Степан Торбоков

 

Шория повсюду со мной

 

 

ИПП «Кузбасс»

 

Кемерово – 2006

 

Copyright Геннадий Казанин

 

      Date: 2 April 2009

***

Издание этой книги стало возможным благодаря поддержке администрации Кемеровской области.

В сборнике использованы материалы из рукописных фондов Хакасского научно-исследовательского института языка, литературы и истории (директор - доктор исторических наук, профессор Валентина Николаевна Тугужекова) и Государственного учреждения Республики Алтай «Институт алтаистики им. С. С. Суразакова» (директор - кандидат исторических наук, доцент Наталья Михайловна Екеева).

В создании книги принимали участие сотрудники учреждений культуры Г. Осинники: начальник управления культуры Ольга Александровна Феофанова, заведующая отделом Центральной городской библиотеки Альфия Гарифовна Урбан, а также работники Централизованной библиотечной системы (директор - Ольга Александровна Упорова).

Художник О. Г. Помыткина; вступительная статья Г. В. Косточакова.

В сборнике представлены произведения шорского поэта и фольклориста Степана Торбокова: стихи, сказки, публицистические заметки о родном крае.

Перевод с шорского: М. Небогатов, В. Махалов, Г. Сысолятин, Г. Косточаков, М. Субботин, С. Соколовская.

 

Содержание

 

Слово о Степане Торбокове

 

Я рад своей судьбе

Осинники

Кузбасс

Гвоздь

Мустаг

«Знаменитый Мустаг, по преданью ...»

Детство

Изба

Мечты

Калтан

Еду по Южсибу

Рабочий люд

Рука дружбы

Дом-домик

Асфальт в тайге

Друг ты мой, человек

Ботинки

Агроном

Сосед

Мир 

«Потом» и «сейчас»

Люди разные

Сельская учительница

Новокузнецк - Абакан

Счастье старого учителя

Сны

Мой истинный друг

Матери

Провожание матери

Донный лед

«На пенсию уходит

Якучи»

Закат

Я рад своей судьбе

Мой прощальный тост

Баллада о братьях

 

Голос гор

«Шестьдесят косичек в конской гриве ...»

Голос гор

«В Кандалепе. земле отцовской ...»

Песня охотника

Песня наездника

Порог на Мрассу

Говор кай-комуса

Звонкий волос

Душа зовет

Раздумье

Был у нас кайчы

 

Не тронь такую красоту

Кедр

Марал

Озеро Карчияк

Кун-Кузези

Зима

Анчы

Лыжи

Февраль

Колыбельная

Заяц

Песенка рябчика

Приход весны

Март

Кедр-великан

Равноденствие

Южная гостья

Раненая береза

Рябинка на утесе

Таежная речка

Утро

Ягоды поспели

Пихточка

Ливень

Осина

Сенокос

Август

Добыча ореха

Спор

Вечер

На Кондоме

Сентябрь

Журавли

Осеннее

Облетают листья

Улетают гуси

Ноябрь - анчы айы

Кедр могучий

 

О любви я пою

«Игреневую гриву …»

Ханская дочь

Турпан

Тоска по любимой

«Два каурых скакуна …»

Медный мылтых

Наставление невесте

Обращение свахи к невесте

Песня парня

Песня невесты

Пожелание невесте

Той

«Цвет у Томи-реки …»

Спор женщин

Песня

 

Шория всюду со мной

Люблю

Шория

Песня шорца

Белая береза

Девушка-шорка

Кондома

Автобус в тайге

Простор

Шор-кижи в Москве

«Расскажу вам неслыханную историю ...»

Утро в Шории

Люблю мой край

 

Шорские народные сказки

Пчелка

Волшебная шапка

Охотник Панюгеш

Чок анчы

 

Степан Торбоков о родном крае и о себе

Степан Торбоков о себе

Шор-кижи

Улус Тайлеп

Из истории родного края

Позовите в переводчики шорца

 

Из эпоса о Кадыг-Кылыше

Жалоба Алтын-Кана

Колыбельная Алтын-Кана

Кадыг-Кылышу

Ответ Алтын-Кана Кадыг-Кылышу.

Кадыг-Кылыш получает имя ...

***

 

СЛОВО О СТЕПАНЕ ТОРБОКОВЕ

Вряд ли в Кузбассе найдется кто-нибудь из образованного старшего поколения, кому было бы неизвестно имя Степана Торбокова - нашего замечательного поэта-земляка, выдающегося представителя шорского народа. Когда-то он имел довольно широкую известность. Можно даже сказать, он был своим, кузбасским, Расулом Гамзатовым.

В 50-70-е годы прошлого века поэтические произведения Степана Торбокова нередко печатались в областных журналах и сборниках, областных и городских газетах, вышло несколько его поэтических книг.

Степан Торбоков имел своего благодарного читателя, его слово трогало, находило отклик, он просто и вместе с тем глубоко переживал и воспевал изначальное родство человека и природы, побуждал к любви и милосердию, пробуждал чувство сострадания.

Для жителя индустриального Кузбасса такое энергоемкое слово его было особенно значимо.

Но было бы неверно видеть в поэте противника промышленности и прогресса. Как раз напротив, - он был активным поборником улучшения и совершенствования мира, искренне радовался и приветствовал изменения жизни в своей родной Горной Шории и в Кузбассе. Все это можно видеть в его стихах, например:

Лишь вчера тут сырело болото, гниль,

А сегодня - город во всей красе.

По уму и по сердцу преобразил

Человек, чтобы было уютно всем.

Создают нам машины завтрашний день,

Недра родины вскрыв, берут плоды.

Но он хотел, чтобы человек, внедряясь в природу, т. е. в изначальное сообщество зверей, птиц, деревьев, воды, ветра, солнца и звезд, всегда помнил, что сам он есть когда-то отделившаяся, но тем не менее все еще неотъемлемая часть этой самой природы, причем часть не самая большая и не самая сильная, но, что чрезвычайно важно, - могущая быть мудрой и сострадательной.

В 80-е мглистые годы, сразу после смерти Степана Торбокова, нас всех увлекло в дали, отнюдь не поэтические. Поэта стали постепенно забывать. Везде, только не на его малой родине - в городе Осинники и не в среде шорского народа. В 90-е годы появилась группа энтузиастов из числа осинниковцев, которая поставила перед собой задачу возродить славное имя Степана Торбокова. У них нашлись образованные шорцы - единомыш­ленники из других городов. Они сообща выпустили сборную книгу произведений поэта, широко отметили его 95-летие, организовали ставшие традиционными Торбоковские чтения, потом было 100-летие и так дальше. Имя поэта снова стало на слуху, его произведения снова начали читать.

Имя Степана Торбокова снова является настоящей визитной карточкой города Осинники. Поэтому слова «Торбоков» и «Осинники» стали синонимичными по отношению друг к другу. И это такая синонимия, которая делает честь городу.

Не каждый город Кузбасса имеет такого земляка. Да и не каждый город, если у него все-таки был подобный земляк, стремится упрочивать его славу и поддерживать память о нем, взяв на себя заботу о его наследии и публикуя его прекрасные произведения.

Но этого нельзя сказать про город Осинники. Данная книга - лишнее тому подтверждение. Осинниковцы не на словах, а на деле помнят и гордятся своим поэтом Степаном Торбоковым. А значит, и весь Кузбасс будет помнить его и гордиться им, ведь, как известно, память и гордость - не абстрактные понятия, а результат конкретных инициатив и дел.

Степан Семенович Торбоков родился в 1900 году в том месте, которое много позже стало именоваться городом Осинники. А во время его рождения это был аймак (район), состоявший из нескольких шорских аалов (деревень) во главе с улусом (селом) Тагдагал (параллельное название - Осиновка). Родным селением поэта был аал с поэтическим названием Тайлеп.

Поэтическим в этом аале было не только название. Аал яв­лялся одним из центров бытования традиционного шорского сказительства, т. е. в этом аале испокон веков жили потомственные кайчы - мастера-исполнители героических сказаний. Кайчы в поэтической форме повествовали о тюркских древних героях и их деяниях, исполняя свои сказания не только ритмизованным рассказыванием, но и параллельно (в первую очередь) - горловым пением (называется «кай») под собственный аккомпанемент кай-комуса - двухструнного инструмента типа кобзы. Сохранились имена некоторых выдающихся тайлепских кайчы: Н. К. и Г. С. Тельбезековы. Г. С. Торбоков и др.

Традиционное шорское сказительство в тех местах, кроме Тайлепа, еще бытовало в селе Кинерки, тамошние выдающиеся кайчы: братья К. М. и А. М. Атконовы. С. В. Шалбыгашев. С. Т. Тайбычаков.

Эти два села и были центрами бытования так называемой кондомской традиции шорского сказительства. Кроме кондомской, в Шории существовала еще мрасская традиция, ее центры - улусы Чувашка, Казасс, Усть-Мрасс, Красный Яр и Карай.

Таким образом, Степан Торбоков вырос в удивительной атмосфере народной поэзии. Более того, от своих прямых предков по линии отца он унаследовал талант кайчы, т. е. обладал великолепной памятью, мог после первого или второго слушанья какого-нибудь кайчы запомнить, а потом хранить в памяти десятки сказаний, каждое из которых вмещает в себя несколько тысяч строк-стихов; великолепно пел горлом и виртуозно подыгрывал себе на кай-комусе.

Талант кайчы у него проявился очень рано, мальчиком он прошел, как было принято, период ученичества у кайчы Н. К. Тельбезекова, очень быстро стал мастером. Спустя многие годы исполнительства у него появился свой ученик, по свидетельству А. И. Чудоякова, им был Т. С. Камзачаков.

В соответствии с кондомской традицией кая-сказительства Степан Торбоков пел с сильным сжатием гортани, но тихим голосом и в чуть замедленном темпе.

Всю свою жизнь он успешно исполнял героические сказания, их в его репертуаре было более 50.

Шорский народ знает его и помнит как одного из великих своих кайчы. Его имя стоит в одном ряду с именами великих шорских кайчы: Морошки (Н. А. Напазакова), Акмета (А. И. Абокаева), Аккоке (П. Н. Амзорова) и Пабела (П. И. Кыдыякова).

Шорский кайчы часто был не просто исполнителем издревле существовавших героических сказаний, но и как бы соавтором этих произведений. Роль повествователя, отводившаяся ему в сказаниях, позволяла не просто вести слушателя по дорогам вечно живого героического прошлого народа, рассказывать, показывать, выражать переживания героев-богатырей, вызывать сопереживание у слушателя, но и позволяла все это интерпретировать по-своему, выражать события по-своему, через свое понимание того времени и тех людей-героев. В тек­сты сказаний иногда вносилось свое особенное, авторское (здесь - соавторское) представление, ведь шорский жанр героических сказаний был устным, а, следовательно, многовариативным. Жанр предусматривал вариации «узлов» сказания (терминологически - общие места», «эпические формулы»). Кайчы выбирал тот «узел», который соответствовал бы его нынешнему пониманию события, своему настроению на тот или иной период времени и интересу конкретной публики. Кайчы мог варьировать повествование (мотивы поступков героя), горловой голос и мелодии кай-комуса. Мог даже вносить в седые сказания что-то от современности и от себя лично (осторожно, конечно). Возможностей было много, жанр был относительно свободным: в нем неизменным оставался лишь сюжет, который мог обрастать вариациями мотивов и характеристик.

И еще, кайчы редко когда ограничивался одним жанром героических сказаний, он знал и исполнял и другие жанры шорского фольклора: сказки, легенды, пословицы, песни, частушки, загадки. В этих жанрах тоже было возможно соавторство.

Увлеченный возможностью соавторства, Степан Торбоков особенно преуспел в жанре народной песни-сарын. Он стал создавать свои, как бы торбоковские, песни. Первую известность принесла ему «Колыбельная», затем были многие другие. Все созданное Степаном Торбоковым в жанре народной песни впоследствии широко распевалось народом, и пополнили сокровищницу шорской народной песни-сарын. Некоторую часть таких соавторских произведений шорского фольклора (песен, пословиц, загадок и одного сказания), созданных Торбоковым, перевел Г. Сысолятин и в 1975 году издал в московском издательстве «Современник» книгу «Волосяная струна. Произведения устной поэзии горных шорцев».

Известно, что если человек действительно талантлив, то талантлив во многом. У Степана Торбокова в молодости проявился дар поэта (он как поэт - единственный из шорских кайчы, остальные довольствовались лишь возможностями соавторства). Ему стало тесно в рамках фольклорного соавторства, он жаждал полного литературного авторства. Поэтому он начал писать стихотворения, не скованные фольклорными жанровыми рамками. Именно стихотворения, которые уже не нужно было петь (хотя иногда он их пел, подыгрывая себе на кай-комусе).

К написанию собственных стихотворений Торбоков приступил в начале 50-х годов, но первые редкие опыты были еще в 30-е годы.

Кроме собственно поэтического дара, к данной работе его подвинули следующие обстоятельства:

1. Шорский язык и шорская культура, в том числе фольклор, в его время были обречены. Это было вызвано репрессиями 30-х годов, когда был уничтожен, в частности, Горно-Шорский национальный район (1939 год), свелось на нет национальное образование (национальные школы в 1940 году перешли исключительно на русский язык), была закрыта газета на шорском языке (остался только русскоязычный вариант под названием «Красная Шория»), прекратилось издание книг и учебников на родном языке для школ и педагогического техникума (который был сначала в улусе Томазак-Мыски, потом был переведен в улус Кузедеево). Репрессии коснулись в первую очередь всех грамотных шорцев, деятелей культуры, в том числе кайчы: кто-то был расстрелян, кто-то – посажен, кто-то - просто замолчал. Все национальное стало восприниматься как националистическое, подозрительное, даже - «шпионское», направленное на «отделение» национальной территории от страны. Уцелевшие от репрессий кайчы перестали петь, в том числе и Степан Торбоков, да и слушатели перестали ходить к ним, боялись. Многие уцелевшие кайчы погибли на фронтах Великой Отечественной войны. Торбокова же на фронт не взяли по возрасту. Торбоков стал искать другое средство для самовыражения.

2. К этому времени Степан Торбоков успел получить образование: до революции окончил церковно-приходскую школу, участвовал в ликбезе (сперва окончил, а потом и сам вел курсы ликвидации безграмотности), получил среднее образование, окончил учительские курсы, заочно закончил в 1943 году географический факультет Томского университета, стал работать учителем, завучем и директором школы в селах Кинерки, Рябиновка, Тайлеп. Не менее важно, что в школе и особенно в культурном Томске он приобщился к великой русской литературе. Вспомните:

Стих я даже писать замахнулся,

Пушкинский почувствовав ритм.

Появилась потребность проявить себя на поприще шорской литературы, вернее, поэзии, лирики. Он захотел в стихах отразить свое неслыханное время - эпоху революционных преобразований в Шории и России.

Известно, поэт (в отличие от прозаика) может писать лишь на родном языке. Время Торбоковым было упущено, так как на родном языке он уже не мог опубликоваться. Но все равно это его не остановило, он стал активно писать стихотворения и тут же делал для своих будущих переводчиков подстрочники своих произведений.

Первым переводчиком его стихотворений стал хакасский поэт-собрат А. Кильдичаков, которому подстрочник не требовался (хакасский и шорский языки - это почти один язык), потом появились другие переводчики, кому подстрочник уже стал просто необходим, так как они не знали шорского языка (Г. Сысолятин, М. Небогатов. В. Махалов и др.)

Стихи Степан Торбоков создавал одновременно со своей титанической деятельностью по собиранию и записыванию произведений родного фольклора. Седой фольклор позволял ему уточнять свое миропонимание, подсказывал темы и мотивы, помогал оценить масштаб революции, потрясшей его молодость.

***

Уверенный (конечно, не до конца), что шорский фольклор и язык скоро навсегда уйдут в небытие, Степан Торбоков решил все-таки оставить на бумаге все то фольклорное богатство, которое он помнил сам.

Но кому нужно сие богатство? Кому нужны результаты его огромного труда? Области они не нужны - шорцев как бы не существует в природе, Москве не нужны по той же причине. С. Торбоков обращается к государственным научным структурам родственных народов - алтайцев и хакасов (АлтНИИЯЛИ - ­Горно-Алтайский научно-исследовательский институт языка, литературы и истории, ныне Институт алтаистики им. С. С. Суразакова, и ХакНИИЯЛИ). Те не сразу, но соглашаются за очень небольшие деньги приобрести параллельные (оригинальный и построчно переведенный на русский язык) тексты произведений шорского фольклора, аккуратно им записанные на листах ученических тетрадей, тетради аккуратно сшиты друг с другом нитками. Эти тетради с тех пор принадлежат этим институтам и хранятся в их фондах.

Таким образом С. Торбоков навсегда сохранил для истории, для своего народа и всего человечества более 50 шорских героических сказаний (опубликовано в переводах 3), несколько сказок (опубликовано в переводах 4), много песен (опубликовано в переводах 54), загадок (опубликовано 101), пословиц (опубликовано 2).

***

Миропонимание Степана Торбокова сложилось в 20-30-е годы ХХ века и коренным образом больше не менялось. Он, как на черное и белое, делил историческое время на две разноценные части: то, что было до Октября, и то, что было после Октября, т. е. было создано Октябрем. Первая часть уничижалась, вторая часть идеализировалась. Знакомая идеологическая структура.

Но Торбоков не был бы Торбоковым, если бы все-таки по-своему не связал эти два отрезка исторического времени. То есть у него это не отрезки, а части единого времени, которое характеризуется дружбой простых людей, людей труда, людей разных народов, в его случае - шорцев и русских. Просто Октябрь, по мнению Степана Торбокова, усилил существовавшую более трехсот лет дружбу народов, и это дало удивительные результаты.

Можно уверенно сказать, что Степан Торбоков - своего рода мост между шорским и русским народами, мост взаимной симпатии и взаимного уважения, мост, насущно необходимый во всякие времена. Совершенно не случайно гуманистическая тема дружбы между народами проявляется во многих его стихотворениях, ибо это была мысль, которую он постоянно переосмысливал, и воздух, которым он постоянно дышал.

Данная дружба, как считал Торбоков, имеет более чем трехсотлетнюю славную историю, и она началась с тех простых казаков, которые защитили шорцев от джунгар в XVII веке:

Был джунгарский хан нам сосед,

Его всадники нам несли

На копье вражды слезы бед ­

Унижали, грабили, жгли.

И до наших дней было б так,

Если б не объявился сосед

Новый - храбрый и добрый казак

(Тогда русских так звали все).

