну и смотрит на ночной город. За более чем восемь десятков лет мир вокруг изменился. Многих дорогих людей давно уже нет рядом, но она любит их, а они любят её. Она это чувствует. Они живут в ее памяти и улыбаются из глубины прожитых лет. Лия Семеновна перевела взгляд на общую фотографию детей, внуков и правнуков. Родные, добрые, красивые лица. Её гордость и счастье, её настоящее. А прошлое, прошлое общее для многих.

Дом, где они жили в Башкирии в селе Шаровка, стоял за перелеском поодаль от других домов. Старший брат Лии Семёновны родился в 1918 году, а она в 1926-м и - хорошо помнит мамины рассказы:

- Когда красные или белые в село входили, ужасно, что творилось. Ночью стучатся: «Открывай!» А мы боялись, над дверью в сенях лазейку на чердак сделали и лестницу так ставили, чтобы снаружи не могли двери сразу открыть. Долбили прикладами: «Или открывайте или стрелять будем!» Ребенка спрятать некуда, страх такой, что не высказать. Толпой вваливались, все переворачивали, даже пол срывали - оружие искали. Продукты что красные, что белые не спрашивали, увозили все, что видели. Когда красные всех белых из Башкирии вытеснили, немного спокойнее стало, пока другая беда не пришла - раскулачивание.

Строй в те годы крестьянский был, у всех наделы зем­ли обрабатывались. Мужчин взрослых в нашей семье шестеро, в батраках нужды не было. А нас все равно кулаками признали. Первыми лошадей увели, пригнали в сарай, а следующей ночью пожар случился. Все животные и погибли. Горевали мы, конечно, и никто еще тогда не знал, что все беды только начинаются. Отец всегда зимой в лес за зайцами на охоту ходил.

Забыла, в какой месяц, но знаю, что под воскресенье к вечеру вернулся, баню истопили, поужинали, все тихо, спокойно, выпивать в семье обычая не было. А утром отца забрали. На допросе били нещадно. Тропинка, по которой арестованных от избы до саней вели, от капавшей на снег крови издалека на разукрашенную ярко-красной вышивкой дорожку походила ...

Дом, баня большая, сад, улья - все колхозу перешло. До того как слух о раскулачивании пошел, папин друг помочь вызвался. «Давай, - говорит, - Ефимия Игнатьевна, я хоть какое-нибудь ваше добро сберегу, ко мне никто не придет, у меня брать нечего». Ну а мама спроста и отдала ему наволочки, простыни и одежку детскую. Он унес, а потом ничего не вернул. Мама к нему не ходила, не совестила, а только негромко сказала: «Значит, так нужно, пусть пользуется, оно ему потом таким троекратным куском выпадет, что не рад будет». Мы мал мала меньше, мне тогда лет пять-шесть было, брат младший еще меньше. Дедушка, как чувствовал, успел нам сказать, чтобы мы новые платьишки из серенького ситца вниз одели, а сверху старое натянули. Тех, кто приходил, ни мамины слезы, ни детский плач не останавливали. Все выгребли, даже диван старый утащили. Не знаю, каким путем нам удалось сберечь швейную машину «Зингер». Сестра говорила, что закапывали, прятали. Машинка и сейчас еще у племянницы стоит. Мамин двоюродный брат в начале 30-х уже коммунистом был. Пришел, посмотрел на нас и разрешил нам в своем доме остаться. Нас пятеро, и его семья шестеро. Так и жили в двух комнатах, пока отец не вернулся и новый дом не поставил.

В 30-е годы не только на Украине голодомор людей мучил, в России не лучше было. Пережили мы тогда такое, что не дай Бог никому. Не мамина родня, мы бы не выжили. Мама в колхозе работала. За трудодень палочку ставили, и все. Хорошо, если на расчет 20 копеек давали. Мама утром рано вставала и шла по улице - кто что подаст. До сих пор помню, до чего хлеб вкусный она приносила! А может, нам так казалось, потому что ничего другого не было.

Первый раз три года папе дали. Мама к нему ездила, сухарей насушит, что может соберет и едет. Отец полгода не досидел, его домой отпустили как отличившегося в работе. Он мастер на все руки был. Все в нашем доме его руками сделано: и сам дом, и мебель. Когда вернулся, взяли его на колхозную пасеку. День отец работал, вечером прибегал и дом строил. Скоро мы в новое жилье перешли. Углы пустые, но зато свои. Казалось, жизнь заново началась. Да ведь правду говорят, счастье долгим не бывает.