Тот казак усмирил джунгар

И включил землю шорскую в Русь.

Лучше тяжкий ясак, чем пожар,

Притесненье, аркан, кровь и гнусь.

 

Но особенно, как далее полагает Торбоков, эта дружба проявилась в начале XX века, когда эти народы в боях отстояли свое право на свободу, равенство и труд и стали сообща строить новый мир, руководствуясь дружбой уже свободных тружеников:

У шорского народа с русским

Общих триста лет.

Мы вместе - в радости и грусти,

И вместе живем на земле ...

Нет силы такой, чтобы

Нас развести по углам!

Наша дружба - высокой пробы!

Все идите - к нам!

И в жару, и в стужу,

В счастья и горя час,

Мы триста лет жили в дружбе,

Тем более – сейчас.

Мы, люди XXI века, конечно, несколько скептически оцениваем взгляд Торбокова на Октябрь и вообще на начало ХХ века, но с одним не согласиться нельзя - дружба между шорцами и русскими, основанная на взаимной симпатии и взаимном интересе, всегда была, есть и, хочется верить, будет.

И нельзя отрицать того, что начало ХХ века значительно улучшило Горную Шорию: из одинокой окраины она действительно превращалась в один из центров совместного труда народов, здесь появились города и стали культивироваться невиданные тогда блага (электричество, радио, различные машины, в том числе автомобили, трактора и т. п.).

Та же советская власть (у Торбокова она вместилась в символы - «Октябрь», «Москва») В те годы административно объединила разрозненные шорские земли и создала доселе невиданное - Горно-Шорский национальный район, в котором простые шорцы сами стали решать свои насущные вопросы, в том числе культурные. Впервые за всю историю шорского народа стала выходить газета на родном языке, публиковались книги, учебники, каждый ребенок мог свободно учиться на своем родном языке. (Истины ради заметим, что письменность на шорском языке, в том числе и преподавание родного языка в школе, были и ранее (с 40-50-х годов XIX века), но учились в школах не все дети, а только явно способные, родственники паштыков и те, кому повезло попасться на глаза пришлому миссионеру. Речь идет о церковно-приходских школах, их в Шории было сначала одна-две, к началу ХХ века стало десять, одну из которых в свое время окончил сам Степан Торбоков. И однажды публиковались на шорском языке рассказы из Библии и псалмы.)

Начало же ХХ века внесло в национальное просвещение невиданный демократизм (школ стало более сорока, что для маленькой Шории очень даже немало).

Все это сообщается для того, чтобы мы могли понять, почему Степан Торбоков всю жизнь был очарован советской властью, т. е. Октябрем и Москвой:

Я слышал с детства о тебе, Москва,

Ты для меня - как святыня!

Я с детства мечтал

Увидеть тебя, Москва,

А посчастливилось только ныне!

Радость наделяет силой.

Сносит трудности, преграды.

Уж давно она вселилась.

Октябрем зову ту радость.

За Октябрь я бился, стал я

Вечно молодым за это.

Тем более что революционные преобразования в Шории пришлись на самые молодые его годы (человеку ведь так свойственно идеализировать время своей молодости), поскольку именно тогда он сформировался как личность (и больше в корне не менялся), а значит, это были лучшие годы его жизни.

И что с того, что свободный труд, равенство, братство оказались на деле только декларацией? Что с того, что та же советская власть со временем ликвидировала Горно-Шорский национальный район, вернув шорские земли и народ в прежнее состояние разрозненности, закрыла газету, убрала преподавание по-шорски, не стала печатать книги и учебники на шорском и вообще обрекла язык на умирание? Что с того, что благодаря той же власти сам Торбоков никогда не видел и даже не имел надежду увидеть свои замечательные стихи на родном языке напечатанными, а только - переводы?

Все равно для Торбокова время его молодости – лучшее, и советская власть – лучшая.

Такова логика формирования человеческой личности, с которой нельзя не считаться. И все, им любимое, прекрасное и высшее, отразилось в его стихах.

***

Можно добавить, что Степан Торбоков - своего рода мост между человеком и природой. Он в своих стихотворениях воспроизвел характерное для шорской культуры уважительное отношение к природе как к живой целостности, как к отдельному миру, который не ниже человеческого.

Более того, природа у Степана Торбокова стала настоящим героем его произведений, например, деревья, горы, ветер и т. п. Они умеют чувствовать, переживать, они имеют свою судьбу.

В свое время книжка поэта «Струны кай-комуса» потрясла меня. Первое мое впечатление было таково: сквозь слова я уловил, что поэт вполне серьезно и искренне уравнивает деревья, зверей и горы с человеком. Для него они - такое же человечество, как и сообщество людей. Относится к ним, как к живым людям, радуется встрече с ними, чувствует их душу, знает их судьбы, сопереживает им. Это было для меня неслыханно!

И узнаваемо. Я вспомнил, как мои бабушка-нанека, бабушка-авий и мама относятся к своим домашним животным. Они раз­говаривали с ними, словно с людьми, сопереживали им, иногда посмеивались над ними, иногда упрекали, сердились на них всерьез. А в дни, когда кололи этих животных, они затворялись в доме и тихо плакали. И как отец мой перед тем, как срубить дерево возле дома или в тайге, долго курил и шептал себе под нос какую-то молитву. То же самое он делал и на охоте, прежде чем идти за зверем.

Я понял, что у моего народа это не было блажью, чудачеством или, скажем, ненужной сентиментальностью, а было исконным шорским отношением к природе, отношением живого к живому, души к душе, одного мира к миру другому, равного к равному. Шорцы уверены, что животные умеют чувствовать, понимают человеческий язык, они - тоже люди, тоже человечество. Шорцам бывает стыдно перед животными, могут ждать от них отмщения, а также душевности, просто животные, звери сказать не могут. Охотясь, срубая деревья, шорцы искренне и серьезно просили у них прощенья, был целый ритуал.

Именно такое исконное шорское отношение к природе прослеживается в произведениях Степана Торбокова.

И это не характерное для литературы олицетворение, нечто созданное для красоты, хотя в олицетворении главный герой ­тот же самый человек, а не природа сама по себе. Здесь же природа выступает полноправным героем, а человек (в данном случае лирический герой) - лишь путешественник, общающийся, скажем, с осиной, березой и сопереживающий им. В этом случае человек - не чистый лирический герой, а, скорее всего, лиро­эпический, водящий читателя по природе и знакомящий его с ней, отображающий ее так насыщенно, что способен вызвать сопереживание у читателя.

Такой лиро-эпический герой у Степана Торбокова остался от его деятельности кайчы, лишь была усилена лирическая струя. Т. е. его поэзия лиро-эпична по своей природе, она экстравертивна, направлена на внешний мир более чем на свой внутренний. Вот отрывок из стихотворения о лютом январе:

Однако красив ты, вот возвращаюсь я лесом,

еловые ветки в снежных шубах сидят -

как будто зайцы - вверх по дереву тесно,

и на меня доверчивым взглядом глядят.

Но стоит ветру верткому объявиться,

холодным порывом выскочить исподтишка,

как тут же зайцы наземь стали валиться

и разбиваться, гибнуть в моих ногах.

Погибли, видно, не все, один - настоящий - заяц

помчался вдруг от ног моих юрко прочь,

то будучи виден средь снега, то с ним сливаясь,

и скоро исчез в поземке - призрак точь-в-точь.

Мы думаем, что и человек нашего века найдет в поэзии Степана Торбокова много для себя нового, интересного и полезного, узнает что-то свое в его поэтическом мире, почувствует свою сопричастность этому удивительному миру, а также - к миру шорского фольклора. Переводы собранных Степаном Торбоковым фольклорных произведений тоже представлены в данной книге.

Итак, читатель, в добрый путь.

 

Г. В. Косточаков, секретарь Союза писателей России, доцент Кузбасской государственной педагогической академии

 

Я рад своей судьбе

 

Осинники

... Здесь давно угасло и забыто

Старое, кошмарное житье.

Вышла кверху золотая жила -

Черное ты золото мое!

Уголек!

Его рубают в лавах

Сыновья улусов кочевых ...

Весть разносят о шахтерской славе

Поезда на линиях стальных.

И, стерев последний след былого,

Новый город засветил огни.

В полутьме предутренней

Лиловой

Манят, манят издали они.

Над пластом,

Над углем богатейшим

Станет завтра

Лучше, чем вчера!

Так сказал мне город мой любимый.

По-шахтёрски выйдя на-гора.

 

Кузбасс

Среди высоких гордых гор ­

Простор Кузнецкой котловины.

Синеют блюдечки озер,

Пестрят коврами луговины.

Вихрами дыбятся леса,

Пронзают небо стрелы кранов,

И заводские корпуса

Дымят, как трубки великанов.

Пусть о тебе, мой край родной,

Молва идет-шумит по свету:

В твоей богатой кладовой

Каких сокровищ только нету!

Не о цветах, друзья, пою,

Не о чащобах, где медведи, ­

Слагаю песню я свою

О черном золоте, о меди!

Смотря в синеющую даль,

Хочу воспеть чугун и сталь,

Что брызжет огненной струей!

Кузбасс! Ты дорог и любим.

Горжусь твоею красотою,

Твоею мощью, широтою,

Рабочим обликом твоим.

 

Гвоздь

Кожаный аил гвоздя не знал -

В кожаном аиле гвоздь не нужен.

Но однажды среди шорских скал

Кем-то пласт руды был обнаружен.

 

С той поры мы в кузнецы пошли

И ковали всячину привычно,

Лишь гвоздя изладить не могли ­

Недоступен был тот гвоздь обычный.

 

Простоту обходят мудрецы,

Новые выдумывая вещи.

Подтвержденье - наши кузнецы,

А они-то слыли многих хлеще.

 

Так им долго не давался гвоздь,

Что наш брат и бросил, доведись бы.

Но в ту пору ставить им пришлось

Не аилы дедовские - избы.

 

И когда свели они внаклон

Первые пучки стропил раскосых,

Позарез понадобился он!

Но не гвоздь тогда сказали – «позых».

 

«Позых» - связка. Как найти ее?

Стали думать - получилось ловко:

«Надо длинный стержень, острие,

Плоскую широкую головку ...»

 

Удивленно крякнули: «Растем!» -

­Избы, покрываясь свежей дранью.

Тут и стал железный гвоздь гвоздем ­

Так седое говорит преданье.

 

Я на том в поэзии стою:

Дай стихотворенье гвоздевое,

Думай, чем ты свяжешь жизнь свою

Накрепко с народною судьбою.

 

Мустаг*

Стоишь ты в сердце Шории, Мустаг;

Века ты молча простоял, Мустаг.

Но я - певец, я не могу молчать,

И про тебя я начинаю так:

 

- Родной Мустаг, кузнецкий великан,

Ты головой седой ушел в туман,

Тебе, Мустаг, нетрудно разогнать

Высоких туч зыбучий караван.

 

Сойдясь с тобой, разделятся они ...

Оледенел вершин твоих гранит,

Как крепкий камень, стал хрустальный лед

И на тебе столетьями лежит.

 

Сползают ледники с твоих боков.

Овес, что у подножия, - шелков.

Их у Мустага много, ледников,

Для бурных рек, для горных родников.

 

И в полнолунье северный твой склон

Высокою луной не освещен,

Сибирским солнцем в полдень не согрет ...

Зимой и летом цепенеет он.

 

А с южной обогретой стороны

Всё скалы, скалы нагромождены.

Медвежьи тропы лишь - дорог тут нет ...

И катятся в ущелья валуны.

 

Родной Мустаг, Алып - хранитель руд,

Тебе молился раньше шорский люд.

Ты защищал от барского зверья,

Не отдавал тюремщику под кнут.

 

Ты видел все, Мустаг, и между тем

Был околдован, оставался нем.

Ни перед кем о том не промолчу,

Что песней пробудить тебя хочу.

К земле, Мустаг, поближе приклонись

И, что там вдалеке, послушай ... Чу!

 

Ты слышишь океанскую волну,

Ты слышишь и заморскую страну.

Там недруги страны моей. Они

Рвут атомною бомбой тишину.

Проснись. Алып. и панцирь свой надень,

Стальной надежней затяни ремень,

 

Скажи. Мустаг: «На Родине моей

Не перевелся род богатырей.

Нам можно руку дружбы протянуть,

Но подходить с мечом - никто не смей».

(Мустаг – ледяная река)

 

* * *

Знаменитый Мустаг, по преданью,

Великан, легендарный герой,

Что однажды, предутренней ранью

Стал навек ледяною горой.

Отчего он застыл - неизвестно,

Только знаю: Мустагу с тех пор

Стали в нашем краю повсеместно

Поклоняться все жители гор.

Им казалось: все сделать он в силе.

Все, о чем ни попросишь его …

То ружье у Мустага просили,

То седло для коня своего.

У подножья его ежечасно

Счастья, радости кто-нибудь ждал ...

Но молчал великан безучастно,

С ледяным равнодушьем молчал.

Чем поможешь им, если ты скован?

А помочь он, наверно, хотел.

От страданий, от горя людского

Он и сам, как старик, поседел.

Зря всесильным казался он людям,

Разуверились многие в нем:

«На кого ж мы надеяться будем?

В ком защитника-друга найдем?»

Проплывали года над тайгою,

Как седая гряда облаков ...

Жили баи в довольстве, покое,

Гнули тяжким ярмом бедняков.

Лишь когда прогремел на «Авроре»

К новой жизни призывный сигнал,

Разогнали мы байскую свору,

И народ наш хозяином стал.

Сколько сил появилось, отваги,

Сколько света в избушке любой ...

Не к Мустагу, не к скалам отвесным,

А к Москве лучезарной с тех пор

Стали в нашем краю повсеместно

Обращаться все жители гор.

Сбросить гнет мы вовек не смогли бы,

Не видали б весны без нее ...

От души ей большое спасибо

За счастливое наше житье!

 

Детство

За лесами, за холмами,

В тишине снегов

Мой улус коптил дымами

Душных очагов.

Выйдешь к лесу через реку,

Он - рукой подать.

Лай собачий, ку-ка-ре-ку

Только и слыхать.

Поездов глухие стуки

В дали не вели,

Долетали эти звуки,

Как с другой земли.

Даже бабушкины сказки

В поздний час ночной

Слушал я не без опаски,

Был в душе слепой ...

Помню игры: в хлопья снега,

Миновав овраг,

Штурмовали мы с разбега

Снежный Алтын-Таг.

Нету ловкости, отваги ­

Лучше не берись:

Не бывать на Алтын-Таге,

Мигом сбросят вниз.

А всего родней и ближе

Радость той поры -

На упругих, легких лыжах

Мчать с крутой горы.

Даль заманчиво открыта,

Снег глаза слепит,

Бьется сердце следопыта,

Весело стучит!

 

Изба

Жили мы когда-то в тесной юрте,

Разъедал глаза нам едкий дым.

О порядке добром, об уюте

И не снилось родичам моим.

На земле и ели мы, и спали,

Темный люд, слепая голытьба.

Но однажды в мир тоски, печали

К нам шагнула русская изба.

С четырьмя углами и трубою

Под тесовой крышей с потолком,

Светлая, пропахшая сосною,

С теплым полом - шлепай босиком.

Стали наши юрты вроде пугал

По сравненью с этаким жильем.

Ходим в полный рост.

В передний угол

Грамоты почетные кладем.

И душа поет, поет как птица,

Радуется солнечной судьбе.

И не может счастье уместиться

Даже в этой праздничной избе.

 

Мечты

Издревле мечтал мой забытый народ

Достигнуть заоблачных вольных высот,

Не в сказке, а въявь на крылатом коне

Кружить над землею с орлом наравне.

Еще мой народ, что ютился у скал,

В подземное царство спуститься мечтал,

Злых духов оттуда изгнать, извести,

Бесценные клады в том царстве найти.

Исполнились думы. Смотри в высоту ­

Там слышится гул серебристого «Ту».

Летит он дорогой прямой, как стрела,

Быстрее и выше любого орла!

И клады подземные в наших руках,

Мы их добываем в своих рудниках.

Не здесь, под землей, а за морем - айна*,

Которому снится все время война.

Сегодня народ мой мечтает о том,

Чтоб атом не вспыхивал адским огнем,

Чтоб в мире и дружбе все люди Земли

Спокойное счастье навек обрели.

Далеко стремится в мечтах человек,

Да жаль - невелик человеческий век.

И все-таки много он может свершить,

Когда по-хорошему хочет прожить!

(Айна - злой дух, житель подземного мира).

 

Калтан

Если солнце

Скатится с Саян, ­

Нам рассеет

Сумерки

Калтан.

Выше леса

Три трубы ЮжГРЭСа.

Зарева пурпурная завеса.

Огоньки

Близки и далеки.

Хороводы

Водят огоньки.

Льется ток

Потоком,

А давно ли ...

Захолустье.

Пустыри да поле.

Искрят волчьи очи

По ночам.

Узкое оконце,

В нем - свеча ...

Нет теперь

В помине

Жизни той.

Яркий свет разлит

Над Кондомой ...

 

Еду по Южсибу

На восток зовут нас светофоры.

Абагур остался позади.

Где-то здесь, недалеко от Шоры,

С двух сторон пробив тайгу и горы,

Встретились строители в пути.

 

Пролегли серебряные звенья,

И летят по ним на всех парах

Поезда, послушные веленью

Машинистов, выросших в горах.

 

И осталась позади долина

С речкою порожистой Мрассу.

Я гляжу на дикие вершины,

На тайги приволье и красу.

 

Островки березы бело корой

Омывает хвойный океан.

Расступились мраморные горы,

В утренний укутались туман.

 

То кипрей мелькнет, как на экране,

То нагроможденье диких скал,

То шиповник полыхнет багряней,

Чем зари рубиновый накал.

 

Бурелом глядит косматым лешим.

Кедрачи застыли в чутком сне.

Две седых горы - Шаман с Эзрешем ­

Глухо прошумели в стороне:

 

«Ты на лыжах шел по этим скатам,

По маральим тропам проходил ...»

Горы. И сейчас я здесь, я - рядом,

Только я Южсибом покатил.

 

Знал я вас отлогими, а ныне

Каменные вырваны бока ...

Кабарга седая на вершине

Испугалась звонкого гудка.

 

Мчится поезд, и мелькают горы,

Машут в окна кедры по бокам.

Здравствуйте, хакасские просторы!

Здравствуй, добрый город Абакан!

 

Рабочий люд

Всё мы можем, всё умеем,

Всякий труд для нас хорош.

На земле добро мы сеем –

«Что посеешь, то пожнешь».