Отец пчел очень любил. Придет на пасеку, у белой рубашки-косоворотки рукава закатает, сеткой лицо никогда не закрывал, пчел не боялся. Мы на него в любой работе любовались. Лето. Солнце. Пчелы жужжат, на руки ему садятся. Он с ними о чем-то своем разговаривает, улыбается. Мед из сотов янтарем капает.

Заведующий, который все больше с похмелья спал, покоя сам себя лишил, заподозрил, что могут его с «высокой» должности снять, а отца моего поставить. Подговорил жену заявление сочинить, что якобы собираются у нас верующие. А тогда за веру в Бога наказывали. Жена донос девичьей фамилией подписала. Отца арестовали и на пять лет в Магадан отправили. Нас под предлогом, что не на своей земле дом поставлен, выселили. В 40-ом году отца на поселение перевели, а в 41-ом война началась. Его в трудармию на том же стройобъекте и взяли. Там он и погиб. Нам сообщили, что в реке утонул. Может, утонул, а может, убили. Никто всей правды не знает. О его смерти мы только через полгода узнали. Так мы одни без него и остались ... Мама очень горевала, надеялась на ошибку, ждала.

С годами я все больше на нее похожа. Смотрю в зеркало и как будто маму вижу. Брату недавно звонила, пора, говорю, наверное, мне уходить. Нет, говорит, живи, сестра, помни, наши корни крепкие. У нас мамина бабушка больше 100 лет прожила. Я сама уже 86 год закругляю. Дедушка в 96 лет в войну помер. Всю жизнь работал, только последние три дня не мог. Все жалел, что маме катанки не успел сделать.

Два брата отца в 1922 в Америку уехали. Мои тоже туда собирались, но из-за того что бабушка заболела, не смогли уехать, остались.

... После Великой Отечественной мы в Сибирь в Ма­линовку к родителям мужа переехали. До 92 года я бухгалтером работала. Профессию свою любила, со временем никогда не считалась. В начале 70-х у двоих старших моих детей уже свои семьи были, они в Сибири остались, а я с тремя детьми вместе с другими приглашенными сотрудниками на стройку в Молдавию уехала. Такого изобилия, как в этой стране, нигде раньше не видела! В Свердловске однажды у родственников гостили, полдня за мясом простояли, очередь такая, что пушкой не пробьешь! А в Молдавии и мясо всех сортов, и фрукты, и все недорого. Прожили 20 лет, и если бы не конфликт между Молдавией и непризнанной Приднестровской республикой в 92-м, никогда бы оттуда не уехали. Война - это страшно! Выйдешь в сад, воинская часть недалеко на пригорке, и только и слы­шишь свист протяжный над головой - снаряды летят на Бендеры. Сколько тогда домов погорело, сколько людей поугробили ... Пришлось нам из Молдавии уезжать. С той поры живу в Калтане.

Вот такая очень краткая история жизни. Когда однажды мы разговаривали с Лией Семёновной, то на вопрос, что в жизни главное, она ответила:

- Бог. Он наш отец, заступник и спаситель. Если ты нагрешил, то господь обязательно укажет тебе на ошибку, и тогда проси прощения, исправляйся и будешь жив-здоров. А обманывать, хитрить, изворачиваться ... себе и детям дороже выходит.

Если бы так думали все и соответственно поступали ... Статья 127 Конституции 1936 г. обещала неприкосновенность личности: «Никто не может быть подвергнут аресту иначе как по постановлению суда и санкции прокурора». Закон остался на бумаге ... И это одна из причин репрессий, ударивших почти по каждой семье. Почему так получилось? Для чего?

Лия Семеновна без обиды на прошлое произнесла:

- Это испытания. Много людьми у нас пережито, слез и крови пролито, а про доброту и сострадание все равно забывать нельзя. Любовь и доброта, они всякого зла сильней. Не забывайте, все мы здесь, на земле, временные гости. Тех, кто зло творил и творит, пожалеть надо. Несчастные они, по сути своей нищие. Для меня в жизни главное богатство - дети, их у меня пятеро. Все работают, живут хорошо. Меня, наверное, бог любит, поэтому и детям, и внукам моим помогает.

... История каждому поколению задает одну и ту же задачу, и мудрые люди нам о ней напоминают: сделайте из пережитого правильные выводы, живите и берегите друг друга. Если когда-нибудь мы эту задачу выполним, на земле наступит мир и покой. Когда-нибудь.

О. Швецова

(Калтанский вестник, 3 ноября 2011)