В каждом деле без заминки

Настоим мы на своем:

Проторим в тайге тропинки,

Песню сложим и споем.

Наша сила, если надо,

Даже скалы сокрушит.

Для врагов она преграда,

Для друзей - защитный щит.

Дружат с нами лом и лейка,

Сцены блеск и стройки шум,

По плечу нам телогрейка

И бостоновый костюм.

Вот какой мы, люд рабочий!

Наших дум живой костер

Озаряет сумрак ночи

И космический простор!

 

Рука дружбы

Помню мрачную, слепую,

Беспросветную тайгу.

Человек в ее чащобе

Был иголкою в стогу.

Заблудиться, потеряться

Мог ты в ней в полдневный час,

А ночами тьма мерцала

Угольками хищных глаз.

Не искал тропинок торных

Наш охотник-следопыт.

Редко слышал в сонном царстве

Шум шагов и стук копыт.

Сам прокладывал дорогу

В буреломе, в пихтаче,

Одинокий, как бродяга,

С гибким луком на плече ...

Так плутал бы и поныне,

Коротал кой-как свой век,

Но пришел однажды в горы

Добрый русский человек.

Подал дружескую руку.

- Будем братьями - сказал. ­

Вместе сделаем счастливым

Этот край лесов и скал.

- По какой земле ты ходишь! –

Молвил шорцу русский брат. ­

В ней без пользы пропадает

Не один бесценный клад.

Не топчи свои богатства.

Ты хозяин им. Владей!

С той поры тайга глухая

Стала другом для людей.

Погляжу теперь на запад –

Домен жаркие огни.

Как разлив зари вечерней,

Ярко плещутся они.

На восток с улыбкой гляну –

­Там огней бессчетный рой.

Это юный Междуреченск

Светит утренней зарей!

 

Дом-домик

Домик старого улуса.

Кто считал его года?

Приютился под скалою

Он неведомо когда.

Скособочился, согнулся,

Потемнел и покосел.

Самому, небось, на диво,

Почему еще я цел?

Как-то утром спозаранку

Много видевший старик

Встрепенулся удивленно,

Смотрит - едет грузовик.

А за ним другой и третий

Приближаются, урча.

Навалили по соседству

Груду плах и кирпича.

От строительного шума

Ветхий, старый задрожал.

Так бедняга испугался,

Если мог бы, - убежал.

Умереть кому охота?

Из последних сил старик

В землю бревнами вцепился.

Крепким боком к ней приник.

Дни и ночи проходили.

Рядом с ним, со стариком,

Вырос юноша-красавец -

Двухэтажный новый дом.

Много в нем цветов и песен,

Много комнат и квартир.

Старый мир - в тени угрюмой.

Весь на солнце - новый мир.

 

Асфальт в тайге

«Торная» - не то, пожалуй, слово.

Это просто нет бугров и ям,

Нет по мхам таежного покрова,

Гладкий путь проложен, тверд и прям.

 

С Алатау каменного горцы ­

Славный и общительный народ ­

В голубой автобус сели шорцы:

Тот – охотник, этот - зверовод.

 

Девушка в цветастом легком платье,

Дедушка, что трубочкой дымит,

Не нахвалятся дорожной гладью.

А мотор гудит, гудит, гудит.

 

Елки островерхие на склоне,

Белые березоньки в логу

Грациозно замерли в поклоне:

Добрый путь, мол, вам через тайгу!

 

А асфальт под солнцем так и льется,

Ластится, лощеный, к колесу.

Рядом в гриве пенистой несется

Кобылица дикая - Мрассу.

 

Я в восторге от такого рейса.

Пью всей грудью аромат весны.

Кланяюсь сибирским эдельвейсам –

­Бело-белым лютикам лесным.

 

Но, приемля красоту природы,

Восхищаясь быстрою ездой,

Я представил, как в былые годы

Шел здесь люд тропинкой кочевой.

 

Подгонял кыштымов* окрик бая,

Опускалась с плеткою рука.

В ложном блеске золота, рябая,

Насмехалась шумная река.

 

Молодые этого не знают ...

И не надо. Вот он, новый путь!

Он не зря тайгу пересекает ­

Подошла пора ее встряхнуть.

 

Едет комсомольская разведка.

Песня голосистая зовет ...

Я и сам по зову пятилетки

Еду строить молодой завод.

(Кыштым - носильщик)

 

Друг ты мой человек

Как-то ехал я в поезде.

Утро было. Весна.

Одиноко в раздумье

Я стоял у окна.

Поднимались и падали

За окном провода.

Мчались колки зеленые

Неизвестно куда.

То поля проводили,

То кружилась тайга,

То коврами цветными

Застилались луга.

Вдруг как будто из жалости,

Что и стар я, и сед,

Неизвестная девушка

Подает мне букет.

О, с какой благодарностью

Я взглянул на нее!

Переполнилось радостью

Сразу сердце мое.

И невольно припомнился

Мною прожитый век.

Где б я ни был - ты рядышком,

Друг ты мой, человек.

Всюду горе и радость

Я встречаю с тобой,

Согреваюсь теплом твоим,

Локоть чувствую твой.

За любовь, за внимание

В мирной жизни, в борьбе,

За сердечность безмерную

Слава, слава тебе!

 

Ботинки

Какая нарядная девушка-шорка!

И ветка лугового красивей, светлей.

Косынка из шелка и платье в оборках,

А главная радость - ботинки на ней!

Когда-то, мне помнится, в обуви этой

Лишь байские дочки могли щеголять,

А лучшей красавице, бедно одетой,

В шарыках одних приходилось гулять.

По снежному насту, по грязной дороге

Ступала в шарыках лихая нужда.

Насквозь промокали в них девичьи ноги,

Чтоб после простуды застыть навсегда.

Я славлю не туфли - простые ботинки,

Что нынче на смену обуткам пришли,

Шагайте смелее по горной тропинке

И лаком сверкайте в цветочной пыли!

 

Агроном

Кто в полях все время словно дома,

Кто во ржи там скрылся с головой?

Окликаю Асю-агронома:

- С добрым утром, лекарь полевой!

Но она с ответом медлит что-то,

Растирая в пальцах колосок.

На лице, как облачко, забота,

Светлый взор, как озеро, глубок.

Брови Ася вскинула крылато.

Рассмеялась:

- Лекарь? Вы правы.

Но уж больно трудная палата

Мне досталась ... Много в ней травы.

Рожь слаба - брала сейчас я пробу,

И пшеница вышла ей родня ...

Угоди на каждую особу.

Нет, неважный лекарь из меня ...

Утешать? Зачем? Ума и воли

У нее самой - хоть отбавляй.

Год пройдет - на этом трудном поле

Стопудовый будет урожай.

 

Сосед

Этот сказ бытует много лет:

Если ты задумал строить дом,

Разузнай, кто будет твой сосед,

А уж после действуй топором.

По себе мы знаем - мудрый сказ,

Отрицать никак его нельзя.

Было время: каждого из нас

Окружали банды и князья.

Не имея дома своего,

Шорский люд терпел такой удел,

Не пенял, что волком на него

Мир богатых искоса глядел.

А теперь другой у нас сосед.

У него хороший, добрый взгляд.

Дарит нам и ласку, и привет

Наш спаситель старший, русский брат.

Если я решу построить дом

И соседа выбрать захочу,

Без оглядки звонким топором

По смолистым бревнам застучу.

 

Мир

Повстречался мальчик черноглазый,

Лет шести, задира из задир.

Удивил меня короткой фразой:

- Дяденька, а что такое мир?

Промолчишь в ответ - обидой ранишь,

Говорю с улыбкой малышу:

- Все узнаешь - старым скоро станешь.

Ну, а впрочем, слушай. Расскажу.

Посмотри, как солнышко лучится,

А людей на улице не счесть.

Смех веселый. Радостные лица.

Все спокойны ... Это мир и есть.

Папы дома нету - на работе.

Кто он, знаешь?

- Знаю. Бригадир.

- Ты одет. Обут. Здоровый малый,

Молоко и яйца можешь есть.

Может, не с того совсем я края

К объясненью мира подступил,

Но малыш сказал мне: - Понимаю,

Понимаю, - тихо повторил.

 

«Потом» и «сейчас»

Вот побасенка про слова

Ленивого анчы*:

- Из тысяч слов я только два

Всех тверже заучил.

 

Бывало, от игры ребят

Не отогнать кнутом.

«Иди-ка в юрту!» - мне кричат,

А я кричу: «Потом!»

 

Но если стол накроет мать,

Наставит вкусных яств,

Меня к столу не надо звать:

«Я живо! Я сейчас!»

 

«На водопой коров сгоняй!»

«Потом!» - а сам забыл.

«Сходи-ка в бабки поиграй!»

«Сейчас!» - И след простыл.

 

«Садись за азбуку, малец».

«Потом! Потом! Потом!»

А годы шли, и, наконец,

Вихор под потолком.

 

Я взрослый парень, и с ружьем

В тайгу бы мне как раз,

Но все же я в тайгу «потом»,

А к девушкам - «сейчас».

 

«Дровишек надо нарубить!»

«Потом я насеку!»

«Давай, дружок, араку пить».

«Сейчас, сейчас, бегу!»

 

С тех пор привык я всякий раз

Пренебрегать трудом.

В любой забаве я - «сейчас»,

В работе я – «потом».

 

Жалел отец, жалела мать,

Жалела вся родня.

Кому же было вышибать

Безделье из меня?

 

«Сейчас» - и шел я на обед.

«Потом» - и в деле квел.

Лентяй умолк. Лентяя нет.

Лентяй от нас ушел.

 

Но ты, дружок, его рассказ

Запомни. Он о том,

Что надо отвечать «сейчас»

И позабыть «потом».

(Анчы – охотник)

 

Люди разные

Разные на кедре

Шишки мы найдем.

Так, браток, и люди

Разные во всем.

Этот злой и хмурый.

Страшно подойти,

А в беде все бросит,

Чтоб тебя спасти.

Тот по виду славный.

На добро горазд,

А помочь попросишь –

Пятака не даст.

И такой бывает ­

Горе с ним и смех ­

Всех-то он порочит,

Осуждает всех.

Сам одно лишь знает ­

Ложку да лакать

Да в селе известен

Тем, что языкат.

Чтобы жизнь без пользы.

Даром, не прошла.

Будь скупым на слово,

Щедрым - на дела.

 

Сельская учительница

Она встает задолго до зари.

И вот перо в тетрадочные клетки

Свой красный след впечатывает: «три»,

«Четыре», «пять» - привычные отметки.

Иной листок и с «двойками» знаком.

Сказать по правде, трудно шорским детям

Владеть великим русским языком.

Не легок он. Видать по «двойкам» этим.

С тугим портфелем, в шали пуховой

Идет-спешит учительница в школу.

Осколок лунный тает над тайгой,

Морозец жжет, скрипит снежок веселый.

Вот и крыльцо. И веник у крыльца.

Темны окошки. В классе пусто, тихо,

Лишь в коридоре, сонная с лица,

Уже гремит дровами сторожиха.

А через час врывается галдеж,

Смех, говор, топот, хлопанье ладош ...

Поет звонок заливисто и хлестко.

Путей далеких первые штрихи

Рождаешь ты, учительское слово.

То слышат дети Пушкина стихи,

То видят образ мудрого Толстого,

То говорят с бессмертным Ильичем,

Как с лучшим другом, близким человеком.

Разбив врагов на озере Чудском,

На Марс летят, идут по темным штрекам.

Один в мечтах - военный командир,

Другой - матрос на китобойном судне.

Здесь, за окном он, сказочный тот мир

­Страны советской радостные будни!

- Нет, я на Марс не думаю летать, ­

Подруга шепчет шустрая, Наташа.

­Мечтаю я учительницей стать,

Такой же умной, ласковой, как наша ...

 

Новокузнецк – Абакан

Скрылся город в синей дали,

Поезд мчит на всех парах.

На восток по звонкой стали

Еду я в родных горах.

Электровоз кричит победно,

Вьется рельсов полоса,

Горы ухают. Ответно

Отзываются леса.

Будто сетует природа

После дремы вековой,

Люди, что у вас за мода ­

Нарушать земной покой?

Мало вам в степях размаху ­

В дебрях зверь от вас беги!

Для чего нагнали страху

На хозяина тайги?

Это верно, что медведям

Мы покоя не даем.

Не всегда, однако, едем ­

С бою каждый шаг берем.

И бегут, гремят составы,

И спешат на них взглянуть

Скалы - памятники славы

Тем, кто строил этот путь.

Вот Курла стоит, кивая,

Робко пятится Эзреш.

Эй, громадина стальная,

Ты хоть нас-то не разрежь!

То минуем буераки,

То озерный сонный плес,

То в тоннеле в полумраке

Раздается дробь колес ...

Вот и степь легла, желтея,

В ней комбайны-корабли.

Гладь красавца-Енисея

Синью вспыхнула вдали.

 

Счастье старого учителя

Я был душою в мире строчек.

Наш поезд скорость набирал.

Вошел в купе высокий летчик,

Взглянул и «Здравствуйте!» - сказал.

Потом спросил: «Не узнаете?»

- Да, что-то облик ваш знаком.

Не раз встречались где-то, вроде.

«Я был у вас учеником!»

И он подсел на полку с краю,

Назвал фамилию свою.

- Да, да, - я память напрягаю.

Но все равно не узнаю.

А летчик-то, что так далеко.

Уже с улыбкой вспоминал,

Как я прогнал его с урока.

Когда он «голубя» пускал.

И как во время перемены

Я наказал, чтоб мать привел ...

Знать, озорник он был отменный.

А вот теперь – пилот, орел!

Ему широкий тесен китель.

В петличках - небо предо мной.

И счастлив я, его учитель.

Как будто это сын родной.

Как часто, встретясь с молодыми.

«Не узнаете?» - слышу я.

И не всегда я помню имя,

Но это все моя семья!

Они учительствуют в школе

И укрощают бег реки.

На стройке, в цехе, в штреке, в поле ­

Везде мои ученики.

И ничего, что не по лицам,

А по делам в родном краю,

Как наше небо - по петлицам,

Я их сегодня узнаю.

 

Сны

Не раз, не раз я вспоминаю жизнь былую ...

Когда-то я, признаться, верил снам.

Увижу, скажем, - девушку целую:

- Отец, - кричу, - удача будет нам!

Найдем сегодня соболя в капкане!

- Что видел ты?

- Красавицу одну ...

И шли в тайгу мы, радуясь заране.

Глядь, вот и соболь. Как не верить сну?

Вода приснится - значит, к непогоде,

Горячий камень - к солнечной погоде,

А что еще мне, близкому к природе,

Могло тогда присниться на заре?

Я до сих пор бы верил в это чудо,

Но часто сны обманывали нас.

- Сегодня я два соболя добуду, -

Сказал отец однажды в ранний час.

Пришли на место - нет зверька в помине. –

Хозяин гор недобрый нынче к нам,

­Вздохнул отец и по такой причине

Стал воздавать моление горам.

Он угостил их даже абырткою*,

Но и назавтра соболь не пришел.

Хозяин гор, видать, махнул рукою

На следопытов, ухом не повел ...

Сильна во мне любовь к родному краю,

Он весь в огнях, неузнаваем, нов.

Что мне приснится ночью - Я не знаю,

Но знаю: жизнь прекрасней всяких снов!

(Абыртка – напиток).

 

Мой истинный друг

По разным тропинкам блуждали

Мальчишечьи наши года.

Таежные хмурые дали

Лежали меж нами тогда.

Ни след, ни лыжня у сугроба

Никак не сходились во мгле,

Хотя следопытами оба

Росли на одной мы земле.

Лишь в юности тропки скрестились

При свете октябрьских лучей.

Без клятвы мы с ним подружились,

И не было дружбы прочней!

Он мне оказал не услугу -

Отвел он от парня беду.

Навек благодарен я другу

За путь, по какому иду.

Бывало мне трудно порою,

Но дружбы светил огонек,

Когда, окружен детворою,

Ступал я за школьный порог ...

И вдруг со змеиной головкой

Мелькнул человек на пути.

Наветом, хитрейшей уловкой

Сумел он друзей развести.

Надолго я стал сиротою,

Как будто остался без рук ...

В морщинах, с седой головою

Недавно вернулся мой друг.

- О, Яков Кузьмич! Не мечта ли?

Не тень ли твоя предо мной?

Живым уж тебя не считали,

Ну, здравствуй, родной!

Взволнован сердечным приветом,

Всем руки признательно жмет.

- Ну, как ты?

- Не стоит об этом,

Живой я! Что было - не в счет.

 

Матери

В народе есть представленье одно,

Как вспомню, болезненны строки:

«Жена - пред тобой, дитя - за спиной,

А мать - где-то сбоку».

Нет, маму свою я совсем не забыл,

Всегда ты вниманьем отмечена,

С тобою рядом дорога моей судьбы,

Первопрестольная моя женщина!

Лишь недостаточно всё, неполна

О матери наша забота любая.

И вновь тропой постаревшего пацана

Спешу я к тебе, моя дорогая!

Ты девять месяцев творила меня,

Рожала в непостижимых мученьях,

Тобой и всю жизнь создавался я!

Творца своего как забыть - творенью?!

Не разделимы тобой жизнь и труд,

Их крепко любить ты и меня научила.

Целую руки твои, в них - уют

И миротворящая нежная сила!

Ты говорила, просты мы, тихи,

Пусть пишут поэты, мы им не ровня.

Но мир изменился, стал я писать стихи

О том, что люблю и что помню.

Я помню, ты часто меня на замок

Закрыв, одного в избе оставляла,

Плакала, что-то шепча на порог,

На поле, чтобы работать, бежала.

Голодная, помню, была пора,

В одежде ты прятала зерна, тайной

Тропой вся красная шла, но не раз

Все раскрывалось перед хозяином.

Мне любо, что время иное пришло ­

Колхозными стали поля и славными.

В твоих руках сплоченное наше село,

При этом средь равных ты равная.

Свою любовь земле отдаешь теперь,

Колосьям общего поля. Сегодня

Другая мать - мать-земля - в ответ тебе

Протягивает зерна в своих ладонях.

А ты даешь этот хлеб всем, кто беден,

О детях прежде всего беспокоясь.

И мать-земля, и Родина-мать в тебе

Соединились, мама, в один великий образ!

И этот образ - нового времени дар,

И он из времени творит эпоху!

Уверен, каждая мать теперь и всегда

Не будет для детей - где-то сбоку!

Прошу, живой и здоровой будь,

А я приеду - как было обещано.

Кланяюсь низко тебе за жизнь и судьбу,

Первопрестольная моя женщина!

 

Провожание матери

Надела малина весенний наряд,

И пчелы над нею летают, жужжат.

И их даже дымом нельзя отогнать:

Настала пора им нектар собирать.

 

О мать! Ты ужели свой век прожила?

Смотри, сколько света кругом и тепла!

Поет и смеется любой человек,

А ты это все покидаешь навек!..

 

Засохнет малина в зеленом саду ­

Другие цветы себе пчелы найдут.

Их много приносит на землю весна,

А мать во всем мире для сына одна!

 

Природа ликует, одевшись в тепло,

Но холодом сердце твое занесло.

И света лавины льет солнце, трубя,

Но сумрака полны глаза у тебя.

 

Нежнее весны ты ласкала меня

И солнца сильней согревала меня.

Ты всю свою жизнь посвятила труду

­И я по такой же дороге пойду.

 

Так спи, дорогая, покой твой храня,

Осталась еще одна мать у меня -

Ей Родина имя. Свои мне сейчас

Она и заботы, и ласки отдаст.

 

Донный лёд

Холодна со дна река. Встает

Из пучины сонной донный лед.

 

Донный лед ... Он слитками плывет;

Рыбы поглядели бы сквозь лед,

 

И в плавучем грузе им со дна

Видны были б солнце и луна ...

 

Сердце горячей реки. А все ж

Есть в нем лед. На донный он похож.

 

Как развеять огорчений дым,

Чтобы сердце стало молодым?

 

Донный лед весной с реки уйдет –

Остается в сердце донный лед.

 

* * *

На пенсию уходит Якучи.

Хозяйка, попроворней хлопочи!

Смотри, уже друзья подходят к дому,

Стекаются, как шумные ручьи.

 

Да, много раз он слышал весен шум ...

Покорно тих от невеселых дум,

Не торопясь, подходит к гардеробу

И достает свой праздничный костюм.

 

Ну вот, и ты у старческой межи,

Стрелок отменный, скромный шор-кижи,

Но отчего так громко бьется сердце?

Поет оно. О чем поет? - скажи.

 

О том, что есть у старости оплот ­

Страна Советов, где любой народ

По одному теперь живет закону,

Где жизнь его светлей из года в год.

 

Иным он стал, забытый богом край,

Где к беднякам на знал пощады бай!

Пока здоров, дерет с тебя три шкуры,

Чуть ослабел - ложись и помирай.

 

А ну-ка, внучка, радио включи.

Пусть на лице морщинки, как лучи,

Разгонят грусть, затеплятся в улыбке.

На пенсию уходит Якучи!

 

Закат

Вечернею синью прижат

К вершинам темнеющих елок,

Горит над горами закат,

Бросая свой свет на поселок.

Из клуба в открытую дверь

Доносится голос баяна ...

Счастливая юность теперь!

Стройна, ясноглаза, румяна,

Всё есть на земле для нее -

И дело, и цель, и дорога.

А я уже сделал свое,

Смотрю на веселье с порога.

Как солнце в иные края

Ушло не спеша, закатилось,

Так бедная юность моя

За далями времени скрылась.

Но солнце назавтра взойдет,

Лучи по горам разольются.

Лишь свой не увижу восход:

Далекие дни не вернутся.

Ну что же. Нет в сердце обид,

Оно, как и прежде, крылато.

Пускай молодых озарит

Мой вечер лучами заката!

 

Я рад своей судьбе

Ворвался, помню, грозный ветер,

Великий вихрь творил набег:

Стволы разламывал - не ветки,

Теченье изменял у рек.

 

Тот ветер завершился тишью,

Счастливой тишью для труда.

К простому человеку, вижу, ­

Заходит солнце и мечта!

 

Как много горя пережили

Народ и каждый человек!

Знать, потому такая сила

­Пожить светлей свой краткий век.

 

Я рос голодным сиротою,

Бескрылой будто птицей рос.

Теперь - согрет страной родною

И всем другим мой равен рост!

 

Я о свободе и не ведал,

Я угасал в своей глуши.

Теперь - моя земля медведя

Для дум открыта и души!

 

Мне памятен мой дымный одаг,

Грязь, безысходность, сон - как бред.

А ныне кажется, что вот я –

Родился вновь на этот свет!

 

В штанишках рваных, босоногий,

Я досыта отведал зла.

Теперь - не нищий, не убогий,

Еще б года вернуть назад!

 

Но не вернуть года обратно,

И потому душа порой,

Пусть мимоходом, пусть невнятно,

Но вспомнит,

 

Вспомнит мрак былой.

Не вспомнить невозможно, ибо

То - юность свежая была.

Жизнь нынешняя, счастливая,

 

Пораньше, раньше бы пришла!

Но все равно я рад! За новый

Строй жизни и за жизнь потом ­

Тружусь и в бой идти готов я!

Уже сражаюсь я - стихом.

 

Мой прощальный тост

Мой прощальный тост за молодежь,

Новый год ведь на нее похож.

Так пускай все будущие дни

В мире дружно царствуют они.

Я старик, пора мне на покой.

Всех я согревал своей рукой.

Вы делам поверьте, не словам,

Оставляю все на счастье вам.

Синь небес, где звездный карнавал,

Где земляк Леонов побывал.

И тайгу, где лесовоз гудел,

И поля, где колос шелестел.

Вам судить, хороший иль плохой

Был старик, идущий на покой.

Но каким бы ни был я, друзья! -

Счастья, мира вам желаю я.

Старый год исчез в полночной мгле,

Новый год уж на родной земле!

Он идет, румяный, молодой,

С новой песней, с новою мечтой!

 

Баллада о братьях

Городов в Кузбассе очень много.

Об одном из них упомянул я -

Об улусе бывшем Тагдагале,

Что зовут Осинниками ныне.

Все у нас про город этот знают,

Да не всем, я думаю, известно,

По какой причине он заложен

И кому обязан доброй славой.

Жили здесь когда-то Мигашевы,

Константин, Иван - родные братья.

Отличались братья трудолюбием,

И умом пытливым, и смекалкой.

Кто-то машет тоненькой литовкой,

Обливаясь потом на покосе,

А у них, смотри, - сенокосилка

Режет, бреет травы луговые.

Мигашевы первые в улусе

Раздобыли умную машину.

Но хлопот порядком с ней, однако,

Больно их помощница капризна ­

Час в работе, десять на ремонте,

У соседей в кузнице ночует.

А еще - с углем всегда нехватка.

Без угля какая тут поковка?

Мчись за ним в Абашево куда-то,

До него неблизкая прогулка ...

Раз под вечер, летнею порою

На крылечке братья отдыхали.

Стал Иван раздумьями делиться:

- Знаешь, брат, в овраге за Шачхылом

Я приметил россыпь черной сажи.

Что такое? Может быть, там уголь?

Константин охотно согласился:

- Может быть. Я тоже это видел,

По весне черна вода в овраге.

А давай, проверим, покопаем.

Тут же встали и с кайлом, с лопатой

Зашагали в рощи, к шоолаху*.

Долго там усердствовали братья,

Пробивали шурф, долбили землю.

А когда камнями нагрузились

И в улус, счастливые, вернулись,

Зашумела байская верхушка,

На находку братьев глядя косо:

- Где айну такую разыскали?

На беду самим себе и людям!

Ой, как худо будет в Тагдагале.

Но не стали братья слушать баев.

Побывали в городе Кузнецке,

Где совет хороший получили.

В управленье горное об этом

Написала их сестра Маруся.

Дым и пламя в кузнице соседа,

На ходу опять сенокосилка.

Время. Про письмо давно уже забыли.

Вдруг однажды - гости на пороге.

- Здесь живет семейство Мигашевых?

- Здесь, - сказали братья. - Проходите.

Растерялись, - гости непростые:

Для разведки недр земных явились.

Так вот был построен новый город

Не на горе людям, а на радость.

Горевали, злились только баи,

Что у них поденщиков не стало.

Тот, кто день и ночь на них батрачил,

Под землей трудился нынче в шахте.

Высоко взлетала слава братьев

В бывшей штольне, названной Елбанью,

Первый пласт открыт был Константином.

Сам погиб он на войне гражданской:

От бандитской пули пал героем.

Утекло воды с тех пор немало,

Не слыхать нигде про Мигашевых.

Будто их и не было на свете,

Будто жизнь прошла у них бесследно.

Я пишу об этом не случайно:

Почему легко мы забываем

Имена, которыми по праву

В наши дни могли бы мы гордиться?

(Шоолах - овраг, рытвина)

«За уголь», 1960, 3 июля, № 79

 

Голос гор

* * *

Шестьдесят косичек в конской гриве ­

Тем похож на девушку Игренька.

Конь и всадник - полетим, как птицы.

Не крылаты, что ли, мы, Игренька?

А когда под кай-комус Торбоков

Песнею затронет вас глубоко, ­

Скажете: в шестнадцать весен парнем

Кажется седой кайчы Торбоков.

Пятьдесят косичек у Игреньки,

Тем похож на кыс* он молодую.

И крылат он, будто птица беркут.

Сяду на него и полечу я.

Но когда возьму комус я звонкий,

Будет струнный бой - быстрей Игреньки.

Покажусь в семнадцать весен парнем

Я, охотник и кайчы Торбоков.

(Кыс – девушка)

 

Голос гор

На своем наречье старом

Каждый день с утра

Разговор ведет с Мустагом Огудун-гора.

Молча слушают деревья

Тихий разговор.

Скреплена поверьем древним

Дружба этих гор.

- Мы с тобой родные братья. ­

Говорит Мустаг, -

Реки нас берут в объятья –

Их вода чиста.

- Сто ветров над нами пели.

Ухала гроза –

Мы от горя поседели, ­

Огудун сказал. –

От людской слезы горючей

Дивной красоты

На скалистых наших кручах

Выросли цветы.

Знаю, вспоминают горы

Давние года.

Потому не стану спорить

С ними никогда.

Я стою на горном склоне,

Сын счастливых дней.

Светит солнце над зеленой

Шорией моей.

 

* * *

В Кандалепе, земле отцовской,

У реки шестьдесят перекатов.

Сын Торбокова знает песни

Всех шестидесяти кайчы.

В Кандалепе, земле материнской,

У реки есть семьдесят плесов.

Знает песни Торбоков-парень

Всех семидесяти кайчы.

 

Песня охотника

На твои, Алатау, вершины

Я на белом взбирался коне.

А спускался в родные долины ­

Сам седло приносил на спине.

И на сером коне, в бездорожье,

Я на синий взбирался таскыл*.

А когда возвращался к подножью, -

Сам седло на себе приносил.

Под комус припомню лишь ныне

Я о белом коне удалом.

Он остался в снегах на вершине.

И бедро его стало холмом.

(Таскыл – высокая скалистая гора)

 

Песня наездника

Мой скакун, товарищ мой,

Неразлучный мой конек,

Ты, как вихорь огневой,

Ты - как пенистый поток.

 

Грива золотая лентой перевита,

На уздечке тонкой удила стальные.

Цокают копыта, звонкие копыта,

Обгоняют ветер скакуны степные.

 

Береги добро отар,

Охраняй родной табун.

Ни мороз тебя, ни жар

Не удержат, мой скакун.

 

Много-много нам дорог

В ковылях седых лежит.

Цок да цок, цок да цок,

Конь бежит - земля дрожит.

 

Грива золотая лентой перевита,

На уздечке тонкой удила стальные.

Цокают копыта, звонкие копыта,

Обгоняют ветер табуны степные.

 

Порог на Мрассу

Пел народу кайчы

Про таежную реку Мрассу,

Про ее серебро,

Про ее непокой и красу,

Как великий Ульген

Приказал ей бежать под утес

И седой Огудун

Погляделся в опаловый плес.

Погляделся и сердится,

Камнями в воду плюет:

Словно муха по зеркалу,

Салик по речке ползет.

И рыбачка на салике

Гребью* поток шевелит.

Вал от греби идет,

И горы отраженье рябит.

Разозлилась гора

И обрушила вниз полскалы.

Поглотили рыбачку

Мрассу ледяные валы.

Но и зеркала тоже

Не стало у каменных ног:

Огудун опрометчивый

Сделал на речке порог.

Но легко ль обуздать

Непокорную удаль Мрассу?

Бьются волны о щеки

И каменный пояс грызут,

И песчинками точат

Порога крутые бока ...

Снова в прежнее русло

Вступила однажды река.

Но утратили воды

Зеркальную тихую гладь.

Разъяренной медведицей

Вечно реке бушевать.

Вечно брызги швырять

Огудуну седому в глаза.

Вечно пену крутить

И браниться на все голоса.

И такая на этом

Пороге всегда быстрина,

Что протащит по дну

Стопудовые камни она.

И такой над порогом

Рокочущий грохот и гром.

Что и крик различают

Здесь люди с великим трудом.

От такого соседства

Совсем постарела гора.

Но поставили мы

На свирепой Мрассу туера*.

Карбаса и моторки

Снуют через дикий порог

Огудун не швыряет

Гранитных обломков в поток.

Мы сказали Мрассу:

- Не бушуй и валы не мечи ...

Это пел плотогонам

К стоянке пришедший кайчы.

(Гребь – весло. Туер - самоходное речное судно для буксировки других судов)

 

Говор кай-комуса

Выпью чарку вина,

Голова хмельна.

Возьму кай-комус,

Веселье в дому, Эх, эй-е!

Заходи, человече,

­Праздник у нас,

Хариусы в печке,

Пускаются в пляс, Эх, эй-е!

Из тайги охотник

С добычей пришел,

От еды сегодня ломится стол, Эх, эй-е!

Гости раздеты,

Сидят за столом,

Эй, хозяин, где ты? Давай споем,

Эх, эй-е!

Скажу без утайки,

Хотя и грешно,

Молода хозяйка ­

Сладкое вино,

Эх, эй-е!

Играй, кай-комус,

Подпевай песне.

Кто не пьет, тому

За столом тесно,

Эх, эй-е!

Кай-комус, играй,

На душе легко.

Слава богу, до утра

Ой, далеко,

Эх, эй-е!

 

Звонкий волос

На комусе моем тугой натянут волос.

Вторит волосу кайчы гортанный голос.

Пальцы бегают по струнам.

Опьянен народ оюном*,

Каждый клонится к сказителю, что колос.

Что ты делаешь, кайчы седоголовый?

У тебя не кай-комус - скакун соловый.

И крылат он, будто птица,

Мигом сердце вдаль умчится.

В чародействе и мелодии, и слова.

Занял волос у солового ятая**.

Мой скакун теперь - струна моя витая.

Разбежится по досточкам,

По березовым мосточкам,

И пойдет со звоном иноходь крутая.

Кай-комуса звень все громче раздается.

Вам не хочется такого иноходца?

Не осилишь переборов -

Вмиг его узнаешь норов.

А объездишь - легкой птицею взовьется.

(Оюн - празднество, гулянье. Тай - жеребчик-двухлеток)

 

Душа зовёт

Душа зовет - не к дальним странам,

А к Алатау, чтоб опять

У ледников седым туманом

И вольным ветром подышать.

Зовет душа к речным истокам,

Туда, где шумный водопад

Летит сверкающим потоком,

Веселых брызг подняв каскад.

Хочу туда, где соболь юркий

Рвет клочья птичьего пера.

Когда-то там считал ты шкурки

При свете яркого костра.

Ты стар. В желаньях мало толку,

И все же многое отдашь

За то, чтоб снова взять двустволку,

Закинуть за спину ягдташ.

 

Раздумье

Молчат, призадумались горы,

Но снова, в который уж раз,

Я слышу немые укоры:

Напрасно забыл ты о нас!

Родные мои, не корите,

Не мог я забыть вас, не мог,

Хоть нет уже силы и прыти

Взбираться на дальний отрог.

Ни вами, ни мной не забыто,

Что давней, минувшей порой

Такому, как я, следопыту

Был соболь доступен любой.

Года прошумели и скрылись,

Другие анчы на виду.

С годами и вы отдалились,

Теперь я до вас не дойду.

Не сетуйте, други, не надо ­

Два раза не быть молодым.

Мы рады цветению сада,

Где жить поколеньям другим.

 

Был у нас кайчы

Был у нас кайчы ­

Певец народа.

Старые легенды говорят:

«Запоет - и вторит вся природа,

Лес и горы подпевают в лад.

Запоет - и дерево сухое

Вновь шумит зеленою листвой.

И трава сухая,

Как весною,

Расцветает

В стороне лесной.

Запоет - и в мертвом теле жарко.

Оживает сердце для добра.

И горит,

Пылает пламя ярко

Над золой погасшего костра ...»

И при мне есть песня

Дорогая

О России - солнышке в ночи. Как хотел бы я,

Стихи слагая,

Походить на славного кайчы.

 

Не тронь такую красоту

 

Кедр

Живет в тайге, глухой и дикой,

Сибирский кедр - лесов владыка,

Его и солнце не печет,

Его и стужа не берет.

Корнями в землю углубился,

За тучи ветками схватился, -

От двух кормилиц сразу сыт,

Он крепче всех в тайге стоит.

Цветет чешуйками весною,

Со всякой живостью лесною

Дружит - то шишки дарит ей,

То прячет от других зверей.

Но всех дружнее он с народом:

Растут в улусах с каждым годом

Из кедра новые дома.

И пусть не век он зеленеет,

Зато семье твоей умеет

Дать теплый кров. Он к людям щедр,

На то он и сибирский кедр.

 

Марал

Здесь камни в ледяном узоре,

И кружит голову обрыв.

А вон - марал. Встречает зорю,

Рога на спину положив.

Ему спокойно на вершине,

Прохладно пантам молодым.

Лесного гнуса нет в помине,

И рысь не гонится за ним.

Во все края открыты дали;

Они ясны. Июнь погож.

Высок в горах обрыв маралий.

Марал невиданно хорош.

Я начеку, и зверь на страже,

Опасность чудится ему.

Мылтых со мной, И он заряжен,

Но я его не подниму.

И не хлестнет упругий выстрел

Над синекаменной грядой ...

Марал на кромке леденистой

Бодает месяц молодой.

 

Озеро Карчияк

Будто чаша богатыря,

Забытая с давних пор,

Озеро Карчияк

Лежит среди наших гор.

Иду таежной тропой,

Всматриваюсь в следы:

Здесь козы на водопой

Шли по краю беды.

Место драмы свежо.

Ясно вижу: вот здесь

Дикой кошки прыжок

Жизнь оборвал козе.

Озеро Карчияк

Слышит мой каждый шаг.

Шелестом камыша

Его говорит душа:

«Храбрый охотник мой,

Тебя сторожит беда.

Рысь идет за тобой,

Как тень, по твоим следам.

Кровь у ней горяча:

Толкает ее на смерть.

Сорви карабин с плеча,

Выстрелом зверя встреть».

Злобен хищный оскал.

Рухнула тишина.

Эхо с прибрежных скал

Катится, как волна.

Шумит хмельной травостой.

Пулей сражен мой враг.

Светится добротой

Озеро Карчияк.

 

Кун-Кузези

Солнца зять - Кун-Кузези -

Так зовут тайги цветок.

Он от солнца зажигает

Свой волшебный огонек.

Самой дикой красотою

Славен он на целый свет.

Так хорош Кун-Кузези, -

Только щедрости в нем нет.

Сладкий сок отдать жалеет

Пчелам - маленьким летуньям.

Рядом с ним трава желтеет.

Вот какой Кун-Кузези.

Даже зверь его обходит,

Даже птица сторонится,

И зовут его в народе

Злой цветок Кун-Кузези.

Много лет и зим прошло

С той поры, как наше Солнце

Своим зятем нарекло

Гордеца Кун-Кузези.

Может, Солнцу изменила

Мудрость жизни в те минуты?

Может, Солнце ослепила

Красота Кун-Кузези?

 

Зима

Покрыты снегом улицы

Таежного села,

В сугробе дом сутулится –

­Поземка замела.

Лежат на крышах белые

Холодные пласты.

Рекой обледенелою

Мороз мостит мосты.

У кедра шуба бурая

Заиндевела сплошь,

Осинку тонкошкурую

С рассвета мает дрожь.

Не скоро в нашу сторону

Вернется птичья рать.

Остались только вороны

В чащобах зимовать.

 

Анчы

Солнце. Снежные шири.

Рад погожему дню, ­

Вновь охотник Порфирий

В горы торит лыжню.

Не денек проведет он

От жилья вдалеке

Так добротен и плотен

Для припасов сюртке*.

За спиною не палка,

Чтоб пугать воронье, =

Боевая централка,

Золотое ружье!

Спуск нажмешь, огласится

Криком зверя весь лес.

Иль могучая птица

Камнем рухнет с небес.

Вот и место привала,

Твой шалашик-одаг**,

У костра, как бывало,

Подкрепись и приляг.

Пусть снаружи от стужи

Все трещит, а тебе

Здесь в одаге не хуже,

Чем под крышей в избе.

Тридцать раз в глухомани

Выстрел вспугивал птиц.

Это, знайте заранее -

Три десятка лисиц.

Без промаха по цели

Бьет Порфирий-анчы.

Волосы поседели,

Но глаза, как мечи.

Сердце доброе стойко,

Сил запас не иссяк ...

Ждет жена его Тойка,

Приготовила сак*.

Все друзья и соседи

Ждут анчы своего,

Чтоб на пышном обеде

Тост поднять за него.

(Сюртке - транспортное средство охотника из конской шкуры. Одаг - таежное жилище. Сак - угощение по возвращении с промысла)

 

Лыжи

Еще в пеленках изумленно

Мой сын ножонками сучил,

А дед по древнему закону

Мальчишке лыжи смастерил.

Они обшиты кистью были,

Чтоб, лишь наступит их черед,

Как выдра, по снегу скользили

И тормозили задний ход.

Ах, лыжи! Ну-ка, зорька, брызни

На снежный искристый настил,

На них, наверное, полжизни

Охотник-шорец проводил.

Проворность, легкость их бесценна,

Несешься, плечи наклоня,

Не надо им овса и сена -

Они надежнее коня.

С любой померяться горою

Охотник мог в расцвете лет,

От них зависело порою:

Поешь ты нынче или нет ...

Их не бросил, не оставил.

Уже немало дней назад

В сенях я лыжи те поставил,

Пускай, как памятник, стоят.

Мои года - немолодые,

А сыну лыжи ни к чему.

Иная даль, пути иные

Жизнь приготовила ему.

Пусть на дворе метель, заботы

Теперь уж нету у меня:

Уводит сына в дальний город

Стальная звонкая лыжня.

 

Февраль

Февраль примчался. Месяц ветра.

Он дует яростно и зло.

За домом снега на три метра

Прошедшей ночью намело.

Весь мир в белесой мути тонет.

Метель скрывает проблеск дня.

Гудит тайга, унывно стонет,

Верхушки по ветру клоня.

И пляшут вихри так и эдак,

Лохматым дьяволам под стать.

Пусть порезвятся напоследок,

Уже недолго им плясать!

Устанет ветер бесноватый,

К сугробу тихо прикорнет -

И день, укрытый снежной ватой,

Весенним запахом дохнет.

Недаром вечер, нежно-розов,

Свой сумрак медлит опускать.

На волоске пора морозов.

Весна - вблизи!

Весне - сверкать!

Недаром, за нее тревожась,

Наш беспокойный агроном

Пшеницу пробует на всхожесть,

С утра колдуя над зерном ...

 

Колыбельная

Ночь настала. Спи, дружок.

Рябчик с ветки пал в снежок,

Под снежком его постель ...

Над сугробом стынет ель.

Ель продрогнет до зари.

Ты, костер, в лесу гори

И охотника согрей

На постели из ветвей.

Пламя красное, как медь ...

Но трещит мороз-медведь

Правый бок огонь печет,

Левый бок медведь дерет.

На заре костер погас.

В небесах маралий глаз -

Ярко-синяя Шолбан*

Сыплет иглы сквозь туман.

Бел таежный полумрак,

На ресницах бел куржак.

Твоему отцу опять

Надо пламя раздувать.

Спи, малыш. Еще темно.

Смотрит ель в твое окно -

В старой выкрошился сук,

Спит там серый бурундук.

Спи. Покуда спят зверьки,

Сторожит отец силки.

Будет соболь в них - черныш,

Будет рябчик ... Спи, малыш.

(Шолбан – Венера)

 

Заяц

Пушистый, белый, как комок,

Намятый из сугроба,

Резвится, прыгает зверек,

Но зорко смотрит в оба.

То вдруг замрет, как на часах,

Торчком поставит ушки:

Не стережет ли где лиса

На боровой опушке.

Туда-сюда глаза косят:

Не враг ли за кустами.

Куда зверек направит взгляд,

Туда и ушки сами.

Вот если б заяц не был бел

И не остерегался,

Его б охотник углядел,

Он волку бы достался.

Но бойко прыгает зверек

И зорко смотрит в оба:

Пушистый, белый, как комок,

Намятый из сугроба.

 

Песенка рябчика

Снежок мой белый пуховой,

Я сам растаял бы с тобой.

Ты таешь - грусть в моей груди.

Но ты, снежок, еще приди,

Еще приди.

 

Приди на следующий год

Пораньше. Рябчик подождет.

В тайге прохладных много мест,

Но ждать тебя не надоест,

Не надоест.

 

Приход весны

Теплее воздух с каждым днем.

Весны дыханье чую в нем.

В овраге пенятся ручьи.

Им воробей кричит: «Вы чьи?»

Скворец - откуда взялся он?

Завел затейливый трезвон.

- Потише! Выжил из ума! ­

Ворчит, бранит его зима.

А солнце, словно ей назло.

Еще сильнее припекло.

И ветер южный над тайгой

Легко проплыл волной тугой.

На миг замедлил я шаги:

Смолой запахло из тайги!

Шумите, воды! Пой скворец!

Бурану, холоду - конец.

Пусть дни и ночи напролет

Зима-старушка слезы льет.

Рассыпь, весна, свои лучи,

По наковальне бей, стучи!

К штурвалу трактора присев,

Встречай с колхозниками сев.

В полях, в охотничьей избе

Все рады, гостьюшка, тебе.

Не пред тобою ли скала

Папаху белую сняла?

 

Март

Март месяц - месяц перевала.

Названье это дали встарь

За то, что гривы и увалы

Перевалить спешит глухарь.

Не режет воздух он крылами,

Как человек, идет пешком,

Ступает мелкими шажками,

Слегка припудренный снежком.

Не за добычей соболь рыщет,

Не от охотника бежит, -

Зверек себе невесту ищет,

Он тоже счастьем дорожит.

И оставляет дом свой белка.

О, как легки ее скачки.

Звучит по лесу перестрелка,

Трещат засохшие сучки,

Играет солнца луч с сосулькой,

Синеют мокрые снега.

Иди, весна! Ручьями булькай!

И затопляй водой луга!

Звенят капели-молоточки,

Кузнечный молот вторит им.

И я пишу вот эти строчки,

Чтоб подарить друзьям своим.

 

Кедр-великан

Под этим кедром-великаном

Средь тонких елочек-сестер,

Не раз, окутанный туманом,

Я разжигал в ночи костер.

В могучий ствол его и хвою

Гроза вонзила сотни стрел,

А он под ветром и грозою

Всегда лишь весело шумел!

И уползали злые тучи

Бессильным скопом черных змей.

Смотрел он вдаль с высокой кручи

В кругу подростков-сыновей.

Но вот пришла беда иная

(Не ждал он этого врага),

Весной в разлив река хмельная,

Бурля, подмыла берега.

Сломили волны крепость духа?

Нет! Взяли почву из-под ног!

Разжались корни, ахнул глухо,

Он рухнул вниз, в седой поток.

И вот уже речная сила

Его свободно подняла,

И понесла, и закрутила.

Но слыша рядом шепот хвойный,

Река на миг сменила прыть:

Плененный кедр волной прикрыть.

 

Равноденствие

Весна берет отсюда старт.

Все выше лезет солнце.

Растреплет теплый месяц март

Зиму по волоконцу.

Растопит так, что не найдешь,

Водой в овраги спустит.

Сорочий слушая галдеж,

Полна, седая, грусти.

«Где мой февраль,- ворчит она, ­

Серебряный мой слиток?»

Зима, ты стала не нужна.

Зима, ты - пережиток.

Теперь весне - трава и ширь.

О ней - все разговоры.

Она, действительно, в Сибирь

Спешит походкой скорой.

Неси, весна, тепло быстрей

И птичьи перепевы.

Славь дружбу солнца и полей,

Давай команду севу!

 

Южная гостья

Липа! Цветет белоснежная липа

В зелени новой, медвяна, пышна,

Нежная липа у рельсов Южсиба!

Как прижилась в этом крае она?

 

Липа в горах Алатау ... Ведь чудо!

Липе не страшен сибирский мороз!..

С Волги-реки или с Дона - откуда,

Кто ее в шорскую землю привез?

 

Было преданье про кама Коргуша:

Кам ее вез на крылатом коне ...

В липовой роще гудит - только слушай ­

Тысячный рой на басовой струне.

 

Белая липа, тайги украшенье, -

Нет, ты не гостья из южных лесов!

В рощах и колках твои поколенья

Старше Мрассу и древней ледников

 

С каждым отростком и семечком каждым

Липа по времени держит пути.

Сколько, должно быть, в ней жизненной жажды,

Чтоб через тысячи лет к нам прийти!

 

Раненая берёза

Заглянул я майским полднем в лес,

Вижу - на березоньке порез.

Он до самого сердца глубок,

Словно кровь, течет из раны сок.

Милая березонька моя ...

Чье же это жало острия?

Кто он, бессердечный недруг твой?

Кто тут хвастал силой ножевой?

Такова судьба твоя, видать,

Каждый взгляд собою привлекать,

И кому ты выскажешь упрек?

Ведь виной всему - твой сладкий сок.

 

Рябинка на утёсе

Как взошла рябинка на утес,

Где живому нечем поживиться?

Может, ветер семена занес,

Может, занесла туда их птица?

Выше всех рябинка взобралась ­

Пихт седых и черных кедров выше -

И пунцовым цветом занялась.

Засмущалась - рдеет и не дышит.

А оттуда, снизу, на нее

Старые рябины смотрят хмуро:

Мол, утёс. Какое там житье?

Выскочка рябинка или дура?

Как понять им всем, растущим там,

Что борьба за жизнь в горах упорней,

Что не по земле, а по камням

У рябинки протянулись корни.

Что ей первой - и мороз, и зной.

Что у ней тут сивер*, как на вышке.

Что она с родней своей лесной

Вынуждена знаться понаслышке ...

На утесе, чтобы видел всяк,

Над ноябрьским инеем белесым

Высится рябинка, будто флаг,

Поднятый осенним чернолесьем.

(Сивер - северный пронзительный ветер)

 

Таёжная речка

Ты берешь свое начало

В пихтаче, у хмурых скал,

Там, где скачет одичало

Гордый баловень-марал.

 

Пусть расскажет звонкий, чистый,

Твой веселый голосок,

Как из струйки серебристой

Вырастает ручеек.

 

Где березка стала свечкой

И застыла на бегу,

Не ручьем уже, а речкой

Я назвать тебя могу.

 

Уж не детство предо мною,

Юность, полная огня,

Неспокойною волною,

Силой радует меня.

 

Перекатов гладя спины,

Мчишься, сердце веселя,

Ждут вдали тебя долины

И Хакасии поля.

 

Там с неведомой рекою

Ты сольешься навсегда,

Станет тихой, голубою

Эта пенная вода.

 

Но не в том ли отвага,

Чтоб не злясь, не скорбя,

Всю отдать себя на благо

Людям, жаждущим тебя?

 

Утро

За скалистою грядою,

Пробуждая все живое,

Янтарём густым горя,

Сочно брызнула заря.

Ветерок, в простор влюбленный,

На березке шелк зеленый

Растрепал. Опять заплел

И растаял в звоне пчел.

Ах, как звучен над долиной

Нежный посвист соловьиный!

Сколько сказочной красы

В чистом жемчуге росы!

Темной ночи нет в помине.

Ясно, солнечно в долине.

Сердцем я, как прежде, юн.

Много в сердце звонких струн ...

 

Ягоды поспели

Увлекла интересная книжка.

Вдруг в открытом проеме окна

Появился соседский мальчишка ­

Смоль волос и зубов белизна:

- Дядя, с нами в тайгу не пойдете?

- Что, боитесь, медведушка съест?

- Нет, встречались уж с ним на охоте.

Мало знаем мы ягодных мест.

Что поделаешь? В сторону книжку.

Взял ведро, выхожу из дверей.

Мой ходатай несется вприпрыжку:

- Кто по ягоды, живей, быстрей!

Собралась ребятишек ватага,

В жарком воздухе звон голосов.

За извилистой кромкой оврага

Гуще сумрак таежных лесов.

Словно в воду, в траву забродим.

Вот по грудь, вот уже с головой.

Чей-то пес заливается лаем ­

Потерялся в чащобе густой.

У меня на примете малинник.

- Налетай! - ребятишкам кричу.

Весел, счастлив я, как именинник.

Все, что им, то и мне по плечу.

Кто сказал: никуда я не годен?

Кто сказал: за спиной шестьдесят?

Нет, сегодня ни ям, ни колдобин.

Никаких стариковских преград!

На десяток годов, а не на год

Я моложе с ребятами стал.

Рву душистые бусинки ягод.

Светом солнца их зной напитал.

Отдохнуть поманила опушка!

Вдруг «ку-ку» донеслось из хвои.

Ах, коварная птица-кукушка,

Сосчитала все годы мои ...

Перезвонами крика и смеха

Отзывается лес в тишине.

То ли просто услышал я эхо,

То ли детство откликнулось мне?

 

Пихточка

Острая, пушистая,

Пихточка душистая.

С солнечными челками,

С мягкими иголками

У подружек-лиственниц

Под осенний свист синиц

Иглы наземь валятся –

­Деревца печалятся,

А тебе заказано

Облетать.

И связана

Шаль, как лист цветом,

На зиму и летом.

Шаль вязала нагусто,

Чтоб жарою августа

Кожу не коробило.

Подрастай, тенистая,

Над тропинкой мшистою,

Над следами бурого

Мишки толстошкурого.

Будь шатром охотника,

Будь чернике зонтиком,

Будь бельчонку теремом,

Будь хорошим деревом.

 

Ливень

Налетел он, как разбойник,

Спрятав солнечный зенит.

И земля - большой подойник –

Гулко, радостно звенит.

Мы промокли все до нитки,

А в восточной стороне

Солнца луч, горячий, прыткий,

Жалит тучи в вышине.

Глупый ливень, в самом деле,

Что наделал в краткий срок:

Мы же сено не успели

Уложить, как надо, в стог ...

Оборвались ливня нити,

Солнце льет поток тепла.

Тут же радуга в зените

Коромысло подняла.

Семь цветов по лужам пенным

Разбросал небесный свод.

Славно пахнет мокрым сеном,

Будто с неба пролит мед!

 

Осина

Горькая осина, что с тобою –

Почему всегда дрожишь листвою:

В тишь и в ветер - все одно занятье?

Или на тебе плохое платье,

Что его пытаешься ты сбросить?

Или просто стряхиваешь росы?

Может быть, осина, ты застыла?

Ты тепла ведь мало накопила;

Разве будет жить тепло осине –

У неё лишь горечь в сердцевине.

 

Сенокос

В колхозах утрами

О косы стальные

Звенят молотками

Косцы молодые.

Поспели, наверно,

Пырей и люцерна,

И мятлик, и кашка,

И донник пахучий ...

А вот и упряжка

С косилкой трескучей.

... В миг свянет душистый

Чабрец. И спросонок

Прыжками пушистый

Умчится зайчонок.

И в стороны с треском

Кузнечики прыгнут ...

А травы со всплеском

Все никнут да никнут.

Чем раньше вас, травы,

В июле мы скосим,

Тем гуще отавы

Здесь будут под осень.

Большими шагами

По ягодным росам

Ступает лугами

пора сенокоса.

 

Август

Если молния сверкает,

Лето будет урожайным,

Шорцы август называют

Месяц молний –

Чажын Айы. Если солнышко сияет,

А в душе веселье мая, -

По земле моей ступает

Месяц молний - Чажын Айы.

Если ночью изголовью

Ты доверил сердца тайны, ­

Наградил тебя любовью

Месяц молний - Чажын Айы.

Если песню твою ветром

Унесло в простор бескрайний,

­Значит, ты рожден поэтом,

Месяц молний - Чажын Айы.

 

Добыча ореха

Ни свет ни заря

По орехи

Нам, шишкарям,

Надо ехать.

Сажусь на коня у ограды.

А конек у меня ­

Что надо!

Еду, молчу

Под ветками

К моему кедрачу

Заветному.

Торока на боках ...

Миновал лога,

Буреломину.

Здорово, тайга

Кедровая!

Расседлаю коня ­

Пусть гуляет.

Посижу у огня,

Помечтаю.

Отдохну чуток –

И за дело.

Взлечу на сучок

Будто белка.

Шишки падают вниз

Вроде града.

За старанье они ­

Мне награда.

Раскушу орех

На две половинки,

В самой зрелой коре

Сердцевинка.

Надо мной ветер выл.

Ну и ладно.

Я бы больше набил,

Да не жадный.

Полны торока

У коня на боках.

Сам погас костер

Аль задуло.

Прохладою с гор

Потянуло.

То трусцой.

То шажком

Еду с песней.

Ох, как быть шишкарем

Интересно!

 

Спор

Росли в тайге осина с кедром,

Был воздух пряным, ключ был щедрым.

Вверх от подножия скалы

Тянулись тонкие стволы.

Осина и скажи такое:

- Давай поспорим, кедр, с тобою,

Хоть спор решится не сейчас,

Кто крепче в землю врос из нас?

Стоят, а корни точат недра,

А ветви ловят струи ветра,

Стволы твердеют, ввысь растут

И в ширину ... Года идут.

Раз тучи стали над тайгою,

В кедр ударило грозою,

Он повалился, затрещал.

Удар осину миновал.

Осина видит: кедр зеленый

У ног ее поникнул кроной,

Лежит, а хвоя всё жива,

И не склонилась голова.

- Вот видишь, кедр, ты зря крепился,

Ведь ты скорей меня свалился.

Теперь лежишь, а я стою ...

Поверил в правоту мою?

- Я стоя жил три века долгих,

И пролежу я тоже столько,

И ствол смолистый сохраню.

А ты засохла на корню.

 

Вечер

Все короче дня тропинка.

Миг - и вовсе исчезает.

Гуще стала неба синька,

Уголь солнца угасает.

Стихли в роще птичьи песни,

Только выпь в болоте стонет.

Да высоко в поднебесье

Голос жаворонка тонет.

То замрет, то снова дрожью

Высь небесную распорет.

Допоздна в полях над рожью

Гулу трактора он вторит.

 

На Кондоме

Шелковой основой,

синей и зеленой,

натянулись струи

Кондомы таежной.

Под щекой порога,

в чаще углубленной,

ходит в красных перьях

окунь осторожный.

И кидают блесны

в омуты березы,

и гудят, согнувшись,

будто удилища.

А с камней свисают

водорослей косы,

а над быстриною

зимородки свищут.

И над перекатом,

где поток вскипает,

где в него румянец

предзакатный пролит,

лось рога крутые

яро наклоняет

и свое с размаха

отраженье колет.

 

Сентябрь

С чем приходит - ну-ка, с чем –

­Месяц жатвы - Ай-кесчен? -

С крупкой инея в траве

И с червонцами в листве.

 

С леденеющей рекой  -

Зачерпни воды рукой!

И с рябиновым огнем

Бровь косач обжег на нем.

 

Над хлебами месяц Ай

Наострен на урожай.

Будто баржа, месяц Ай ­

Под пшеничный урожай.

 

И комбайнер в те борты

Сыплет золото - алтын.

 

Журавли

В дни печальной осенней поры

Я стоял у подножья горы.

На лесов шелестящую медь

Я смотрел, чтобы сердце согреть.

Облака над горою Шобар

Плыли скопом овечьих отар.

Вдруг оттуда, из облачной мглы,

Долетало до слуха: «Курлы-ы ...»

Сразу стало на сердце теплей ­

Увидал я семью журавлей!

Потеряв и порядок, и строй,

Закружились они над горой.

Долго вились, кричали над ней ...

Есть любовь и у них, журавлей.

Улетая от шорской земли,

Не простясь, улететь не могли!

Вот, построясь опять косяком,

Устремились на юг прямиком.

Колесом вам дорога, друзья!

Возвращайтесь в родные края!

 

Осеннее

Заморозком травы обожгло –

И хрустят они под сапогами.

Улетело летнее тепло,

Встал туман холодный над лугами.

В огородах голых жгут ботву.

Сколько в дыме горечи ботвиной!

Облака размыли синеву,

Заглушили клекот журавлиный.

Ухожу я к берегу реки

По листве, шуршащей на тропинке.

Где гляделись в воду тальники,

Серебрятся тоненькие льдинки.

У седой от инея ольхи

Я стою, гляжу в сквозные дали.

И мои осенние стихи,

Как и все вокруг, полны печали.

 

Облетают листья

Одни зелены, а другие желты.

Влекут и тревожат меня

Листья в расцвете своей красоты

И листья в багрянце огня.

Густым и зеленым - весной трепетать,

Пора их тепла и светла.

Багряным - на зорях осенних сгорать,

Но только сгорать дотла.

Опавшие листья вминает в ил

Прошедший по ним сапог.

И люди забыли, и зверь забыл

Их службы зеленый срок ...

Но зелень однажды взметнет опять

Себя в тишине ночей,

И если осенним кострам пылать, -

Пылайте же горячей!

Я мудрость большую в природе чту.

Неведом ей смерти страх,

И если весна в изумрудном цвету, ­

То осень всегда в кострах.

 

Улетают гуси

Улетают гуси на чужбину,

Улетают в теплые края.

Я глаза к поблекшей выси вскину:

- До свиданья, - крикну им, - друзья!

Вам лететь в неведомые дали,

Отдыхать в неведомой стране.

Как вы там, родные, не устали?

Может быть, опуститесь ко мне?

Но не слышат голоса-привета,

Режут воздух грудью, как один.

Улетают гуси без ответа,

Тает, тает в небе острый клин ...

Я стоял у кедра одиноко,

Вдруг в тиши, окутавшей луга,

Донеслось по ветру издалека,

Прозвучало грустное «га, га!»

Шел домой, нисколько не печалясь,

Уносил я в сердце этот звук.

Услыхали, значит, Попрощались.

Пропусти их, пограничник-друг!

 

Ноябрь – анчи-айы

Просыпайся, охотник, пора!

Заноси сна ряженье свое

в суетливый дом со двора, -

­пусть очнется, тебя узнает.

 

На горах в снегу уж земля,

звери чертят на ней письмена.

Где-то ждут тебя соболя,

где-то белок тайга полна.

 

Здесь - в душе ли, за окнами ль - гул,

сыплет снегом метель под горой,

тает скоро - сменяется караул, -

осень встретилась с ранней зимой.

 

Побеждает то снег, то вода,

на реке то лед, то шуга,

то настроятся встать холода,

то смахнет их ветра рука.

 

Солнцу жалко стало тепла,

­не выходит, жмется к горам.

Вот туда и душа повлекла

зверолова. Охотник, пора!

 

Не зимой сменилось тепло,

а покой сменился страдой –

состязанье страстное началось

со зверьем, морозом, тайгой.

 

Кедр могучий

Как богатырь, могучий кедр

Не гнется на ветру,

Хотя он стар, хотя он сед,

Мой самый верный друг.

Судьба охотника моя

Навек сдружила нас ...

Его опавшая хвоя -

Моя постель сейчас,

Его зеленая броня -

Мой кочевой шатер.

Надежней места для меня

Не знал я до сих пор.

Он был и пристанью моей

От грома и огня.

От злых и обложных дождей

Не раз он спас меня.

И вот сейчас, когда вокруг

Завьюжило тайгу,

Меня зовет к себе мой друг,

Чтоб переждать пургу.

Кедр охраняет мой ночлег,

Горит костер ночной.

И, как усталый человек,

Он греется со мной.

 

О любви я пою

* * *

Игреневую гриву

В косички заплети ...

Шалгановские всадники

Приметны на пути.

 

Потуже гриву карюю

Тесемкой перевей.

Кузеновские всадники

Садятся на коней.

 

Что нужно тем, шалгановским?

Что нужно их коням?

Наездники мчат к девушкам,

А лошади - к лугам.

 

Что нужно тем, кузеновским?

Что нужно их коням?

Наездники мчат к девушкам,

А лошади - к стогам.

 

Не плавали б пернатые

В озера под гольцы –

Откуда появились бы

В чащобе их птенцы?

 

Не ездили бы девушки

В чужбину на седле –

Откуда появились бы

Улусы на земле?

 

Ханская дочь

- Ханская дочь, покажись мне на миг.

Вправду ль тонка ты, что нежный тростник?

Вправду ль вздыхаешь в ночи над рекой?

- Нет, это шепчет тальник золотой.

 

Ластится к лодке река в полусне.

Чье там лицо отразилось в волне?

- Ханская дочь, твои щеки круглы.

- Нет, то луна посветила из мглы.

 

- Косы волнистые в темную ночь

Свесила с берега ханская дочь ...

- Парень, на черные косы не льстись.

Это уснувшей черемухи кисть.

 

Турпан

Убили подругу турпана в забаву,

А он до сих пор родники облетает.

Он ищет ее и убийц проклинает:

Пусть сами такое они испытают.

 

Глаза у турпана в тумане кровавом.

Подруги на реках турпан не встречает.

Он ищет, не зная, что в жизни бывает –

Вернее, чем пуля, тоска убивает.

 

Тоска по любимой

Пред зарею синя Шолбан,

Пред луною бела Шолбан.

Есть в улусе любовь моя.

Ей дарю свою песню я,

Чтобы синий весны цветок

у аила пустил росток,

Чтобы девушки взор звездой

Озарил мой аил родной.

Лесом каменный холм порос –

Там качаются пять берез ...

По любимой тоску свою

Я с пятнадцати лет таю.

Крылья - соколу хороши.

Крылья соколу - не вяжи ...

Дарит крылья душе моей

Тот огонь дорогих очей.

Сокол, ты высоко живешь –

На утесе гнездо ты вьешь.

Моя девушка не в горах,

у упрямца-отца в руках ...

 

* * *

Два каурых скакуна ­

Честь и гордость табуна.

А красавица-жена –

­Среди звездочек луна.

 

Два в упряжке скакуна –

­Вся упряжка тем красна.

А пригожая жена

Скрасит в жизни все одна.

 

Медный мылтых

Медный мылтых заржавел – не стреляет,

Медный мылтых давно в юрте забыт.

Жаркое сердце по милой страдает,

Птицей к желанной вот-вот улетит.

 

Медный мылтых! Оловянные пули

Я на колечки сейчас перелью.

В сердце глаза мне твои заглянули,

И потому про любовь я пою.

(Мылтых – ружье)

НАСТАВЛЕНИЕ НЕВЕСТЕ

Расчерчено рамой окно

На шесть голубых полос.

Хозяйкою быть должно

Тебе до седых волос.

 

Пропущенный тонким стеклом,

Луч солнца твой дом озарит,

Забота - чтоб счастье в дом –

Всегда на тебе лежит.

 

Обращение свахи к невесте

За кисейной занавеской тонкой

Что же ты сидишь, отца отрада?

Льются песни свадебные звонко.

Собирай, красавица, наряды.

 

За шелковой занавеской тонкой

Что сидишь ты, матери отрада?

Ждет тебя далекая сторонка.

Собирай, дитя мое, наряды.

 

Песня парня

Птицей в ночи встрепенусь,

Если все гуще мгла.

Радостной трелью зальюсь,

Если заря взошла.

 

Если заря взошла,

На небо посмотрю.

Милая если пришла, Песню ей подарю.

 

Песня невесты

Когда буланый мой запляшет

На гребне льдистого торца,

Наверно, дома кто-то скажет,

Что я покинула отца.

 

Когда соловый мой по склону

Крутой горы начнет бежать,

В поселок, скажут, отдаленный

Умчалась я, покинув мать.

 

Пожелание невесте

В твою юрту шестиугольную

Пусть вливается лунный свет.

И счастливая, и довольная,

Проживи же ты сотню лет.

 

В новый дом, что блестит окошками,

Постучится степной рассвет ...

И счастливая, и пригожая,

Проживи же ты много лет.

 

Той

Я на свадьбе недавно гулял,

Не один опрокинул бокал.

Захмелел - жениха удивил:

- А большой ты калым заплатил?

Вот уж было смешно молодым:

Про какой говорит он калым?

Видно, вспомнил былое житье. –

Мой калым - это сердце мое!

Любовался невестой жених,

Все, любуясь, глядели на них ...

 

Но иной мне припомнился той.

Нет калыма - ходи холостой.

Это было, друзья, не во сне.

Это молодость вспомнилась мне!

Но вздыхать-горевать я не стал,

Поднял новый бокал и сказал:

- Пусть живет молодая чета

Много-много, не менее ста,

В шестьдесят чтобы им не хворать,

Чтоб и в семьдесят горя не знать.

А как матерью станет жена,

Пусть одна не грустит у окна,

Впереди пусть шумит детвора,

За спиною - в излишке добра.

***

Цвет у Томи-реки

Золотой, необычный.

Хорошо, когда берег

В кайме лиственничной ...

Хорошо, когда много

Сестер у жены.

Цвет у Мрассу-реки

Серебристый, медовый.

Хорошо, когда берег

В кайме тальниковой ...

Хорошо, когда с мужем

Все братья дружны.

 

Если крикну в тумане -

Все сестры услышат.

Крикну в темную полночь –

­Все братья придут.

Хлеб овсяный разделим

Под круглою крышей.

Угощать дорогих –

­Утешенье, не труд.

 

Спор женщин

Сидели как-то женщины днем с огнем,

Ни шитья, ни иглы в руках с давних пор,

Вот от скуки они затеяли о своем,

О мужчинах своих, глухой разговор.

 

Самой первой хвастаться стала Сырга:

- Лучше, чем превосходный мой муж,

Невозможно нигде сыскать мужика, -

Хоть по статности, хоть, возьми, по уму!

 

- Не права ты, Сырга, - ей тут же в ответ

Говорит Матон. - И получше мужчины есть.

Скажем, муж мой, - задумает что в голове

И тогда он не будет ни спать, ни есть, -

 

Только сделает все! Мой твоему - не чета,

Мой - получше и разумом, и душой!

Скажем, пальцем не тронул меня никогда,

А не то, чтоб за косы таскать, - как иной.

 

В спор вмешалась Адек: - Мой муж - лучше всех!

Он же - мастер во всем, и ему везет,

И за что б он ни взялся - всегда ждет успех,

А меня, как сокровище, он бережет!

 

Тетка Татла в сердцах промолвила: - Эх!

Ведь и мой на крыльях ввысь вознесен!

Тоже думает всё о заводе, о всех,

Только лишь о доме не думает он!

 

Среди всех молчала Таяна одна.

Все подумали: нечего ей сказать.

Только было заметно порой, что она

То пылала, то опускала глаза.

 

К тридцати годам подходил ее век.

- Хороши, - полагала, - мужья у них.

Только самый лучший мужчина из всех –

Это мой, мое сердце взявший жених!

 

Песня

Слышишь, друг мой, как в улусах

Парни, девушки поют?

Словно бусинки на бусах

Звуки к звукам звонко льнут.

Будни праздниками стали,

От печали нет следа.

И летят в лесные дали

Песни - спутники труда.

С песней молодость встречает

Утро солнечного дня.

В песне сердце раскрывает

Сердце, полное огня.

Друг мой старый, друг-ровесник,

Был и наш конек ретив.

Но другие были песни –

Грустный, горестный мотив.

Он звучал глухой тоскою,

Как ручей с таежных гор,

Чтобы вольною рекою

Выйти к солнцу на простор.

 

Шория всюду со мной

 

Люблю

Люблю сибирскую природу,

Мне близок нрав ее прямой.

Всегда, в любое время года

Она верна себе самой.

 

Сурово-строгая, без злобы,

На все дары свои щедра ...

Холмам подстать ее сугробы,

Дожди ее - как из ведра.

 

Нагрянет стужей - дух захватит,

Снега растопит - все зальет.

Лучами знойными окатит -

Как в бронзу, тело закует.

 

А осень наша? Бабье лето?!

Родные, милые места -

Все точно золотом одето,

Прозрачен воздух, даль чиста ...

 

Люблю речные перекаты,

Как переливы серебра,

В полях - широкие закаты,

В тайге дремучей - жар костра.

 

Скалистых гор люблю величье,

Деревья крепкие в соку

И звон ключа, и пенье птичье,

И одинокое «ку-ку».

 

И дом, где рос я, - лучший в мире!

И бесконечно счастлив я,

Что крепко связана с Сибирью

Родная Шория моя!

 

Шория

Как толкуется слово Шория?

Я совсем не знаток-лингвист.

Мне поведал твою историю

Беспокойного ветра свист.

Стрел джунгарских в нем слышу пение,

Свист арканов да лязг цепей.

В нем печаль твоя и терпение

С безысходной тоской твоей. -

С давней-давней, теперь - забытою ...

На пожарищах - шум лесов.

Даже камни, в курганы врытые.

Зелены от веков и мхов.

Камни Шории и Хакасии -

Горя прежнего сторожа ...

Спит дремучая древняя Азия

Под курганами, чуть дыша.

Ты веселою, беспечальною

Стала, родина шор-анчы.

Звезды ГРЭС, а не плошки сальные

Освещают тебя в ночи.

Позабыты дни горя и бедности.

Радуй сердце мое и взор.

Сторона небывалой щедрости.

Рыбных рек и лесистых гор ...

 

Песня шорца

... Шумит, шумит, играя,

Кондома-река.

Плывут, плывут без края

В небе облака.

Куда ни глянь - просторы,

Долины да луга,

Заснеженные горы,

Дремучая тайга.

Гляжу на край мой милый,

На Шорию мою

И песней легкокрылой

Я так о ней пою:

Текли года, столетья,

Как Кондома течет,

Тяжелой байской плетью

Висел над ними гнет.

Но прояснились дали

Над Шорией моей:

Мы радости дождались,

Дождались светлых дней.

Сверкая перламутром,

Стоит Мустаг-гора.

Настало наше утро,

Счастливая пора.

 

Белая берёза

Слышал я однажды

Стародавний сказ.

Не росла береза

В Шории у нас.

 

Не чесала кудри

Месяцем литым.

Не цвела в морозы

Куржаком седым.

 

Белая береза

На яру крутом ­

Тонкая береста.

Крапинки кругом.

 

Длинные сережки.

Запашистый лист ...

Шория слыхала

Стрел джунгарских свист.

 

В пламени улусы.

И в дыму тайга.

Был прикован шорец

К стремени врага.

 

Но однажды в чаще

Шор-кижи нашли

Деревце из русской

Дружеской земли -

 

Белую березу ­

Тонкую кору.

Русская деревня

Встала на яру.

 

Сгинули джунгары

Под метельный вой.

Хороша береза

Летом и зимой.

 

Хороша легенда

Про ее приход.

Полюбил березу

Мой лесной народ.

 

Девушка-шорка

Посмотрит встречный и дивится:

Ах, что за девица-краса!

Черноволоса, смуглолица,

Как две смородинки, глаза ...

Легко ступает по цветам,

Поет, и песней соловьиной

Ей вторит эхо здесь и там.

О чем поет она, родная,

Тревог сердечных не тая?

О том, как девушкам от бая

Когда-то не было житья,

Как за немилым, толстопузым

Не жизнь была, а горький дым ...

Поет о ярком свете полдня,

О том, как славен мирный труд,

Как шорки-девушки сегодня

Под солнцем Родины цветут ...

и облака застыли в сини,

Стоят березки не дыша,

Похорошело все в долине:

Уж так певица хороша!

 

Кондома

Кондома, Кондома,

Ты крива, не пряма:

До Томи до реки ­

Рукава, островки ...

А девица красна

Все грустна, неясна,

В хоровод не идет -

На чужбине живет ...

 

Я закидывал в Томь

Свою сеть подо льдом.

Но не сигов ловил -

Только тину да ил.

Я ходил с Кондомы

Брать жену на Томи. –

­Не сыскал без друзей

Я желанной моей.

 

К Кондоме на откос

Пять тянулось берез.

Но весной с бугорка

Вмиг их смыла река.

У родимой моей

Было пять сыновей;

Нет согласья меж них ­

Нет в семье четверых.

 

Ой, река, хороши

У тебя камыши,

Звучен плеск твоих волн.

Плёс твой паводком полн ...

Отчего ж, Кондома,

Ты крива, не пряма:

До Томи до реки –

Рукава, островки ...

 

Автобус в тайге

Там, где шорец, сгибаясь от клади,

В темной чаще тропинку искал,

Мчит автобус по каменной глади,

По широкой дороге меж скал ...

Поклонился мне кедр коренастый,

Ель махнула зеленым платком,

И Мрассу, покоренная, здравствуй,

Прозвенела струей за мостом.

Вот береза, как тень привиденья,

Покачнулась, с пути сторонясь.

Отдыхаю я в мягком вагоне,

Как какой-нибудь бай или князь.

Отдохнул за дорогу на славу,

Как по-русски сказать? Благодать!

Из окошка до гор Алатага,

До вершин их - рукою подать.

С этой горной дороги все дали

Стали ближе, видней и родней!

Вот и город - огни засверкали,

Море теплых вечерних огней.

 

Простор

Побывал на Алтае мой дед,

То-то было потом разговору!

- Поглядел, - говорит, - я на свет,

Нету края земному простору.

Гибких лыж да ружья властелин,

Что имел он тогда на примете?

Кроме гор да зеленых долин,

Ничего не видал он на свете ...

Колесил я по тысячам шпал,

По Кузбассу от края до края

И, казалось, весь мир повидал,

А милей мне сторонка родная.

И стою я, любовь затая,

И гляжу я - ну где же граница?

Необъятны родные края -

Жаль, летать не умею, как птица!

С настоящим простором земным

Ныне Шория наша знакома.

Мне близки и Каховка, и Крым,

Только все-таки лучше мне дома.

Захочу - укачу в Жигули,

Соберусь вот - в столицу поеду.

Был батрак - стал хозяин земли!

Рассказать бы про всё это деду ...

 

Шор-кижи в Москве

С детских лет в тайге

По траве хожу,

Не во сне, я наяву

На Москву гляжу,

В шуме улиц, площадей

Горный человек

Столько радостных людей

Не видал вовек!

Слышу бой твоих часов,

Словно сердца стук,

Не найду от счастья слов,

Онемел я вдруг.

Это ты, Москва, спасла

В праведном бою

От насилия и зла

Шорию мою.

Верь признаньям старика,

Как самой судьбе.

Благодарен навека

Мой народ тебе.

За тебя в огонь готов

Каждый шор-кижи,

Лишь подай, коль надо, зов,

Слово лишь скажи.

Как поэт я, может, мал,

Ты прости, Москва,

Что от счастья растерял

Лучшие слова.

* * *

Расскажу вам неслыханную историю.

Как однажды поехал я в Горный Алтай.

Уложив в чемодан свою Горную Шорию,

Не сказал я родному Кузбассу «прощай».

 

Нас помчал тепловоз незнакомыми далями.

Загорюнился кто-то, скрывая слезу.

Я подумал: «Один я не знаюсь с печалями ­

Всю родную тайгу я с собою везу».

 

Я таил, что поехал с такою нагрузкою –

­Что Мрассу захватил и высокий Мустаг.

И тропинку охотничью, узкую-узкую,

И тебя, Мундыбаш, и тебя, Карчияк ...

 

Были здесь они, здесь - посторонним не видные.

Чемоданчик мой скромно стоял в уголке.

На него покосились соседи солидные

И решили, что еду себе налегке.

 

Но когда меня встретили братья алтайские,

­Окруженный толпою радушных друзей,

Я открыл чемодан и рукою хозяйскою

Раздарил экземпляры им книжки моей.

 

Так - в печатных ли строчках, в набросках ли новых ­

Где бы ни был я, - Шория всюду со мной.

И стучит она в сердце мне песенным словом.

Ностальгия? Не знаю болезни такой.

 

Утро в Шории

На траве серебрится утренняя роса,

Ветерок, пронзая, пробуждает лес,

На лазури золотом облака висят,

И таскылы седеют в розовой мгле,

 

Из-за скал в глаза брызнули вдруг лучи,

Вышло солнце, скорей двигает образ свой,

Время спешит, вырываясь из рук, и мчит,

Только мы, народ, обгоняем его.

 

Как мне любо взглянуть на вид под горой,

Это вовсе не сон, это наша явь,

Это всё сотворил наш народ-герой

И продолжили - дочери и сыновья,

 

Лишь вчера тут сырело болото, гниль,

А сегодня - город во всей красе.

По уму и по сердцу преобразил

Человек, чтобы было уютно всем.

 

Создают нам машины завтрашний день,

Недра родины вскрыв, берут плоды,

Их, подобных камню или воде,

Превращают в свет, уют и цветы.

 

Город мой седой средь Кузнецкой земли,

Улыбаясь, разгладил морщины и хмарь.

По горам разведчики разошлись,

Постигая недр богатейший дар.

 

Ныне родина утро каждое ждет,

И земля все щедрей на свои дары.

Сам я жизни нашей увидел восход,

Весь в лучах я нашей общей зари.

 

Утро каждое слышу я в доме своем

Спасской башни сердцебиенье Кремля, ­

Проникает спокойствием сердце мое.

Миром, смыслом гордо пронизан я.

 

Солнце в школьные окна спокойно льет,

Нежно лица ласкает, чубы детворы.

Ветер утренний дышит весной и поет,

Трактористу игриво треплет вихры.

 

Утро каждое я вспоминаю сказ:

«Солнце ясное на золотого коня

Сев, примчалось на землю в тоскующий час,

Чтобы на ноги все живое поднять».

 

Люблю мой край

Люблю мой край, гористый и лесной,

В весну и осень, летом и зимой.

Причудлив он, когда ручьи текут,

Когда саранки пестрые цветут,

Когда в зеленом сумраке лесов,

Как колдовство, звучит кукушкин зов.

 

Люблю, когда со мною говорят

Листвою - лес, волною - перекат,

Колосьями - пшеница на бугре.

Тогда я на березовой коре

Готов стихи восторженно писать,

По Шории их с ветром рассылать.

 

Люблю, когда рябиновым огнем

Внезапно вспыхнет лес осенним днем,

И урожая щедрого приход

Меня на ток колхозный позовет,

И под лопатой вырастет гора

Моей землей рожденного добра.

 

Люблю зимой таежный полусвет

И Алатау, что от снега сед,

Жизнь в шалаше охотника-анчы,

Комус в руках умелого кайчы

И в школе гомон звонких голосов.

Чьих голосов? Да тех, кто юн и нов.

 

Придет пора, и новый человек,

Как мы, перегородит русла рек,

Достанет клады, что в земле лежат ...

Ведь он полюбит, так же, как и я,

Тебя, родная Шория моя.

 

Шорские народные сказки

 

Пчелка

Жили два брата: Овод и Муравей. Овод жил богато. Муравей - бедно. У Муравья была дочь Пчелка, у Овода никого не было.

Однажды Пчелка говорит отцу:

- Пойду я к дяде и попрошу у него корову. А то мы скоро с голоду помрем при такой жизни.

- Не ходи, дочка, - отвечает отец. - Скупее моего брата нет никого на свете. У него зимой снегу не выпросишь. Не кланяйся богачу. Я век прожил и кроме обид ничего от него не видел.

- Нет, схожу, - настаивает дочь. - Может, он пожалеет меня.

Отец не стал перечить. Пчелка пошла к богатому дяде. Вошла в его хоромы, поклонилась, ласково поздоровалась и обратилась с такими словами:

- Добрый и мудрый мой дядя, я часто думаю: почему я не твоя дочь? Как бы мне хорошо жилось! С моим отцом я, наверное, скоро с голоду помру, потому что он бедный и вдо­бавок глупый.

Слова племянницы по душе пришлись дяде, и он дал ей теленка.

Теленок стал расти не по дням, а по часам и скоро вырос в корову. Отец и дочь нарадоваться не могут. Корова отелилась и стала давать по сорок ведер молока в день. У богатого дяди целое стадо столько не давало. Отец с дочерью живут и нужды не знают. Не только сами кормятся от коровы, но и бедных кормят. Люди любуются коровой, хвалят Пчелку, смеются над Оводом. Богачу стало завидно, и он сказал брату:

- Отдай мою корову.

- Что ты, дядя, - говорит Пчелка, - мы у тебя корову не брали. Брали теленка. Возьми теленка обратно.

- Не надо мне теленка!

И подал на суд.

Вызывает их хан-судья. Они рассказали, как было дело. Хан-­судья рассердился и говорит:

- Дураки, одну корову поделить не можете! С таким пустяком ко мне лезете. Следовало бы вас, глупцов, наказать, да ладно уж. Отгадайте мне три загадки, тогда спор ваш решу. Первая загадка: что на свете всего жирнее? Вторая - что всего быстрее? Третья - что больше всего? Завтра придете сюда и скажете мне.

Ушли братья и задумались.

Овод рассказал жене все три загадки. Она посмеялась и говорит:

- Пустяки! Вот что надо говорить ...

- И научила его, как следует отвечать хану-судье.

А Муравей в свою очередь обо всем поведал дочке, Пчелке.

И сам шибко загрустил. Пчелка и говорит ему:

- Не печалься, отец, ложись спать, утро вечера мудреней … -  И научила его, как нужно отвечать хану-судье.

Приходят утром братья. Хан-судья и спрашивает:

Ну что, отгадали?

- Отгадали.

- Говорите.

Сперва сказал Овод:

- О, великий хан-судья, я думаю так: жирнее моей пестрой свиньи, пожалуй, нет ничего на свете; быстрее моего вороного коня тоже нет ничего на свете; самое большое на свете - это мой дом.

Потом ответил Муравей:

- О, великий хан-судья, у меня нет ни свиньи, ни коня, ни дома, чтобы судить, насколько они лучше подобных себе. Но скажу: жирнее всего на свете - земля; быстрее всего на свете - мысль; и больше всего на свете - солнце.

- Твоя правда! Молодец! - воскликнул хан-судья.

И оставил за Муравьем корову-молочницу. А когда братья уходили, хан-судья спросил:

- Скажи, Муравей, ты сам придумал эти ответы?

- Нет. Дочка Пчелка подсказала мне, - сознался Муравей.

- Если она у тебя такая умная, пусть сошьет мне из шкур вшей шубу, - сказал хан-судья.

На другой день приходит Муравей и говорит:

- О, великий хан-судья, дочка моя сказала так: «Пусть хан-судья навьет мне ниток из песка, тогда я сошью ему шубу из шкур вшей.

- Когда ты придешь домой, - говорит хан-судья, - на дворе увидишь быка; передай своей дочери, пусть она заставит его отелиться.

Утром хан-судья ждал Муравья с ответом, но Муравей не пришел. Тогда хан-судья сам пошел к Муравью. Приходит. На постели лежит больной Муравей. Входит Пчелка с охапкой травы. Хан-судья спрашивает:

- Где теленок?

Пчелка молчит.

- Зачем тебе трава, если нет теленка?

- Мой отец родил ребенка, - отвечает Пчелка. - Видишь, он лежит больной. А мы настолько бедны, что нечего подстелить. Вот я и нарвала травы.

- Что ты глупости мелешь! - вскричал хан-судья. - Слыхано ли было, чтобы мужчины детей рожали?

- А ты слыхал, чтобы быки телят рожали?

Хан-судья повернулся и тотчас же ушел домой.

Через некоторое время присылает он к Муравью сватов, сватать Пчелку за сына. Пчелка ставит ему такие условия:

- Я выйду за твоего сына замуж, если ты, хан-судья, будешь добр и милостив к народу, не будешь обижать другие народы, если будешь обиженных защищать и обидчиков наказывать.

Хан-судья согласился принять такие условия. Головы молодых соединились, и начался пир на весь мир. Долго пировали. Потом хан-судья с сыном сели на коней и поехали на охоту. На обратном пути отец сказал:

- Давай будем дорогу коротать.

Сын сразу свернул с дороги, и они поехали напрямик. В болоте чуть не утонули, в лесу чуть не заблудились. Приехали домой. Когда легли спать, сын и говорит жене:

- Какой глупый у меня отец. И как он только народом управляет. Когда мы ехали домой, он говорит: «Давай, сынок, будем дорогу коротать». И поехали мы напрямик. Чуть в болоте не уто­нули, чуть в лесу не заблудились.

- Это не отец глупый, а ты, - сказала жена. - Длинную дорогу разговорами коротают, а не так, как ты сделал. Отец вызывал тебя на разговоры, но ты не догадался.

Следующий раз, когда они отправились в дальнюю дорогу, сын все время развлекал отца разговорами. И длинный путь показался им коротким

- Как хорошо я сделал, что женил сына на Пчелке, - думал хан-судья. - Это она наставляет его уму-разуму.

 

Волшебная шапка

Давным-давно недалеко от стойбища Караты-хана жил один трудовой человек. У него было три сына, младшего звали Астам. Построил отец каждому сыну по юрте и говорит старшему сыну: «Сегодня, мой сын, иди переночуй в своей новой юрте. Какой увидишь сон, завтра мне поведаешь». Утром отец спрашивает: «Ну, какой сон приснился тебе, мой старший сын? Каков сон, такой и жизнь будет твоя». Сын отвечает: «Во сне я ходил по тайге, промышлял. Много соболей, лисиц, выдр и других зверей добывал, за бесценок баю отдавал».

- Эзе, мой сын, ты вечный охотник будешь, трудовую жизнь будешь проводить, кровавым потом добытую пушнину так же, как и я, баям-купцам за бесценок будешь отдавать.

Среднему сыну говорит отец: «Иди ты, мой средний сын, ночуй в своей новой юрте, какой сон приснится, такая жизнь у тебя будет». Пошел средний сын в свою новую юрту ночевать. Утром пришел к отцу. Отец спрашивает: «Ну, мой сын, рассказывай, какой сон тебе приснился в своей новой юрте?»

Отвечает средний сын: «Во сне я видел охотников, пушнину у них покупал, потом баю продавал, много барыша взял».

- Эзе, мой сын, нечестную жизнь ты будешь проводить, людей будешь надувать, пот людской высасывать - добра себе наживать.

Подзывает к себе младшего сына: «Ну, а теперь твой черед, мой сын Астам, ты ночуй в своей юрте, какой сон приснится, такая и жизнь потечет твоя».

Утром спрашивает отец о том сына, какой сон он видел, ночуя в своей новой юрте. Астам в ответ: «А тебе какое дело, на что тебе знать мой сон?» За такие слова схватил плеть отец и выпорол Астама. На следующий день спрашивает. Тот же ответ дает Астам. Отец пуще выпорол сына. На третий день спросил, такой же ответ держит Астам. Разгневался отец еще пуще, плетью угощает Астама. «Пойду к самому Караты-хану великому, пожалуюсь. Пусть он тебя хорошенько проучит. Ему скорее расскажешь, коли мне не хочешь поведать», - говорит отец сыну.

И пошел с жалобой на сына к Караты-хану. Зашел во дворец.

Голову преклоняя, поздоровался.

- По какому делу ко мне пришел, трудовой охотник-человек? - спросил его хан.

- Эзе, могучий мой хан. Мой младший сын Астам, впервые ночуя в своей новой юрте, видел чудесный сон, а мне, отцу, поведать не хочет. Я его трижды плетью выпорол, все равно не хочет рассказать. Вот пришел к тебе, мой великий хан, с жалобой на сына родного.

- Анчы-кижи (охотник-человек), потребую я твоего сына к себе. Тебе не хочет поведать, мне расскажет, не захочет - заставлю, - говорит Караты-хан.

Наутро приходят два чайзана и говорят, что Астама требует к себе великий Караты-хан.

- Караты-хану я не должен, и он мне не должен, зачем мне идти к нему? - сказал Астам.

Чайзаны (ханские слуги) пошли к хану и доложили. Караты-хан рассердился, загремел, как гром, засверкал, как молния.

- Да как он может мне, великому хану, так отвечать?

Раз свистнул, раз топнул, четыре чайзана перед ним как вкопанные встали.

- Что делать? Кого бить прикажешь, наш ханствующий хан? - спросили слуги.

- Немедленно привести мне Астама. Если сам не пойдет, то руки-ноги свяжите и притащите ко мне!

- О, великий хан! Будет исполнено, - сказали чайзаны.

Пришел Астам вместе с ханскими слугами, низко поклонился, поздоровался: «Эзенок, здравствуйте, наш великий ханствующий хан, господствующий господин!»

Хан ласково принял Астама, посадил за стол, стал угощать его разными яствами и напитками. А потом спрашивает: «Ты, ночуя в своей новой юрте, видел какой-то таинственный сон, отцу своему не поведал, поведай мне».

- Никому не поведаю, - отвечает Астам.

Тут рассерженный хан как гром загремел, как молния засверкал. У Астама по телу озноб пробежал.

- Мне, хану великому, так отвечаешь? Я тебя, подлеца, в пещеру загоню, там в заточении сгниешь! Или голову сниму. Поведаешь сон – помилую, не поведаешь - задавлю, как мышонка.

- Куда хочешь, туда и девай, на то твоя ханская воля, а сна моего не услышишь.

Раз топнул Караты-хан, раз свистнул, два чайзана явились, повели Астама в пещеру, вход завалили каменной плитой.

А младшая сестра Караты-хана, увидев красавца Астама, влюбилась в него и тайком от брата стала таскать пищу и кормить Астама.

Однажды спрашивает Астам у девушки-красавицы: «Скажи, какие новости есть в вашем ханстве-государстве?»

Отвечает девушка: «Нет у нас особенно важных новостей, вот только мой брат Караты-хан жениться вздумал. В далекой земле живет девушка-премудрая без отца и без матери. Такая красавица, что ни пером описать, ни в сказке рассказать. Вот он ее и сватает. Но она ему одно задание прислала, отгадать требует».

- А какое это задание, поведай. Может быть, я помогу, - говорит Астам.

- А вот какое. Одно бревно она прислала и так его обтесала и закрасила, что ни вершины, ни комля не узнать. Она требует, чтобы мой брат установил, где комель и где вершина. Со всего стойбища народ собрался, а никто не может узнать, где вершина, где комель.

- Вот что надо сделать, - отвечает Астам. - То бревно надо положить поперек течения реки, какой стороной повернется бревно книзу течения, та сторона и будет комель, другая - вершина.

Рассказала девушка брату все, что рассказал ей Астам.

- Откуда узнала об этом, сестрица? - спросил Караты-хан.

- Посаженный тобой в пещеру Астам рассказал, - ответила сестра.

- А как ты к нему попала?

- А я шла мимо этой пещеры, он к щели позвал меня и сказал, что нужно сделать с бревном.

Велит слугам-чайзанам тащить бревно к воде великий хан, положить его поперек течения реки. Течение повернуло бревно комлем вперед, и поплыло бревно. Обрадовался хан, сделал своей рукой печать на бревне, где вершина, где комель, немедленно отправил к девушке-премудрой.

Прошло ни много, ни мало времени. Скоро сказка сказывается, но дело медленно делается. Из далекой земли гонцы верну­лись и такую весть привезли от девушки-премудрой:

- Молодец, Караты-хан, что отгадал мою первую загадку.

Теперь я еще три задания дам. Исполнишь их, то буду твоей женой, если нет, то с ханства ты долой.

Узнав об этом, опечалился Караты-хан, голову повесил.

- Что загоревал? Отчего голову повесил, братец? - спросила сестра.

- Как же мне не горевать, сестрица? С первым заданием кое-как справились, а тут еще три задания предлагает моя суженая девушка-премудрая.

- Эзе, братец, хочешь я тебе помогу найти человека, который поможет выполнить все ее задания?

- О, сестрица, родная, почему не хочу? Найди, пожалуйста, поскорее.

- Вот, братец родной, зря ты посадил в пещеру в заточение молодца Астама. Мудрее его человека в нашем ханстве-государс­тве не сыщешь. Какой ты глупый, братец, а ханом считаешься.

Немедленно повелел хан Астама освободить из пещеры.

Предстал Астам перед великим ханом. Приветливо встретил его Караты-хан, за стол посадил, угощать стал.

- Астам, ты не серчай на меня за то, что я тебя в пещеру посадил. Сделай мне одну услугу, помоги мне девушку-премудрую сосватать, ее задания и загадки разгадать. Мудрее тебя нет никого в моем ханстве-государстве.

- Твоя воля, господин, чего повелишь, то и буду исполнять, но и мне что надо, ты тоже исполняй, - говорит Астам. - Собери весь народ, тебе подчиненный, выбери одиннадцать молодых парней, точь-в-точь похожих на меня. А пока отпусти меня домой на три дня. Через три дня буду здесь как штык.

Делать нечего, хан Астама домой отпустил. Мало ли, много ли шел, до родного улуса Астам дошел, в отцову юрту зашел, взял кожаную сумку отца и топор. Побежал в тайгу глухую, добежал до белокорого березового пня, который видел во сне. Живо срубил и свалил белокорый пень. Оказалось в этом пне дупло, а в дупле шапка-невидимка лежит. Взял он эту шапку-невидимку в руки, и надивиться не может: пень и шапка оказались точь-в-точь, как видел во сне в своей новой юрте.

Пришел к юрте отца, надел шапку и зашел в юрту. Поздоровался, но его никто не видит и не слышит. Погостил у отца и пошел к Караты-хану. Видит, со всего ханства народ собрался, стоит как темный лес, а Караты-хан из среды народа выбирает молодцев. Увидал Караты-хан Астама, обрадовался. Стали вместе выбирать.

- А теперь, - говорит Астам, - одень нас и обуй одинаково да резвых коней нам дай.

Когда все было готово, отправились в путь-дорогу. Самому хану пару вороных, резвых коней золотыми седлами оседлали, одного Караты-хан на повод взял для невесты, и отправились в путь. Много ли, мало ли ехали, много гор перевалили, много рек переплыли, наконец-то земли премудрой девушки достигли.

В этой далекой земле много народу живет, много стад пасется, стойбище немалое стоит. В крайнюю юрту заехали, там оставил 12 молодцев Караты-хан, и один поехал к девушке-премудрой. В середине большого стойбища стоит красивый шатер, в нем девушка-премудрая живет. К шатру хан подъехал, взял подарки из золота и серебра и пошел к девушке.

- Эзенок, здравствуй, премудрая девушка, моя суженая.

Со златыми, серебряными, жемчужными подарками я приехал к тебе.

- О, хан, Караты-хан, слов нет, подарки твои драгоценные, но ценны ли, богаты ли мысли твои? Не богатства мне твои, а мысли нужны. Дам я тебе задания, если выполнишь, стану твоей женой, если нет, не быть тебе мужем моим и ханом тоже не будешь. Вот бумага тебе, подпись поставь свою.

- О, моя суженая, зачем же так? Разве нельзя иначе? - говорит Караты-хан.

- Нет. Иначе нельзя. Кто окажется мудрее меня, того женою мне быть. Хочешь, задания мои выполняй, не хочешь - восвояси обратно кати.

Делать нечего, взял бумагу, подписал и печать свою поставил Караты-хан.

А девушка-премудрая такое задание дает: «На левую мою ногу к завтрашнему дню ботинок сшей, чтобы на нем не было ни шва, ни гвоздей, и чтобы он как луна сверкал; а на правую ногу я сама приготовлю».

Что делать? Караты-хан голову повесил и со слезами вернулся к слугам своим.

- Что случилось, хан мой великий? - спросил Астам. - Вели­кий тополь на тебя свалится или великий гром грянет на тебя?

Поведал Караты-хан свою беду.

- Это ничего, мой великий хан, это не беда, а беда впереди. Ночь впереди, ляг, усни, к утру все будет готово.

Уснул, успокоился Караты-хан. Астам надел шапку-невидимку и поспешил к девушке-премудрой. Вошел в ее шатер, видит: девушка куда-то собирается, наилучшие кожи берет и в сумку кладет. Астам подошел, тоже полную сумку наклал. Вышла девушка. Астам за ней. Далеко ли, близко ли шли, к одной юрте подошли, а там седой старик за шитьем сидит. Девушка-премудрая заказ свой дает старику: сшить на правую ногу к утру такой ботинок, чтобы не было ни одного гвоздя в нем и ни одного шва.

Старик принял заказ и приступил к работе. Наш Астам. на старикову работу глядя, шьет ботинок на левую ногу. К утру старик закончил ботинок. Астам тоже. Девушка взяла ботинок, со стариком рассчиталась и пошла домой. Астам дома начал будить хана.

- Вставай, мой хан великий, ботинок уже готов.

Хан на ноги вскочил, ботинок схватил, в шелковый платок завернул. На Астама и косо не глянул, к девушке-премудрой поспешил. Ласково встретила она Караты-хана.

- Ну, как дела, великий хан? Готов ли твой ботинок?

- Конечно, готов. Точь-в-точь, как твой, сшил я ботинок.

- Молодец, Караты-хан, большая смекалка у тебя. Но твоя ли рука делала, твой ли разум работал? Поживем, узнаем.

- Ну, теперь твоя душенька довольна? Пора нам две головы в одну соединить.

- О нет, не торопись, пожениться успеем. К этим ботинкам платье ведь надо. Вот к завтрашнему утру сшей мне такое пла­тье, в котором пусть не будет ни одной ниточки и шва, чтоб на нем были нарисованы все твари, какие только есть на белом свете. Пусть это платье как солнце сияет и как месяц сверкает. Такое платье к утру у меня будет готово, пусть такое же платье у тебя тоже будет готово к утру. Утром завтра сравним твое платье с моим. И если будет маленькая несхожесть, не получишь моей руки, ханом тебе не быть.

Караты-хан опять голову повесил, горько заплакал, вернулся к слугам. Астам и спрашивает его: «Что случилось, мой великий хан? Отчего буйну голову повесил? Не гром ли великий хочет грянуть на тебя? Не великий ли тополь повалиться хочет на тебя? Какое горе-несчастье постигло?»

- Чую, что великий гром хочет грянуть на меня, великий тополь хочет навалиться на меня.

И поведал Караты-хан Астаму про задание девушки-премудрой.

- Не тужи, мой хан великий, это не беда, а беда впереди, ложись, спи спокойно, до утра далеко. К утру все будет сделано. Хотя Караты-хан на меня и косым глазом не глянул вчера, но помогу в беде.

Услышал сие хан, повеселел, сердце успокоилось, лег и уснул.

Астам, как только все уснули, достал из сумки шапку-невидимку и надел, никому не видим стал. Вышел из юрты и пошел к девушке-премудрой. Видит: собирается она, разноцветный шелк взяла и пошла. Астам рядом с ней пошел, но она не видит его. Дошли до юрты одной, зашли в нее, а там за столом сидит седая старуха, которая выкройки выкраивает и шьет.

Заказ дала девушка-премудрая старухе, охотно согласилась та взяться за работу. До полночи работали вместе старуха и де­вушка-премудрая. Такое платье сшили, что ни в сказке сказать, ни пером описать: все растения, какие есть на свете, зеленея, будто растут на платье, будто цветами разными цветут, и животных каких только нет на платье, птицы, как живые, расправили крылья. Подобно солнцу сияет, подобно месяцу сверкает платье. Положили старуха и девушка платье на стол, а сами легли отдыхать. Астам спокойно подошел невидимый, взял платье, в свою сумку положил и вышел. Хватились платья, а его и след простыл. Пришлось шить снова.

Наш Астам на квартиру вернулся, лег спать. Платье на стол положил. Караты-хан утром проснулся, глазам не верит: платье как солнце сияет, как месяц сверкает, все живое на земле на нем нарисовано. Обрадовался пуще прежнего, а на Астама и косо не взглянул. Схватил он платье, завернул в шелковый платок, поспешил к девушке-премудрой.

- Эзенок. Здравствуй, моя суженая!

- Эзен, здравствуй, хан великий! Рано зовешь меня своей суженой, исполнил ли мое задание? Сшил ли платье?

- Выполнил, выполнил, моя суженая!

С гордостью достал платье, и оказались два платья точь-в-точь одинаковы, да такие хорошие, что не видел никто никогда.

- Ну, моя дорогая, чай теперь твоя душенька довольна? Пора головы наши объединить.

- О, хан великий, не спеши. Еще успеем. Вот мое еще третье задание выполни, тогда посмотрим. Хотя не твоя рука и не твой ум два моих задания выполнили, а чужие. Третье задание мое будет такое: достань три золотых волосинки из головы, три волосинки - из золотой бороды. Достанешь - и я буду твоя, не достанешь - ты больше не хан в своем ханстве.

Опять Караты-хан голову повесил, загоревал и заплакал, к слугам своим вернулся. Астам опять спросил: «О чем загоревал, мой хан великий?»

- Как же мне не горевать, голову не повесить? Девушка-премудрая мне трудное задание дала.

Поведал он Астаму задание девушки-премудрой.

- Ничего, хан мой великий, хотя ты на меня и косо не взглянул, но из уважения к своему хану я помогу тебе, Караты-хан. Но это еще не горе, а горе будет у тебя впереди.

Услышав сие, хан успокоился и обрадовался.

Улучив время, Астам надел шапку-невидимку, сразу стал невидимый и пошел к премудрой девушке. Видит: куда-то она собирается, разные вина берет, разные яства, заворачивает белошелковую скатерть и белошелковую кочму. Вышла, оседлала бело-серого коня, все вещи на седло навьючила. На коня вскочила, как летучая мышь, к седлу прильнула. Астам вскочил позади на спину коня, душа девушки его не узнала. Ускакали далеко ли, близко ли. До озера доехали, на зеленой лужайке остановились. Со спины коня соскочили. Белошелковую скатерть и кочму на лужайке постелила девушка-премудрая. Вина разные и яства на скатерть поставила и стала кликать: «Подводный дедушка, мой дорогой, твоя внучка к тебе с большим угощением приехала. Выходи, дорогой, мое угощение прими!» Не успела так крикнуть, море (озеро) заволновалось, расступилось. Из-под воды вышел с зо­лотыми волосами и золотой бородой старичок.

- О. Эзенок. Здравствуй, мое милое дитя! Давно тебя жду, не дождусь. Чего так долго не была у меня, забывать, видно, начала?

Девушка, голову низко склонив, поклонилась и бросилась в объятья деду.

Уселись друг против друга, угощаться стали. Разные вина старик попивает, разные яства кушает. Слегка опьянел старик, на кочму лег отдохнуть.

- Давай, дедушка, на голове твоей вшей поищу-ка.

Стала девушка волосы перебирать. Незаметно три золотых волосинки выдернула, а потом, бороду поглаживая, выдернула три волоска из бороды. Завернула волосы в золотой платок. Астам подошел невидимый и тоже вырвал целый пучок волос.

- Ой, что делаешь, внучка моя? Больно же, осторожно ищи! - кричит старик.

Оглянулась девушка кругом - никого нет. Вскочил на ноги обиженный старик, побежал, в воду прыгнул, тут его и видели.

Думает девушка - кто же это такой. Хану-дурачку не быть таким молодцом! Села верхом на коня и ускакала. Астам тоже не отстал, вернулся к товарищам, нашел их спящими. Золотые волосы на стол положил, а сам лег и уснул.

Утром Караты-хан видит: на столе лежит пучок золотых волос. Обрадовался великий хан, на Астама и косым глазом не взглянул. Схватил и поспешил к девушке-премудрой.

- Эзенок, здравствуй, моя суженая!

- Эзенок, великий хан, сначала задание мое выполни, а потом суженой меня называй.

Сказав это, положила на стол девушка-премудрая золотой волос, а Караты-хан рядом положил добытый Астамом. Ахнула девушка и говорит: «Эти волосы не твоей белой ручкой добыты, а чужой. Не твоя голова работает, а чужая, но она оказалась в твоих руках. А теперь приведи двенадцать своих слуг, полю­буюсь я на них, а пожениться успеем».

Пошел к слугам Караты-хан и говорит: «О, слуги мои верные, вас моя суженая требует, на вас хочет посмотреть, пойдемте-ка скорее».

По дороге шепчет Астам друзьям: «Эзе, мои друзья, все вы одинаковы, все вы добры молодцы-удальцы. У девушки-премудрой мы будем ночевать. Все, что буду делать я, вы делайте то же самое». Заходят в шатер, впереди идет Караты-хан, а за ним - двенадцать молодцев.

- Ну, душенька моя суженая, всех слуг моих верных я доста­вил, чего изволишь сама, то и делай с ними.

- Довольна, довольна, хан великий, поженимся мы с тобой потом, а пока твои слуги - добры молодцы - пускай погостят у меня.

Всех молодцев за стол посадила, самым лучшим куша­ньем накормила, самой крепкой аракой угощает, а великий хан у порога сидит, слюну глотает и думает: «Постой, постой, моя суженая. В твоей земле ты госпожа, уедем в мою землю - я буду господином, через игольное ушко увидишь ты свет, из собачьей чашки еще покормлю я тебя». Так си­дит, думает великий хан, а девушка-премудрая все узнает и думает: «Напрасно ты мечтаешь, злодей. Кто кого - узнаем потом».

Красное солнце закатилось, темная ночь наступила. Всем двенадцати молодцам постелили пуховые перины, пуховые по­душки под головы положили. Все враз легли, враз уснули, слегка хмельные. Девушка-премудрая пришила Астама за рубашку к постели. Проснулся ночью Астам, тихонько поднялся, пришил остальных молодцев. Видит девушка-премудрая, что обман не получился, и говорит: «Подойди ко мне, Астам, покажись!» Все сказали в ответ: «Я Астам!» и подошли к девушке-премудрой. Все на вид и рост одинаковы, румяны, красивы. Потерялся среди них Астам.

Нечего делать. Всех опять за стол посадила, пуще вчерашнего угощает лучшими яствами, самой крепкой аракой поит, а Кара­ты-хан лишь слюну глотает.

- Ну, моя дорогая, теперь твоя душенька довольна? Настало время в мою землю отправляться, две головы наши соединить. Нагляделась ли на моих молодцев?

- Нет, еще не нагляделась, еще полюбуюсь. А в твое ханство уехать еще успеем, - отвечала девушка-премудрая.

Повечерело, насупила ночь. Уснули охмелевшие от крепкой араки молодцы. А девушка не спит. Подошла к Астаму и выстригла с виска его волосы. Проснулся молодец, заметил, что волосы у виска сострижены. Взял ножницы и подстриг всех своих товарищей так же. Лег и уснул.

Утром девушка говорит: «Эзе, Астам, мой друг, подойди ко мне, посмотрю на тебя».

- Я Астам. Я Астам, - звучит со всех сторон. Подошли все двенадцать молодцев к девушке.

Видит она: у всех волосы одинаково выстрижены. Смутилась девушка, голову повесила, делать нечего. Говорит она: «Эзе, Кара­ты-хан, нагляделась, насмотрелась я на твоих молодцев, поедем в твое ханство. Погляжу я на ханство и мудрость твою. Если мудрый ты хан, получишь руку мою, нет - получит другой».

Со слезами попрощалась девушка с родной землей, с народом родным.

Мало ли, много ли ехали, доехали до земли Караты-хана.

- Ну, теперь, моя дорогая, две наши головы соединим, великий той устроим на весь мир.

- Повинуюсь, великий хан. Но прежде чем наши головы соединить, исполни еще одно мое желание. Повели найти такой казан на 90 ведер воды. Повели собрать 90 ведер молока и вскипятить. Я выхожу замуж не за простого человека, а за хана великого. И хочется мне перед свадьбой полечиться не простой водой, а кипяченым молоком.

Нашли казан на 90 ведер. Закипело молоко. Зовет девушка-премудрая помыться великого хана.

Подошли к казану и видят: молоко так кипит, что пар на небо столбом поднимается.

Говорит девушка-премудрая: