Земля Кузнецкая (XII век)

 

М. Сорокин

Издательство «Притомское» - Кемерово

1992

 

ОТ АВТОРА

Весной 1993 года Кузнецк (Новокузнецк) отметит своё 375-летие. Это не просто очередная круглая дата. Это большое событие в истории, в культурной жизни всего Кузнецкого края. По значению своему оно выходит далеко за пределы нашей области. С уверенностью можно сказать, что у этого события особый – общесибирский, вероятно, даже всероссийский масштаб.

Чем особенно дороги нам памятные даты исторического календаря! Прежде всего, они прекрасный повод обратить внимание общественности на славные события местной, региональной истории. Каждый из нас не упустит возможность помянуть добрым словом деяния своих предков. В связи с очередной круглой датой обычно оживает деятельность краеведов. В музеях появляются новые экспозиции, местная печать охотно публикует исторические очерки. Библиотеки разворачивают приуроченные к событию книжные выставки. Проводятся межвузовские научные конференции и т. д.

В том же ряду небольшая книжка – «Земля Кузнецкая», итог многолетней работы. В её основе редкие, малодоступные современному читателю материалы, извлечённые из древних архивохранилищ Москвы, Петербурга, старинных изданий («Актов исторических», «Дополнений к актам историческим», «Памятников Сибирской истории XVII века»).

«Земля Кузнецкая» адресована массовому читателю. Надеюсь, что мои изыскания будут интересны учителям и учащимся средней школы, студентам, краеведам, словом, всем любителям и знатокам истории родного края. Заранее благодарю читателя за внимание.

М. Сорокин

КРЕПОСТЬ НА ТОМИ

 

Он встал в неоглядной затерянной шири

Надежным щитом на востоке Сибири,

Как воин бестрепетный в шлеме и латах,

Он встал, все пути преградив супостатам.

Казимир Лисовский

 

На протяжении целого столетия Кузнецк оставался важнейшим военно-стратегическим пунктом на южном фланге русской колонизации Сибири. Сохранившиеся каменные громадины полуразрушенной ныне Кузнецкой крепости, единственного на всем российском востоке уцелевшего до наших дней фортификационного сооружения, названия близлежащих у города высот – Маяковая гора, Караульный мыс убедительно говорят о его назначении.

Да и как не возводить высокие стены, не сооружать башни, не рыть рвы, не ставить рогатки и надолбы, когда неприятельские набеги следовали почти непрерывно. Редкий год обходился без незваных гостей. С юго-востока теснили енисейские киргизы, с юго-запада, со стороны степей верхнего Приобья – калмыки.

Сложнейшую обстановку того сурового времени убедительно показывают документы, которых сохранилось, к счастью, немало. В 1624 году, например, кузнецкий воевода извещал своего томского коллегу, что татары его уезда угрожают «отпадением». Они не только отказались приносить ясак, но и готовились вместе с калмыками напасть на Кузнецк. У тех, кто заплатил ясак русскому царю, калмыки угнали в плен жён и детей. Кроме того, их обложили, в виде штрафа, вторичным ясаком, который требовали заплатить изделиями из железа.

Борьба между россиянами и феодалами-кочевниками южной Сибири за влияние в этом стратегически важном районе велась на протяжении всего XVII века. И все это время не прекращался поток тревожных донесений из Кузнецкого острога в Москву, к ближайшим соседям – в Томск, Тобольск, другие города Западной Сибири.

Вот что доносил кузнецкий воевода Савва Языков в 1628 году: «... умышляют белые калмыки с чёрными калмыками ... хотят приходить под Кузнецкий острог войною, хотят зажечь берестами, хотят у кузнецких русских служилых людей и у юртовских татар на поле хлеб толочить и сена жечь, лошади и коровы отгонять и твоих государевых людей и юртовских татар хотят побивати по дорогам, как учнут по твой государев ясак ходить …»

Примеров таких так много, что их невозможно все привести. Поэтому ограничусь лишь самыми, на мой взгляд, яркими, наиболее характерными. Например, в 1635 году здешний воевода Григорий Кушелев сообщал в Москву: «Приходили под Кузнецкой войною изменники и у служилых людей конское и коровье стадо отогнали и на пашнях хлебы и гумна, и на сенокосах сена пожгли, а у пашенных крестьян лошади отогнали, да убили пашенного крестьянина Архипку Павлова, да у Артемья Павлова сына Лаврушку, да на рыбной ловле двух служилых людей – конного казака Кирилла Трофимова, пешего казака Вешнячка Авдеева, да гулящего человека Ваську Двинянина».

Тяжко жилось россиянину в этом порубежном районе. Отправился человек на рыбалку ли, на охоту – пропал. Налетела внезапно орда, деревни пожгла, посевы потоптала, похватала женщин, детей, угнала скот. Ищи, свищи ветра в поле.

Верно замечено, что даже самый худой мир лучше доброй ссоры. Сколько раз человечество на горьком опыте могло в этом убедиться. Но нет, бьют друг друга без жалости, без пощады. А сколько хитрости, вероломства, сколько изощрённых приёмов при этом придумывают.

По части вероломства предки, быть может, и уступали нашим современникам, но тоже были большие специалисты. В 1640 году, например, белые калмыки во главе с князем Кокой пришли «под Кузнецк обманом, будто с торгом и на торгу многих служилых и других чинов людей побили и товары забрали».

Правила морали и нравственности на полях сражений не действуют. Любую силу сокрушает ещё большая сила. Сложность ситуации состояла в том, что в XVII веке гарнизон Кузнецкой крепости был слаб, малочислен. Причём кочевники, через свою агентуру, постоянно получали надёжную информацию и действовали там, где их менее всего ожидали.

Немалым неудобством было и то, что Кузнецкий гарнизон долгое время формировался из «годовальщиков», людей временных, присланных сюда из других гарнизонов Сибири. Известный учёный-сибиревед профессор З. Я. Бояршинова отмечала, что «лишь в середине 20-х годов XVII века здесь сложился постоянный контингент служилых людей, хотя присылка на годовую службу из Томска (для увеличения кузнецкого гарнизона в случае военной опасности) продолжалась до 1628 года».

На всём протяжении XVII века гарнизон Кузнецка никогда не был большим. В 1625 г. – около 80 человек, в середине 30-х гг. – чуть более 100, в 1655 г. – 187, в 1679 г. – 232, в 1705 г. – 368.

Основной костяк жителей города составляли люди служилые, преимущественно пешие и конные казаки. Достаточно полное представление о социальном составе населения дают данные за 1698 год:

5 – священнослужителей, т. н. ружников (людей, получавших из казны ругу);

26 – детей боярских, разного рода начальников, чиновников;

5 – подьячих приказной избы, служащих воеводской канцелярии;

1 – толмач (переводчик) «калмыцкого языка», лицо крайне необходимое во время переговоров постоянно приезжавших в Кузнецк представителей князьков;

3 – казачьих атамана и татарский голова;

89 – конных казаков (рядовых, десятников, пятидесятников);

130 - пеших казаков (рядовых, десятников, пятидесятников);

19 – служилых татар;

4 – пушкаря;

7 – воротников, сторожей, кузнецов;

40 – посадских людей;

100 – пашенных крестьян;

389 – жителей города Кузнецка.

Анализ этой статистики показывает, что на долю служилого населения приходилось 65,8 процента от общего числа жителей Кузнецка, на пашенных крестьян – 24,4 процента, посадский люд – 9,8 процента.

Причём ситуация в Кузнецке менялась очень медленно. В начале XVIII века, в 1705 году, из 525 русских семей, живущих в городе, служилых было 368 (70 процентов), посадских – 61 (11,7 процента), а число пашенных крестьян не только не возросло, а даже уменьшилось – 96 (18,3 процента). Последний факт, на мой взгляд, особенно красноречив.

Тяжко, неуютно было жить в обстановке непрестанных набегов и вражды. Горько сетовали кузнечане на свою долю: «Хлеб травят и вытаптывают, и в кладях жгут, а иной и несжатый пропадает, и лошадей беспрестанно сгоняют, от того мы, холоп и твои, раззорились вконец без остатку и многие, покиня вашу, государей, службу, разбрелись в иные сибирские города и впредь, государи, мы, холопи ваши, пашней пахать не чаем».

Не только служить, но и просто проживать в Кузнецке посадскому или торговому человеку было, пожалуй, сложнее, чем в любом ином месте Сибири. Такова специфика этого пограничного района. Из-за постоянных набегов кочевников, разъездов по казённым надобностям нагрузка на служилого человека была непомерно велика.

В одной из челобитных на государево имя кузнецкие казаки так описывали своё здешнее житьё-бытьё: «Служат де они всякие зимние и летние службы и ходят в зимнее время на лыжах в ясашные волости, збирая соболиный ясак и всякую рухлядь с великим радением, а в летнее время оберегают Кузнецкий город и уезд, и ясашные волости, а в городе по валу и по проезжим воротам, и по всяким причинным местам стоят: днем и ночью з детьми, и з братьями, и з племянниками на две перемены, а в иные времена беспременно. И от тех служб и дальних посылок оскуднели и одолжали неоплатными долгами, а хлебные пашни у них малые, только ради пропитания своих нуждиц, и на тех пашнишках по все годы хлебные недороды, а яровой запас давит снегом, а иной выбивает градом и зарастает травою ... И от хлебного недорода и градного побою и от покупки хлеба дорогою ценою разорились без остатка ...»

Может быть, в этом описании казачьего быта имелось некоторое преувеличение. Челобитная она и есть челобитная. Её целевая установка – добиться каких-либо льгот. В целом же обстановка нарисована реальная, правдивая.

Из-за малочисленности своего гарнизона кузнецким воеводам не раз приходилось обращаться за помощью к соседям. Только так, общими усилиями томичей и кузнечан можно было решить важную стратегическую задачу – не дать возможность кочевникам вытеснить россиян из Притомья. Отсюда постоянное информирование друг друга, координация усилий. Внешняя опасность заставляла забывать об обидах, амбициях и прочих человеческих слабостях. Григорий Волков писал своему томскому коллеге (1673): «Хотят на нынешнем месяце под Кузнецкой и на уезд приходить войной, деревни разорять, и людей побивать, и скот отгонять, и хлебы жечь без остатку».

Однако не всегда удавалось вовремя предупредить, должным образом подготовиться к отпору. Кочевники действовали хитро, находили слабое звено в цепи укреплений, выросших между Томском и Кузнецком вдоль реки Томи. Так, в 1688 году была сожжена недавно заведённая деревня Пачинская. Кочевники налетели внезапно, явились в самую страдную, сенокосную пору, «пришли многолюдством, С ружьём, с пищалями, с сайдаки и с сабли, в пансырях и куяках, и в иных воинских доспехах, и чинили всякое разорение: деревни жгли, скот отгоняли, на пашнях людей побивали, промышленных и ясачных людей разоряли».

Набеги наносили жителям Кузнецкой земли непоправимый урон. Натиск кочевников на Кузнецкий уезд особенно усилился в начале XVIII века. Возможно, это был последний порыв, жест отчаяния, признание поражения в многолетней борьбе. Тем более жгучим было желание насладиться местью.

Набег 1700 года был подобен страшной катастрофе, огромному стихийному бедствию. «И пришед под Кузнецк, – сообщал в тот раз в Москву кузнецкий воевода, – на полях людей побили, и конские табуны, и рогатый скот отогнали ... белых подгородных калмыков с женами и детьми многих побили, и в полон побрали, и конские их табуны, и рогатый скот без остатку весь взяли, монастырь и многие деревни по одну сторону Томи реки, и хлеб, который был в кладях, пожгли, а который был не сжат, потоптали и потравили».

Страшному разорению подвергся расположенный близ Кузнецка Рождественский монастырь, замечательный памятник истории и культуры. В пламени пожара погибла церковь с редким иконостасом, ценными иконами и утварью, позолоченной и серебряной посудой, одеждами. Погибло много другого монастырского добра – амбары с хлебам, солью.

Особенно тяжко этот набег прошёлся по русским деревням Кузнецкого уезда. Захватчики уничтожили двадцать крестьянских дворов «со всяким заводом», в амбарах была сожжено 500 четвертей хлеба, да по полям «сжатой и несжатой хлеб выжгли без остатку».

Настоящим воеводою проявил себя кузнечанин Ларион Синявин. Вместе с братом Борисам, другими служилыми людьми он трижды выезжал в чисто поле биться с врагами. «И на том бою стоял Ларион крепко», – записал кузнецкий летописец.

Крепко стоять за родную землю – давняя традиция русских людей.

События в далёком Кузнецком уезде встревожили московские власти. Вскоре в Тобольске, в тогдашней сибирской столице, получили грозный царский указ. Послам джунгарского контайши велено была объявить, что «задоры чинятца от киргиз, а от русских людей никаких задоров не бывает».

Однако и после этого набеги кочевников на Кузнецкий уезд продолжались. Новый набег случился в 1709 году, в том самом, в котором Россия праздновала великую победу над шведами под Полтавой.

И на этот раз киргизы нагрянули внезапно, в самую страдную пору, когда большинство кузнечан разъехалась па своим заимкам. Поднять народ на организованную борьбу в этих условиях было невозможно. Поэтому многие, застигнутые врасплох, попали в плен. Четверо казаков погибли, семеро было ранена. Кочевникам и в этот раз удалась сжечь несколько расположенных вокруг Кузнецка деревень – Бунгурскую, Калачёву, Шарапскую.

Прошёл всего год, и вновь повторился киргизский набег на Кузнецкую землю. На этот раз крупный отряд конников шёл правым берегом Томи, громя, сжигая на своём пути все русские деревни. Только в районе Верхотомского острога было сожжено шесть крестьянских дворов, убито пять человек.

Поднятые по тревоге казаки настигли неприятеля у села Пачинского, «в трёх днищах пути от Томска». В схватке победили казаки. Враг был обращён в бегство. Однако ущерб от этого набега оказался непомерно велик. Сумма превысила десять тысяч рублей. По тем временам это были деньги, притом немалые. За лошадь давали 1-2 рубля.

Воинам киргизского князя Духары и в этот раз удалось сжечь восемь деревень, «насевные хлеба пожечь без остатку, много людей побить и в полон побрать».

Любая борьба рождает своих героев. Память жителей Кузнецкой земли долго хранила подвиги земляков, особо отличившихся в сражениях с кочевниками. Спустя более чем два века писал свою летопись кузнецкий мещанин И. С. Конюхов. Писал на основе устных преданий, более древних летописей, по воспоминаниям детства. Начинает свою «Памятную записку ...» Иван Семёнович с рассказов старожилов о вторжениях кочевников.

Особенно его поразило мужество дьякона села Ильинского. Не сробел, не растерялся под натиском нападавших. Несмотря на свой священнический сан, выхватил оглоблю и обрушил её на предводителя, поверг его на землю. Остальные, напуганные яростью необычного мужика, бросились искать спасения в бегстве.

Беспрерывные вторжения сдерживали заселение, мешали освоению природных богатств Кузнецкой земли. «От их воровского разорения и приходов, – сетовали на свою участь кузнечане, – у многих служилых и других чинов людей хлебы не сжаты, снегом запали, а которые, государь, и пожаты были и те в суслонах погнили».

В XVII веке первопоселенцам в Притомье приходилось жить «с великим бережением». Даже вокруг деревень нужно было возводить простейшие укрепления, копать рвы, ставить высокие ограды из брёвен ...

Воеводы постоянно напоминали сельским управителям, заставляли их следить, чтобы «не только у служилых, но и у крестьян пищали, копья, сайдаки были непременно. А буде у крестьян у кого ружья нет, покупали бы и на хлеб выменивали».

Жить без оружия в Сибири, особенно в таком беспокойном районе, как Кузнецкий уезд, было нелегко. Приходилось идти на немалые траты, но приобретать пищали, мушкеты, порох, свинец ... О том же говорит и «Роспись огненного наряду и пушечных всяких запасов города Кузнецка»: «Крестьянам для сполошного времени выдано по полуфунта пороху, по столько же свинцу на каждого человека, 19 мушкетов с замками и прочее вооружение».

Власти не только раздавали русским переселенцам оружие, но старались научить пользоваться им, создавали в деревнях и селах отряды местной самообороны.

«Когда у них, крестьян, зимой дела нет, – читаем в одном из документов, – устроя у ста человек по капитану и поручику, их братию, мужиков, воинскому делу учить без отговорки ... А около слобод и деревень покопали бы рвы и около рвов учинили бы надолбы и всякие крепости и ставили бы караулы. А во время пашни, жатвы и сенокосу выходили бы в поле с ружьём готовым, чтобы всегда, как неприятель подойдёт, могли бы с ним биться и себя оборонять и ставить в то работное время, где служилых нет, из своей братии крестьян караульщиков, переменяясь ...».

Обстановка на юге Западной Сибири в корне изменилась со строительством Иртышской укреплённой линии. В 1716 году поставили Омскую крепость в 1721 – Усть-Каменогорскую. Вдоль Иртыша встали форпосты, редуты, выросли казачьи станицы. Ускоренными темпами стало формироваться Сибирское казачье войско. Постепенно пришли на сибирскую землю мир и спокойствие.

ССЫЛКА В КУЗНЕЦК

«Всё, что здесь входит в употребление, заимствуется от несчастных, сюда присылаемых на жительство».

А. Н. Радищев

 

«Чуть ли не вся-то Сибирь, в эти три столетия, произошла от ссыльных, Населилась ими ... Самый сильный, самый даровитый из всего народа нашего ... Это большое было для меня счастье: Сибирь и каторга».

Ф. М. Достоевский

 

XVII век переполнен был социальными конфликтами, порою даже настоящими бурями и штормами. Городские восстания в Москве, Новгороде, Пскове, Курске, Белгороде, медные и соляные бунты, стрелецкие мятежи, казацкие восстания в Малороссии ...

Казалось, что источник ссыльных в Сибирь неисчерпаем.

Царское правительство использовало ссылку как орудие политической мести. Без всякого суда и следствия в Сибирь нередко высылались люди подозрительные, не внушающие доверия. Что уж говорить об открытых противниках режима, участниках народных движений, стрелецких бунтов.

В XVII-XVIII вв. часто велись войны между Россией и Польшей, Швецией, Турцией. Естественно, что в Сибирь попадало немало захваченных в сражениях военнопленных ... Образовалась даже особая группа служилого люда – казаки «литовского списку» или, как их называли, «литва».

Термин этот явно собирательный. Он объединял не только зачисленных на службу литовцев, но и поляков, и прочих иноземцев, и даже русских, которым по каким-либо причинам не хватило места в других казачьих формированиях.

После Полтавской победы 1709 года в Сибирь угодил многотысячный корпус шведов. Пленных поселили в Тобольске, Тюмени, Томске, других городах.

Шведы устраивали Тобольский кремль (знаменитую рентерею), занимались ремеслами, сельским хозяйством, учительствовали, изучали неведомую им Сибирь.

Многим из них край явно пришёлся по душе, и, когда появилась возможность вернуться на родину, далеко не все пожелали ею воспользоваться.

На протяжении многих столетий правительство с помощью ссылки явно пыталось решить многотрудную задачу освоения сурового пустынного сибирского края. Всюду, куда ни бросишь взор, людей явно не доставало. Не хватало защитников края, казаков, не хватало кормильцев-крестьян, не хватало священников, учителей, музыкантов.

Любой человек, обладавший даже относительно скромными умениями и навыками, всегда мог найти здесь достойное применение. Сибирь, словно магнит, притягивала к себе людей предприимчивых, деятельных, инициативных.

Однажды власти задержали незнакомца, человека лет сорока. На допросе выяснилось, что зовут его Лука Алексеев сын Кучин, родом он из Устюга Великого, что здесь, в Сибири, он уже лет шесть, ремеслом никаким не владеет, разве что учит крестьянских ребятишек грамоте.

Не всякому ссыльному удавалось удачно построить свою жизнь в Сибири. Во многом это зависело от ус­тановок московских властей. Местные воеводы готовы были разбиться в доску, но выполнить социальный заказ столицы.

Как в этой связи не вспомнить мытарства великого бунтаря XVII века, человека величайшей силы духа, непреклонного протопопа Аввакума. Как только его ни мучил, ни терзал воевода Пашков? А ведь бедняга протопоп был в ссылке не один, с женою, с малыми детьми. Но что с того палачу.

Бывали, впрочем, примеры другого рода. Более счастливой оказалась «планида» Юрия Крижанича. Славянин, выходец с Балканского полуострова, он приехал в Москву осенью 1659 года с намерением поступить «к великому государю Московскому на вечную службу».

Юрий Крижанич сумел получить блестящее образование. Он учился в лучших университетах Европы – в Риме, Болонье, Вене. С великой пользой для дела мог трудиться на любом поприще. Но каких только странностей не бывает на свете – человек этот предпочёл стать библиотекарем.

А может быть, это и вовсе не странность, а тонкий расчёт. Честолюбивый хорват рассчитывал стать историком московского царства и «всего народа славянска».

Исследователи давно заподозрили в Юрии Крижаниче активного пропагандиста идей панславянства. Как показали дальнейшие события, в середине XVII века дело это оказалось далеко не безопасным. Не прошло и года, как Крижанича отправили из Москвы с глаз подальше, в Тобольск.

Сибирская ссылка Крижанича затянулась на пятнадцать лет. Казёнными делами, тем более какими-либо работами его не отягощали. Платили вполне приличное жалованье, а главное, не мешали заниматься любимым делом, читать и писать. Потому и дошло до нас около десятка произведений Крижанича, среди которых «Политические думы».

Однако даже сибирская ссылка не смогла охладить пыл гордого славянина. По возвращении Юрий Крижанич отправляется на родину, на Балканы, включается там в политическую борьбу и гибнет в схватках с турками.

А вот как сложилась жизнь в Сибири у француженина Саввы.

В 1610 году из далёкого, неведомого россиянину Брабанта в Москву приехал посланник принца Оранского. Что было у иноземца на уме, сказать трудно. Он решил принять православие, осесть в России, заняться торговлей.

Верно говорят – благими намерениями вымощена дорога в ад . О многом в судьбе бедолаги можно только догадываться. Ясно лишь одно – спустя пять лет он был отправлен в сибирскую ссылку.

Савва оказался человеком на редкость предприимчивым, деловитым, цепким. Эти качества быстро у него разглядели сибирские воеводы и их ближайшие помощники.

Француженина Савву местные власти стали широко использовать на «посылках». То отправят его собирать ясак или оброки с пашенных крестьян, то пошлют его в дальние края, в верховья Иртыша, на Ямыш-озеро, за солью, то ещё куда.

И со всеми поручениями француженин успешно справлялся, проявлял завидную находчивость, расторопность. Ну как такому молодцу не пожаловать звание сына боярского.

В 1639 году Савву переводят на службу в Кузнецк, который стал последним прибежищем загадочного француза, родиной его детей и внуков.

От добрых корней потянулись к свету многочисленные побеги. Их много сегодня на Кузнецкой земле. Французенков, отличных работников, славных товарищей, верных друзей.

Вслед за Саввой в Кузнецк прислал и одиннадцать семей белгородских стрельцов-изменников. Впрочем, так величали всякого, кто осмеливался возвысить свой голос против сложившихся порядков, кто решился плыть против течения.

Не менее загадочной личностью был и Григорий Плещеев–Подрез, бывший стольник самого всероссийского патриарха.

Профессор Е. В. Чистякова, автор книги «Городские восстания в России в первой половине XVII века», полагает, что у Плещеева (этим человеком ей пришлось заниматься специально) с патриархом произошли столкновения на почве веры.

Чтобы спорить о вере с самим патриархом, нужны не только специальные знания, громадная подготовка, но и большое личное мужество. Хорошо известно, как расправлялись со своими оппонентами церковные иерархи.

«Есть основание думать, – пишет она, – что Плещеев–Подрез поссорился с патриархом из-за того, что не верил в бога. Впоследствии из Сибири сообщали, что под его влиянием люди «почали от церкви божией отлучатца». Свой вывод Елена Викторовна делает на основании документов, сохранившихся в Центральном государственном архиве древних актов.

Кузнецкий период в жизни Плещеева-Подреза оказался хотя и непродолжительным, но насыщенным драматическими коллизиями, постоянной борьбой.

Вскоре после прибытия Плещеева в кузнецкую ссылку среди местных ссыльных вновь, в который уже раз, зародился заговор. Его участники начали припасать снаряжение, продовольствие, засобирались в дорогу. На этот раз их целью стал Яик (Урал), вольная казацкая сторона.

В Кузнецке Плещеев вёл себя независимо, дерзко, чем доставлял немало хлопот местной администрации. Однажды он принародно, на общем сходе обвинил воеводу Афанасия Зубова во взяточничестве, в утайке и присвоении ясачного меха.

Далеко не всякий способен бросить сильным мира сего такие обвинения в лицо. Другой так и проживёт весь свой век с «фигой в кармане». Вроде бы хочется выступить, сказал, что накипело на сердце. Притом не у него одного, у многих. Однако страшно, боязно. Ведь сомнут, собаки, сломают, вышвырнут вон.

Григорий Плещеев не побоялся. Выступил против воеводского произвола в открытую. Невиданная эта дерзость ошеломила кузнецкого воеводу и его приспешников. Они были вынуждены просить помощи у соседей, томичей, признаться в своем бессилии, в том, что им Подрезу «держать стало не уметь».

В 1648 году во многих городах России (Сибирь не являлась исключением) произошли восстания. Активным участником народных выступлений в Томске был Григорий Плещеев. Как говорилось в документах, он со своими единомышленниками «почал в Сибири Дон заводить».

«За многие своевольства и воровства» Подрезу выслали в Восточную Сибирь, в Якутск. Думаете, что здесь он угомонился? В материалах Сибирского приказа сохранились документы о схватках Плещеева с якутским воеводою Францбековым, угрозах устроить ему «сором». Таким он был, Григорий Плещеев, гроза сибирских воевод, русский диссидент XVII века.

Поток ссыльных в Сибирь в XVII веке не прекращался. В редкие минуты затиший между социальными бурями он чуть-чуть ослабевал, чтобы через какое-то время возобновиться с утроенной силой.

Кузнецкий воевода Афанасий Сытин вряд ли удивился, получив в январе 1649 года предписание определить в острожную службу псковских стрельцов Миронова Ивашку, Тимофеева Андрейку, Парфёнова Нестерку, Прокопьевых Семейку да Гаврилку, Емельянова Прошку, Григорьева Митьку.

Не успев как следует устроить на жительство вновь прибывших, следом летела новая грамота: принимайте ещё одну партию стрельцов-злодеев: Митьку Ворончихина, Ваську Петрова, Андрейку Захарова, Афоньку Максюкова.

Стрельцы и в Кузнецке, были, как говорится, не в потерю. Здесь, на дальних рубежах России, казаку, стрельцу, любому человеку «с ружьём» было где отличиться. Местный гарнизон был малочислен, бойцов постоянно не хватало. Так что воеводы с удовольствием, коль не было тому препятствий, записывали вновь прибывших в казаки.

Нелегка казацкая доля, однако много хуже участь пашенного крестьянина. В «пашню» попадали люди, совершившие тягчайшие преступления, «пущие заводчики», главари.

В 1683 году на имя кузнецкого воеводы Петра Дубровского поступил указ великих государей Петра и Иоанна. В нём говорилось: «За великие воровства в Кузнецк направляются стрелецкий десятник Гришка Казин с женою Танькой, да с сыном Ивашкой, да с дочерью Маринкою». Сюда же прибыл стрелец Осташка Щёголев. Семейство Щёголевых было даже помноголюднее – отец, мать, брат с женою, племянники.

Главы семейств этих совершили, видимо, с точки зрения властей, тяжкое преступление. Потому верстать их в казаки было запрещено. Приказал их поселить «под Кузнецком, на пашню, а в службу их отнюдь не верстать, а велеть их беречь накрепко, чтоб они ис Кузнецкого никуда не ушли …».

Ссылка в Сибирь семьями (с женами, детьми, ближайшими родственниками) – давняя российская традиция. Продиктована она, прежде всего интересами заселения и освоения пустынного, но богатого и перспективного края.

Много разного люда перевидала за столетия Кузнецкая земля. Не раз бывали здесь люди поистине выдающиеся – первостатейные художники, замечательные мастера.

В 1691 году, например, в Кузнецк прислали из Москвы знаменитого иконописца Ивана Владимирова. Сослали его «за потачку изменнику и бунтовщику стрельцу Микитке Гладкову, который с вором и изменником с Федькой Шакловитым умышляли на наше государьское (т. е. Петра Великого) здоровье».

О необычных дарованиях людей, сосланных в Кузнецк, свидетельствует, на мой взгляд, и такой факт: прирост для томского мужского Богородице-Алексеевского монастыря писался в Кузнецке. О том говорит запись на его обороте: «1662 год. Писан в Кузнецком остроге».

Процесс заселения и освоения Сибири очень схож процессом заселения и освоения Америки. И в том, и в другом случае шли сюда люди самых различных национальностей.

Кто только не перебывал в сибирской ссылке: немцы, шведы, поляки, прибалты, украинцы, белорусы. Прав был поэт Василий Федоров, заметивший:

Сибирь моя! В просторах безграничных

Ты принимала всех иноязычных …

Каждый из них народов оставил заметный след в истории Кузнецкой земли. Особо хотелось бы сказать о поляках. Известно, что первооснователем Кузнецкого острога был поляк Осташка Харламов Михалевский. Городскими старожилами стали польские ссыльные Годлевские, Валишевские ... Потомки этих славных фамилий и ныне живут в Кузнецком округе.

Да разве только они. Первооснователем Сосновского острога, а также села Иткаринского был поляк Юрий Ядловский. Приказчиком Верхотомского острога – потомок польского ссыльного Роман Жуковский. Поток ссыльных поляков не иссякал и в следующих столетиях.

В развитие Кузнецкой земли немалый вклад внесли украинцы. С XVII века их тоже перебывало здесь немало.

В 1641 году в Кузнецк под усиленной охраной, скованного по рукам и ногам, доставили Демьянку Бута, «черкашенина». Так называли выходцев с Украины.

И что с того, что казак имел боевой опыт, который здесь, на дальних рубежах России, обязательно бы пригодился. Записали Демьянку в пашенные крестьяне.

Велики, видно, были его прегрешения.

В Кузнецке отбывал ссылку украинский казачий полковник Матвей Гвинтовкин с женою Ириной, с сыновьями Ефимом и Федором. Здесь же бедовал другой украинец – сын боярский Кондратий Пареной с женою Фёклою.

Гвинтовкины в Кузнецке прижились, пустили глубокие корни. На плане города, составленном местным старожилом, учителем истории Владимиром Девятияровым, обозначено подворье Гвинтовкиных.

Трудно даже сказать, какое по счёту поколение потомков украинского казака здесь проживало к началу ХХ века. Всё-таки два с половиной века – срок порядочный.

Об украинских корнях в истории земли Кузнецкой свидетельствуют различные документы. Сохранилась «Роспись опальным людям, сосланным в Кузнецк» (1651 г.). Познакомившись с ней, вы легко убедитесь, кто есть кто и кто откуда. Тут и Дёмка Губаренко, и Яцко Золотаренко, и Василий Водопьян, и Иван Бидарь, и Трофим Мамот, и Кузьма Уманской, а с ними поляк Янко Шварц.

Любопытные метаморфозы происходили в Сибири со всеми этими поляками, литовцами, немцами, украинцами, белорусами, евреями ...

Попав в особую среду обитания, все эти люди постепенно трансформировались в новую нацию – сибиряки. Здесь, в Сибири, происходило примерно то же, что и в Америке, Канаде, Австралии.

Прожившие весь век, пустившие глубокие корни в Кузнецкую землю, все эти Годлевские – Валишевские, Губаренки – Золотаренки, Буты – Мамоты, Француженины и Шварцы переставали ощущать себя немцами-французами, поляками-литовцами ... Они становились сибиряками.

Сегодня, когда настолько обострился национальный вопрос, усилилась межнациональная рознь, всем нам полезно присмотреться к накопленному опыту заселения и освоения Сибири.

В общении людей разных национальностей, вер и рас рождались столь присущие сибиряку веротерпимость, уважение к человеческой личности, умение ценить доброту, жизнестойкость, мастерство.

«ПОБЕЖАЛИ МЫ ИЗ КУЗНЕЦКОГО ОСТРОГУ ...»

«Бежать было какой-то роковой необходимостью для податных, крепостных и служилых сословий».

Афанасий Щапов (Земство и раскол, Соч., т. 1, СПБ, 1906)

 

Задавленные налогами, измученные придирками, самодурством властей, другими жизненными невзгодами, Люди бежали куда только глаза глядели, куда кому было сподручнее – на север и на юг, на Яик и в Сибирь. Впрочем, бежали и в обратном направлении – из Сибири.

Кузнецкий острог был будто самой судьбой предназначен для побегов.

На сотни вёрст кругом, во все стороны распростёрлась непроходимая тайга. Горная Шория, Салаирский кряж, Кузнецкий Алатау, Алтайские горы ... Как легко было в этом зелёном море раствориться, затеряться, исчезнуть.

Даже столетие спустя, когда край оказался изрядно заселённым и освоенным, было немало случаев, когда люди надолго, буквально на десятки лет терялись из виду в кузнецкой тайге.

История знает тому немало примеров. В 1781 году И. Фирсов, крестьянин запоросского стана (был таковой близ города Томска), назначенный в работы на Сузунский завод, к месту службы не явился, «нежилыми местами ушёл в Кузнецкую чернь, где поставил избушку, в которой прожил одиннадцать лет».

Все эти годы жил он безбедно, промышляя охотой и рыбной ловлей, питаясь ягодами, грибами, съедобными растениями. Так бы и жил медведем в тайге, да не выдержал испытания одиночеством, вышел всё-таки на люди.

Известный русский писатель-этнограф, почётный академик Сергей Максимов в книге «Сибирь и каторга» (1871) рассказал о селении, нигде не записанном, нигде на картах не обозначенном, о котором ближайший становой пристав ничего не знал и ни от кого не слыхал.

Такими примерами в Сибири мало кого удивишь. Известны они даже на исходе нашего во всём осведомлённого века. Вспомним хотя бы старообрядцев Лыковых или их единоверцев, спасавшихся от катаклизмов коллективизации, от прочих социальных передряг в таёжных дебрях верховьев Абакана или центральной Эвенкии.

Однако сосланные в край Кузнецкий россияне не хотели бежать на Бию или Катунь, к Телецкому озеру, в другие удобные для пустынножительства места. Они предпочитали возвращаться на родину, в Россию, в привычные милые сердцу места, где существовали хотя и надорванные, порушенные, но всё же не до конца вырванные корни.

Позднее, в XVIII-XIX веках, по мере заселения и освоения Сибири, направление побегов изменится.

Побег из Сибири в европейскую часть страны, особенно групповой, требовал тщательной подготовки. Старались предусмотреть малейшие неожиданности. Припасали пищу, одежду и обувь, готовили снаряжение. Обсуждали планы предстоящих действий, уточняли маршруты, предлагали различные варианты.

В начале мая 1626 года, с наступлением тёплых дней, большая группа служилых людей и здешних пашенных крестьян совершила дерзкий побег из Кузнецка. Из острога одновременно бежали 15 человек. Для небольшой, сравнительно недавно поставленной крепости, где каждый был на строжайшем учёте, случившееся оказалось происшествием чрезвычайным.

Беглецов хватились быстро. Да и как утаишь такое, если в побег ушла большая группа, солидная часть всего населения тогдашнего Кузнецка. Воеводы немедленно распорядились, направили за ними в погоню казака Володьку Аверкиева «с товарищи».

Трудно уйти от погони, если в её составе лихие казаки. Вскоре между беглецами и преследователями прямо на Томи, на стругах, произошла яростная схватка. Настоящий «морской» бой.

Терять беглецам было нечего, возвращаться в каторжное ярмо не хотелось. Перспективы же, в случае успеха, открывались довольно радужные. Да и искусством рукопашного боя они владели не хуже преследователей. Потому и удалось уйти от погони.

Удача поначалу сопутствовала беглецам. Миновали, видимо ночью, Томск. И лишь на самом томском устье нарвались на засаду.

Так побег из Кузнецка 1626 года подошёл к финалу. Он подтвердил общее правило – как ни крути, как ни изворачивайся, далеко из Сибири не убежишь. Особенно большой группой. Обязательно где-нибудь да перехватят, поймают.

Семерых на томском устье схватили служилые люди. Тех же, кто, сумел вырваться, уйти дальше, вскоре переловили чатские мурзы. Беглецов возвратили назад, в Кузнецк.

Началось следствие, допросы с «пристрастием», под пыткой». Власти, прежде всего, пытались выяснить, кто же у беглецов главный «заводчик» всему этому делу. В конце концов, установили, что казак Ивашка Игнатьев сын, по прозвищу Толстой.

А соблазнил он своих товарищей тем, что пообещал провести их до Тары (один из старейших русских городов Сибири, ныне райцентр в Омской области). Да не просто указать путь на Тару, но и вывести их на уфимскую дорогу. А уж отсюда, от Уфы, рукой подать до старых русских городов.

Сам Ивашка Игнатьев намерен был пробираться на Волгу. Известно, сколько всякого рода «замешательств» случалось в XVII веке на этом традиционном главном торговом пути России.

Мартынко Клементьев собирался остаться на Сысоле, Парфён Нестеров хотел бежать на Епифань. Ивашка Карпов мечтал пробираться к матери, в Подмосковье, в Звенигородский уезд. Примерно туда же торопился Антип Барма, который решил «прониматца на Кострому, к жене», Словом, каждый из беглецов надеялся, что ему удастся хоть как-то устроиться, зацепиться, перебиться в старорусских городах.

Следствие прежде всего попыталось установить, что же заставило ссыльных пуститься в бега. Ответ на этот вопрос оказался на редкость единодушным.

Пашенный крестьянин Федор Дурицкой, например, показал: «Побежал я из Кузнецкого острога для своей бедности, потому что прислан я в государеву пашню, в Кузнецкий острог, и я в свое место, в государеву пашню, нанял, а сам я волочился меж двор и мне, Федьке, прокормитца нечем». Федора Дурицкого поддержали и другие подследственные участники того же самого побега. «Побежали мы для своей нужды, – объявил Ивашка Зверев, – и от того, что мне государева пашня не за обычай».

Примерно то же повторили Парфён Нестеров и Антип Барма.

В том, что пашня русским людям «не за обычай», можно усомниться. Дело было в другом. В первые десятилетия после основания Кузнецка заниматься здесь хлебопашеством было рискованно. Набеги кочевников на уезд не прекращались. Потому и бежали с таким упорством силой посаженные на пашню земледельцы.

Как искоренить глубоко засевшую в сознании народа «шатость»? Об этом десятки лет ломали голову лучшие умы феодальной администрации. Какие только меры не предпринимались. За побеги били плетьми, розгами, даже кнутом. А народ, между тем, всё бежал и бежал. Унять его от побегов не хватало ни сил, ни средств.

В глазах властей эффективным средством могла оказаться система поруки. Что, если весь податной люд расписать по десяткам, по сотням, назначить десятских и сотских? Даже если кто и убежит, его обязанности пусть выполняют другие. Да и расходы по розыску (а они немалые) должно нести «общество».

Те, кому приходилось работать в архивах с документами феодальной эпохи, не раз встречали такие расписки: «Мы, нижеподписавшиеся, друг по друге поручились, чтоб нам без ведома командирского никуда не отлучатца, ... ежели кто из нас бежит, то повинны сыскивать своим коштом», До поимки беглецов поручателей разрешалось «держать скованными».

Следует признать, что участники побега 1626 г. отделались лёгким испугом. «Взяв на них поруки с записьми, – говорилось в указе, присланном из Москвы, – чтоб им впредь не воровати, велеть им государеву службу служить по-прежнему, да и поучение достальным учинить, чтоб иным, смотря на них, не повадно было воровать».

Причины побега не были устранены. Положение пашенных крестьян и служилых людей в Кузнецкой земле улучшалось крайне медленно. А коль так, побеги должны были повториться снова и снова.

Не успели улечься страсти вокруг побега 1626 года, как недавно наречённый городом Кузнецкий острог вновь потряс новый групповой побег. Ещё более крупный, чем предыдущий.

Во как выглядели эти события в изложении кузнецкого воеводы Саввы Языкова: «Побежали из Кузнецкого острога присыльные опальные черкасы, прежний изменник Федька Дурицкой, да Олешка Бакай, да Мишка Пышкеев, да Антошка Иванов, да Якунька Михайлов, да Мартьянка Горохов и подговорили с собою бежать государевых пашенных крестьян Ивашка Зверева со товарищи».

На этот раз в побег ударились 17 человек: 7 «черкас», 5 бывших гулящих, повёрстанных в служилые тобольским воеводою Юрием Сулешовым, 5 пашенных крестьян. Была среди них одна женщина – жена Олешки Бакая.

Беглецов могло быть даже больше. К «воровскому заводу» (это выяснилось на следствии) примкнули гулящий человек Ромашка Григорьев да казак Сергушко. Что помешало им уйти в побег, сказать трудно. Может, в последний момент они дрогнули? А может …

У всех крупных, групповых побегов примерно одна и та же схема действий. Продиктована она, как говорится, законами жанра, закономерностями, присущими именно этой форме народной борьбы.

Участники побега 1628 года сумели удачно миновать такое крупное препятствие на своём пути, как Томск.

Погоня (а ею руководили испытанные бойцы – дети боярские Остафий Харламов Михалевский и Тимофей Мелещенок) настигла беглецов лишь на Оби, «в днище пути» от Нарымского острога. «Догнали тех беглецов в вечеру поздно, – сообщал в Москву томский воевода, – и из судов их выбили, и те беглецы, покиня суда свои, побежали степью пеши».

В этой истории много непонятного, неясного. Томский воевода сразу же заподозрил неладное. Как же так: многоопытные, испытанные в сражениях бойцы упустили беглецов, позволили им сравнительно легко уйти от погони.

Михалевский и Мелещенок единодушно, в голос утверждали другое. «Поиску учинить было нельзя, потому что пошла пора ночная». Беглецы, мол, покидав лодки, просто растворились во тьме.

Объяснение вроде бы правдоподобное. Однако воеводам стали известны факты, которые заставляли взглянуть на случившееся иначе.

Оказывается, беглецы и погонщики вели между собой переговоры. С какой бы это стати? – закралось сомнение у воевод. На допросах выяснилось, что беглецы объявили казакам, что идут в Тобольск «бити государю челом о своих нуждах». На что преследователи будто бы ответили: «Коли де вы поехали в Тобольск, то нам де до вас дела нет».

Такой поворот событий вконец озадачил воеводу. Что за служилые люди ходят под его началом? Как можно на них положиться? В любую трудную минуту подведут.

Чем больше я размышляю о случившемся на Оби, под Нарымом, летом 1628 года, тем больше убежда­юсь в реальности сговора между беглецами и томскими казаками. Ведь это были люди одного круга, одной судьбы.

Какая разница между Тимошкой Мелещенком и Олешкой Бакаем? Да никакой. Оба они – люди ссыльные. Вполне возможно – земляки. Всякий из «черкас» здесь, в Сибири, чувствовал себя земляком. Люди эти не раз ходили в походы, участвовали в боях, прикрывали, выручали друг друга. Следует ли удивляться случившемуся?

«Промашку» томских казаков исправил служилый человек Нарымского острога Ивашка Боярка. 4 июня ему удалось разом пленить девятерых. Остальные тоже не ушли далеко. Их перехватили селькупы Парабельской волости. Беглецам удалось пробыть на свободе всего лишь два месяца. Их повернули назад, в Кузнецк. На этот раз местный воевода решил примерно наказать преступников.

«Беглецов Олешку Бакая, Мишку Пышкеева, Федьку Дурицкого, Мишку Маза, Матюшку Горохова, Антошку Иванова, Ивашку Павлова, да пашенных крестьян Ивашку Зверева с товарищи, – говорилось в царском указе, направленном из Москвы в Сибирь, – послати ис Тобольска в Кузнецкий острог, к воеводе, к Савве Языкову, а в Кузнецком остроге велено тех воров за побег, черкас Олешку Бакая с товарищи вершить смертью, велено повесить, чтобы на то смотря, неповадно было иным так воровать, со службы к ворам на Дон и на Волгу бегати». Ничего не скажешь – любопытный документ. Перед мысленным взором внимательного читателя промелькнут, словно в фильме, допросы в Тобольске, сибирской столице, показания беглецов.

И, наконец, смертная казнь, да ещё такая массовая, на центральной площади маленького Кузнецка. Так ознаменовал старейший центр Кузнецкого края своё десятилетие.

«Воровских казачишек» велено было повесить. А вот с пашенными крестьянишками поступили более милостиво. «Пашенным крестьянам Ивашке Звереву с товарищи и гулящим людям, которые в том заводе были и с ними бегали, – говорилось в царском указе, – велено учинити наказание жестокое, бити кнутом без пощады и посадити Ивашка Зверева в тюрьму впредь до указу, а товарищей его, пашенных крестьян и гулящих людей, учиня им наказание, велено подавати на крепкие поруки с записьми и посадити их на пашню».

Нелегко, как видим, давались первые шаги российского освоения земли Кузнецкой. Как остановить побеги? Как окончательно закрепить этот сказочно богатый край за Россией. Об этом, прежде всего, обязаны были думать здешние воеводы.

Долгие раздумья, практический опыт говорили об одном: только заселение Кузнецкого края, строительство здесь десятков, сотен деревень и сёл, прокладка дорог, защита от набегов кочевников способны, превратить его в настоящую жемчужину России.

СИБИРСКИЕ СОБОЛЯ

 

«Ясак – вот та притягательная сила, которая побудила московское правительство перейти за Урал и оккупировать всю территорию к востоку от него до Тихого океана. Ради сбора ясака строились в тайге укреплённые ясачные зимовья, превращавшиеся затем в остроги и в города, содержались гарнизоны, поощрялись и поддерживались безумные по смелости и жестокости военно-промышленные предприятия служилых людей и частных капиталистов».

С. В. Бахрушин

 

«Сибирский ясак был очень ценный. Он представлял богатейший в мире подбор мехов соболя, лисицы, бобра, песца белого и голубого, куницы, горностая, рыси … На драгоценные меха «покупались» заморские вина и сласти, разноцветные кафтаны, груды золота и серебра, которые наполняли царскую казну и приводили в изумление иностранцев. Теми же мехами, соболями и лисицами, царь платил за монашеские молитвы и за воинскую доблесть, и за безусловную покорность его холопов».

Н. Фирсов (Чтения по истории Сибири. М., 1915)

 

В историю России XVII век вошёл как время неудержимой гонки за соболем, зверьком поистине драгоценным. В поисках богатейших охотничьих угодий удалые зверовщики, жители русского Севера, выходцы с Пинеги, с Вычегды, шли, преодолевая все преграды, всё дальше и дальше на восток.

Не могли остановить их ни ледяные торосы, ни таёжные дебри, ни разливы могучих сибирских рек. Уже тогда во всю ширь и мощь проявились лучшие качества сибиряка – целеустремлённость, настойчивость, предприимчивость, готовность идти на риск во имя достижения поставленной цели.

В самом начале века, в 1601 году была поставлена Мангазея, скоро заявившая о себе как столица сибирского пушного промысла.

От Мангазеи добытчики пушнины вышли на Енисей. В 1607 году построили Туруханск. Новый город имел ещё весьма характерное название – Новая Мангазея. Отсюда открывался путь на Лену. Искатели богатых мест не преминули воспользоваться открывшимися перед ними возможностями.

Выйдя на Лену, оглядевшись, оценив ситуацию, землепроходцы уверенно объявили правительству, что «та река Лена будет другая Мангазея».

Весь XVII век прошёл в поисках легендарной сказочной «златокипящей» Мангазеи, сибирского Эльдорадо, города-сказки, «золотого дна».

В 1632 году был поставлен Якутск, важный административный пункт всего российского востока, база для дальнейшего продвижения к берегам Тихого океана, на Колыму, на Чукотку.

В 1639 году россияне вышли на побережье Охотского моря. Среди первопроходцев были и томские казаки Дмитрий Копылов, Иван Москвитин «с товарищи». Ещё недавно ходили они походами за ясаком в верховья Томи, ставили здесь зимовья и остроги, пока не оказались на самом краю ведомого в ту пору россиянам миру.

Несомненно, то были великие географические открытия, не уступающие открытиям Колумба. За какие-нибудь пятьдесят лет громадный труднодоступный азиатский материк был пройден с запада на восток. Таких темпов освоения не знала мировая история.

Какая нужда заставляла россиянина спешить, пускаться во все тяжкие? Погоня за драгоценным соболем, отечественным вариантом «золотого руна».

Подобно мужественным аргонавтам, пробиравшимся в Колхиду, землепроходцы также на парусниках (кочах, стругах) по великим сибирским рекам и их притокам плыли на восток.

Почему именно Крайний Север оказался столь привлекательным для добытчиков мягкого золота? Прежде всего, потому, что пушнина здесь отличалась особыми качествами и её было много. Кроме того, районы эти были слабо заселены. Пришельцы почти не встретили сопротивления.

На сибирском юге обстановка была иной. Здесь продвижение русских натолкнулось на мощное встречное движение джунгарских феодалов. Никто не хотел друг другу уступать. Кровавая и изнурительная борьба растянулась на целое столетие.

Местные народы и племена, живущие в Притомье, оказались как бы между молотом и наковальней. С севера теснили русские, с юга донимали джунгары.

И те и другие требовали от жителей Кузнецкой котловины уплаты дани. И что с того, что русские называли дань ясаком, а джунгары – алманом (албаном). Суть от этого не менялась. Местное население оказалось в самом невыгодном положении – двоеданцами.

Какой бы худой ни была власть, двоевластие хуже. Не знаешь, какому богу молиться. Каждый грозит тяжкими карами, коль сделаешь то, что велит другой.

Ясак, уплаты которого требовали воеводы, подразделялся на податной, десятинный, поминочный, поклонный. Его размеры не были строго фиксированными. Это оставляло лазейки для всевозможных злоупотреблений. Женатые платили по десять соболей в год, люди молодые, неопытные, холостые – «вполу».

Воеводы обязаны были строго следить за бездоимочным и бесперебойным поступлением ясака в государственную казну.

«Наш ясак и поминки сбирать сполна, без недобору, неоплошно, с великим радением, –  напоминал царский указ кузнецкому воеводе Афанасию Сытину (18 февраля 1648 г.), а буде не выберешь, и твоих годов, пока места ты будешь в Кузнецком остроге воеводою, наш ясак и поминки велим доправлять на тебе, мимо ясачных людей» (Акты исторические. т. 4, СПБ, 1842, с. 53).

Как только ни приходилось воеводам изворачиваться, чтобы ясак собрать «сполна, без недобору». Себя ведь тоже обидеть не хотелось. Уж больно заманчива, прилипчива была пушнинка. Легко её было сбыть, превратить в деньги, сменять на любой товар. Велик был соблазн.

Немало тревог доставляла транспортировка пушнины в Москву. Везли её под усиленной охраной, берегли пуще глазу. Безопасность драгоценного груза обеспечивали казаки. В дальнюю опасную дорогу назначались опытные, проверенные воины.

Из архивных документов мы знаем, что в 1666 году, например, пушную казну из Кузнецка сопровождали пятидесятник Петрушка Кузмин, десятники Стенька Фёдоров и Оська Семёнов, рядовые казаки Тимошка Дементьев и Ивашка Дмитриев.

Коренное население Кузнецкой котловины с большой неохотой вносило ясак, делало это нерегулярно, с огромной недодачей. Воеводам приходилось оправдываться перед Москвой, жаловаться на нерадивость своих подданных.

В одном из документов читаем: «Кондомские ясачные люди за огурством своим на промыслы ходить ленятся, государева ясака не доплатили».

Сколько раз во время работы с документами феодальной эпохи мне встречались сетования властей на «огурство подлого народа». Всегда выходило так, что виновными обязательно оказывались социальные низы, ясачные люди, крестьяне, мастеровые. Невольно напрашивается вопрос: где это видано, чтобы раб с энтузиазмом влачил своё рабство?

А ещё можно заметить, что во все времена власти старались найти надёжные рычаги, подобрать верные ключи, чтобы заставить «чёрный люд» смиренно выполнять свои обязанности, нести повинности перед государством.

Руки властей предержащих всегда были вздёрнуты. В одной болтался кнут, в другой виднелся пряник. С этой точки зрения весьма любопытен наказ, отправленный кузнецкому воеводе в январе 1684 года.

«К карсагалам и тесменцам (которые нарушили присягу, отказались вносить ясак – М. С.) послать из Кузнецкого кого пригоже, велеть призывать их к нашей государевой милости, обнадёживать всячески, чтоб они были под нашею государевою высокою самодержавною рукою учиняться, и ясак, и аманатов давали по-прежнему, и буде они под нашею государевою высокою самодержавною рукою учинятца и аманатов дадут и ты б того смотрел и берег накрепко, чтоб им от наших служилых людей и от всяких тесноты и задоров никаких не было, и ты б сам для своей корысти никаких вымыслов и никакой тягости им не чинил и держал к ним ласку и привет (всё-таки что ни говори, а пряник лучше, чем кнут – М. С.) ... а буде они в винах своих не добьют челом и аманатов не дадут и ты б велел над ними чинить промысел кузнецким служилым людям как мочно ...» (Архив С. Петербургского отделения Института истории РАН, ф. 246, д. 94, лл. 1-3).

Вроде бы рядовое, обыденное явление – сбор ясака, уплата государственного налога. Однако в конкретных условиях Кузнецкого уезда XVII века процедура эта превращалась в военные экспедиции.

В октябре 1629 года здешний воевода сообщал в Москву: «Посылал я служилых людей Володьку Аверкиева с товарищи (целый взвод, более полусотни этих самых товарищей – М. С.). Тех непослушных людей погромили, жен и детей в полон побрали».

На воине как на войне. Кого ранят, а кого и убивают. Казаки, какими бы лихими и удалыми они ни были, тоже от смерти не заговорённые. В походах по ясачным волостям доставалось им изрядно.

Далеко не полные, в значительной мере случайные, отрывочные сведения, которыми мы располагаем, свидетельствуют, что в 1628 году в Кумандинской волости, например, «досмерти были побиты четверо государевых служилых людей, Осип Филиппов с товарищи». Произошло это, как показал о следствие, по подговору калмацкого тайши Абака.

За спиной коренного населения Кузнецкого уезда в XVII веке маячила зловещая фигура представителя джунгарского контайши.

Любопытный документ опубликован в сборнике «Памятники сибирской истории XVIII века» (СПБ, 1885 г.).

«Велел он, Манзу (джунгарский тайша – М. С.), во всех ясачных волостях с ясачных татаров готовить на контайшу алман, всякому человеку по 30 полиц куяшных, да по 30 стрельных железцов, по два горшка железных, по наковальне, по два молота, да по клещам ... буде выше означенного алмана всего не изготовят и за то их, ясачных, хотели перевешать и хлебы пожечь ...»

Хрен редьки не слаще – что ясак, что алман. А если они к тому же соединялись (у двоеданцев это происходило нередко), тогда и вовсе наступал конец.

Понятно, что предпочтение при этом отдавалось покровителю более сильному, способному в тех конкретных условиях обеспечить максимальную безопасность. Сибирские воеводы таковую местным владыкам гарантировали. Вспомним хотя бы текст цитируемого выше царского наказа.

Каждая из враждующих сторон в равной мере была озабочена бесперебойным поступлением ясака (алмана). Во всех сибирских городах-острогах появились так называемые «аманатские избы». В них под надзором бдительных сторожей томились заложники-аманаты.

Оставшимся на свободе родственникам предоставлялся шанс на спасение: хочешь добра своим близким – плати ясак. Вноси его вовремя, без недоимок. Иначе аманатам будет худо: их уморят голодом, унизят, растопчут.

Систему ясачных отношений глубоко изучил С. В. Бахрушин. Он сравнил аманатов с «манной птицей с обрезанными крыльями, которая сидит в западне и заманивает в неё других свободных птиц».

Какова же доля Кузнецкого уезда в общем потоке сибирской пушнины? Не получив ответа на этот вопрос, мы не поймём стратегического значения Кузнецкой крепости для России. Из-за чего пришлось с таким ожесточением вести столетнюю войну? Что значил для России небольшой по сибирским масштабам клочок земли?

Несмотря на все сложности сбора ясака (где его собирали без осложнений?), поступления пушнины из Кузнецкого уезда в царскую казну бывали значительными.

В 1640 году, например, из Кузнецка в Москву доставили 3797 соболей, тогда как из Тарского уезда – 2303, Нарымского – 2243, Пелымского – 1983, Верхотурского – 1980, Берёзовского – 1829, Томского – 1886, Сургутского – 1402, Тобольского – 1025.

Понятно, что один лишь 1640 год не слишком-то показателен для широких обобщений, и выводов. К счастью, в моих руках ещё один ценный источник – «Выписка из старинных столбцов Кузнецкого архива». Документ этот хранится в научной библиотеке Томского университета.

Из него мы узнаем, что в 1672 году, например, только с ясачных кондомских и мрасских волостей было собрано 4 сорока 27 соболей поминочных да 102 сорока 30 соболей ясачных, да ещё 27 куниц, 3 бобра, 2 кошлока, 32 лисицы, 5464 хвоста за 27 сороков 12 соболей, а сверх того 62 соболя было взято с промышленников в виде десятины да 35 соболей поступило через таможню в виде пошлины за торговлю.

О чём говорят эти примеры? Прежде всего, о том, что и в XVII веке природные богатства Кузнецкой земли расхищались центром с не меньшей энергией, чем сегодня. В XVII веке – пушнина, в XVIII – серебро, в XIX – золото, в ХХ – все, что только под руку подвернётся – уголь, металл, лес ...

Жителю Кузнецкой земли мало что доставалось от этой благодати. Почти вся она уходила на экспорт. Такова, видно, горькая доля Сибири – аграрно-сырьевого придатка не только российского центра, но и промышленных гигантов капиталистического мира.

Сибирский ясак для государственной казны представлял громадную ценность. Доставленную в Москву пушнину тщательно перепроверяли, убеждались в её сохранности.

Собравшимся в обратный путь казакам в Сибирском приказе вручали десятки пустых громадных сум, сшитых из цельных коровьих кож, и будто бы говорили: «Молодцы, ребята! Действуйте в том же духе! Царь-батюшка вами очень доволен. Привозите соболей числом побольше, да качеством получше. Вельми они сгодятся для государевой казны!»

В Москве доставленную из Сибири пушнину разбирали «казённые разборщики», великие знатоки своего дела. Бросив беглый взгляд, они безошибочно определяли цену товара, его сортность. Шкурки увязывали в так называемые «сорока».

Связки соболей, чёрно-бурых лисиц, бобров, песцов покидали государевы хранилища лишь по заявкам стоящих близ царствующей особы доверенных лиц.

Немало пушнины уходило на нужды царского двора: шитьё шуб, мантий, прочей одежды, как для самого царя, так и для лиц из его ближайшего окружения. Лишь для «строения» одного царского одеяла понадобилось 160 соболей.

Потому и летели в Сибирь почти непрерывно требования отловить там самых «дивных, добрых, чёрных соболей, да таких же дивных белых соболей».

Своей буквально сказочной красотой поражала воображение лисица-крестовка, черно-бурая, с белым крестиком на спине. Кузнецкие соболя, между прочим, также пользовались устойчивым спросом и доброй славой.

Сибирская пушнина широко использовалась в качестве посольских даров. В этом состояло ещё одно её государственное назначение. Любое русское посольство, отправляемое за границу, везло с собой немалое число связок-сороков. Кстати, это нашло отражение на рисунках того времени.

Желая достичь поставленных перед дипломатами задач, казна не скупилась на «посольские дары». Отправленные однажды в Вену, ко двору австрийских Габсбургов, они были оценены в восемь бочек золотом. Европа была удивлена таким щедрым, поистине царским даром.

Видимо, с комплектованием новой партии «посольских даров» был связан указ, полученный в Кузнецке в сентябре 1670 года воеводой Никитой Доможировым: «… указали мы в Кузнецком из нашей ясачной соболиной казны соболи отбирать, которые годны на крымскую кладь и присылать к нам, к Москве, наспех ...»

Достаточно впечатляли и запросы: сорок соболей за 80 рублей (т. е. по два рубля за одного соболя, цена по тем временам самого высшего сорта), сорок соболей за 60 (т. е. по рублю с полтиной), да два сорока по 50 рублей (т. е по 1 руб. 25 коп.), да восемь сороков по 30 рублей (менее рубля за соболя) ... Особо при этом подчёркивалось, что «соболи все надобны с хвосты» (Архив С.-Петербургского отделения Института истории РАН, ф. 246, д. 64, лл. 1-2).

Неверно думать, что охота на пушного зверя – удел коренного населения Сибири. В царскую казну пушнина поступала далеко не только в виде ясака.

Постепенно в соболиное дело с каждым годом всё более и более активно включалось русское население. Притом не только профессионалы-промысловики, но и служилые люди, пашенные крестьяне, посадское население.

Объяснялось это громадной выгодой соболиной охоты. А также ещё и тем, что охотничий сезон приходился на спокойную зимнюю пору, на свободное от земледельческих занятий время.

Мех соболя, лисицы, бобра – товар драгоценный, транспортабельный, во все времена пользующийся высоким спросом. В обмен на проданную пушнину можно было получить любые необходимые сибиряку товары.

Нехватка жизненных средств, слабое снабжение товарами из центра, стремление обрести дополнительные источники дохода – всё это вместе взятое вынуждало пришлого в Сибирь россиянина заняться соболиным промыслом.

Архивные материалы свидетельствуют, что среди кузнецкого служилого люда было немало удачливых охотников, сумевших превратить соболиное дело в весьма выгодную, притом дополнительную статью дохода.

Конный казак О. Калачиков, например, сумел промыслить в сезон 1673 года 20 соболей. Фортуна улыбнулась не ему одному. Не менее удачливыми в этот год оказались казачьи дети М. Константинов и М. Иванов.

Жители самого Кузнецка, а также окрестных деревень уходили на промысел небольшими группами, артелями. Так было во всех отношениях удобнее, а главное – безопаснее.

Кузнецкий уезд в XVII веке подвергался постоянным набегам кочевников. На промысел забирались далеко, большинство промысловых районов считались спорными. Долго ли тут до греха.

Понятно, что риск от таких походов был немалый. Однако и отдача велика. 13 марта 1697 года с промысла в Кузнецк вернулся конный казак В. Мусохранов «с товарищи». В местной таможне они заявили свою добычу – 70 соболей. На каждого в среднем пришлось по 14 зверьков. Несколько дней спустя из тайги вышли конный казак Ф. Корнилов с «товарищи». Они промыслили 50 соболей.

Всего же только в марте 1697 года (конец охотничьего сезона) через кузнецкую таможню прошло 590 соболей. Сколько драгоценных шкурок протащили мимо – одному Богу известно.

Новейшие исследования историков-сибиреведов, в частности работы И. П. Каменецкого, убедительно доказали, что Кузнецк XVII века был тем местом, где велась, причём, в значительных размерах, оптовая торговля пушниной.

Кузнецкий пушной торг привлекал внимание российского купечества. Весьма выгоден он был и для представителей местной администрации. На посредничестве они наживали немалые барыши.

Приведу лишь один пример. Татарский голова С. Микитин в 1662 году подрядился поставить приказчику известного в России купца В. Шорина «три сорока соболей кузнецких добрых».

Достаточно солидно смотрится и сумма заключённой сделки – сто рублей. Трудно даже сказать, как это выглядит в пересчёте на деньги нынешние. Наверняка, несколько десятков тысяч рублей.

Каждое лето под стенами Кузнецка проводились ярмарки, так называемый «калмацкий» торг». Кочевники с Хакасии, верховьев Оби, различных углов Кузнецкого уезда пригоняли скот, привозили много пушнины, ремесленных изделий. Всё это с большой выгодой для обеих сторон обменивалось на российские товары.

Зная эти особенности кузнецкого торга, рассчитывая с выгодой закупить здесь крупные партии пушнины, купцы, представители крупнейших торговых домов России загодя завозили сюда крупные партии товаров для обмена.

Видимо, с этим процессом следует соотнести следующий факт. В 1655 году тобольская таможня зафиксировала крупную партию товара – на сумму 2159 рублей. Конечный пункт, как было показано в проездных документах, – Кузнецк.

Солидная партия российских товаров (свыше двадцати наименований), предназначенная для доставки в Кузнецк, была отражена и в документах 1700 года.

Понятно, что до нас дошли лишь отдельные, отрывочные документы. Они не позволяют нарисовать полной картины. Однако выяснить некоторые важные стороны жизни Кузнецкого уезда XVII века они всё-таки позволяют.

Кузнецк, расположенный на стыке двух миров, кочевнического и осёдлого, предоставлял массу возможностей, особенно представителям властей, заниматься посреднической торговлей. Этому способствовали постоянные контакты служилого люда с князьками, разъезды по ясачным волостям.

Весьма активно участвовал в операциях с пушниной кузнецкий подьячий Б. Сорокин. Известно, что в 1671 году он несколько раз появлялся в Томске с партиями пушнины. В июне, например, он доставил сюда «мягкой рухляди» на 80 рублей. Сумма эта равна стоимости трёх соболиных «сороков».

Значение кузнецкого пушного рынка в XVIII-XIX вв. падает. В связи с изменением обстановки на юге Сибири, заселением данного региона, развитием здесь земледелия, горнозаводской промышленности пушнина, естественно, перестаёт играть прежнюю роль в экономике Кузнецкого края.

Сказалось, конечно, и хищническое истребление соболя, допущенное в XVII веке. За пушниной приходилось идти всё дальше и дальше на восток. Это было под силу лишь крупному, объединённому в компании купеческому капиталу.

Соболиная охота в Кузнецком крае, к счастью, не ограничилась XVII веком. Он и сегодня остаётся крупным поставщиком пушнины.

Подобно всей Сибири, Кузнецкая земля не зачахла. Она продолжала удивлять россиянина всё новыми и новыми природными богатствами. На смену соболям приходят драгоценные металлы (серебро, золото), лес.

Казалось бы, вот оно – желанное Беловодье. Живи и радуйся. Но ... прав оказался М. М. Сперанский, говоря о том, что край этот мог бы стать раем земным, однако «худое правление превратило его в сущий вертеп разбойников». К сожалению, слова эти стали пророческими.

«ПОКАЗАТЬ БЫ ВАМ СВОЕ РАДЕНИЕ ... »

«Буде в Томском и Кузнецком уездах железная руда обретается, образцы по пуду прислать, и где сысканы и в каких местах и много ли той руды, и какие в тех местах леса, о том вели, осмотря, писать ...»

Из указа Петра I томскому воеводе Василию Ржевскому

 

В процессе заселения и освоения Кузнецкой земли уже в первом столетии удалось собрать немало данных о полезных ископаемых, различных природных богатств края.

Человек XVII века был ближе нас к природе, полнее умел использовать её дары. Он успешнее охотился, забирался в таёжные дебри для промысла, постоянно отыскивал удобные места для пашен, покосов, пашен. Естественно, что ему не раз при этом попадались руды, цветные каменья, месторождения соли.

Большинство открытий полезных ископаемых в старину были сделаны как бы случайно, попутно – охотниками, крестьянами, местными жителями.

«Крестьяне, да и мастеровые, – читаем мы в одном из донесений начальника Алтайского горного округа, – проводят большую часть жизни в лесах и на полях. Обработка полей под пашни, поставка сена, рубка дров и самая за зверями или рыбная ловля дают им бесчисленные случаи высмотреть тайны природы и подметить явления, сопровождающие рудные выходы, Как легко может попасться крестьянину рудный кусок ... который не оставит без внимания, если будет иметь в виду получение хотя и небольшой, но немедленной награды. Стоит только одному лицу воспользоваться наградою и затем явится соревнование, которого следствия будут без сомнения полезны для раскрытия рудных богатств» (Центральный государственный исторический архив в С.-Петербурге, ф. 468, оп. 19, д. 754, лл. 55­56).

Подобный метод вовлечения в поиск руд людей разного звания был успешно отработан ещё в XVII веке.

«Всяких чинов людям, – сообщал в Москву енисейский воевода, – велел сказать и бирючам велел кликать по многие дни – кто ведает золотую и серебряную, и медную руду, и слюдяные горы и они бы, приходя в съезжую, сказывали мне, холопу твоему».

Местное население реагировало на подобные обращения. Вскоре к воеводе явился посадский человек Олешка Тиханов Солевар и объявил, что «сыскал де он вверх по Тасееве реке (нынешний Красноярский край) слюдяные горы, и из тех гор он, Олешка, слюду ломал».

Да наломал Олешка Солевар слюды не пуд, не полтора, а сто сорок пудов. Что тут скажешь – предпринимательский размах, сибирская хватка. Слюду, видимо, легко было сбыть на рынке. А иначе стоило ли огород городить?

Для царского правительства Сибирь XVII века являлась поставщицей не только пушнины, но и драгоценных камней. Их тоже оказалось немало – и на Алтае, и в Саянах, и в Забайкалье, и в Якутии, и в верховьях Оби, Енисея.

«Бил челом нам, великому государю, – читаем мы в актах «о рудных и драгоценных камней приисках», – медной руды плавильщик Дмитрий Тумашов, сказал – ездил де он в Сибирь руд искать и обыскал цветное каменье, в горах хрустали белые, фатисы вишнёвые, и юги зелёные, и тунпасы жёлтые».

Поиск драгоценных каменьев оказался делом прибыльным. Потому Дмитрий Тумашов, «медной руды плавильщик», и запросился в Сибирь «для поиску золотые и серебряные руды и всякого цветного узорочного каменья». Кузнецкая земля оказалась на редкость изобильна «цветным узорочным каменьем». Тому свидетельств много.

Геодезист Шишков однажды привёз из Кузнецкого уезда Татищеву, начальнику Уральских заводов пять камешков» да, кроме того, «каменное масло», охру.

Находки заинтересовали будущего историка. Немедленно последовала «резолюция» – направить в Кузнецкий уезд «доброго надзирателя горных работ», «бергаузера искусного с двумя гранильщиками», «чтоб прилежно о слюде, каменьях и масле каменном исследовали и сколько можно более собрали хорошие и недешёвые разных родов и цветов камни, яко агаты, сердолики, яшмы, мармары и порфиры».

Информация геодезиста Шишкова лишь в какой-то мере дополнила собранный огромный материал о природных богатствах земли Кузнецкой.

Любопытные сведения, например, содержали донесения в Москву кузнецкого воеводы Григория Волкова: «Есть за Кузнецким острогом вверх Томи реки слюда, а привозят её в Кузнецк калмыки. Да от Кузнецкого де по Томи реке, по пожни татарского головы и толмача Савина Микитина – ревень, да в деревнях всяких чинов людей, в десяти верстах – камень хрусталь …»

Какой богатый, содержательный источник по рассматриваемому вопросу – донесение Григория Волкова. «Сказывал казак Мишка Попов, – продолжал кузнецкий воевода, – возил де он, Мишка, из Телескова озера к Москве руды серебряные и по пробе в плавке из тое руды было серебро ... Да и железная де руда в Кузнецком есть».

Да и как ей не быть здесь, железной руде, коль весь этот край назван Кузнецким. Коль его жители прославились на всю Сибирь, на всю Центральную Азию как искусные рудознатцы, рудокопы, плавильщики.

Интерес к полезным ископаемым не исчерпывался железной рудой. Без железа не обойдёшься. Железо – это и топоры, и сошники, и косы, и лопаты ... И всё-таки, много ли в железе корысти? Найти бы что-нибудь побогаче. Золото или серебро – мечтали воеводы.

Основания, дающие право на надежду, были. С конца XVII века на территории Кузнецкого уезда распространился своеобразный промысел, «бугрование» – раскопки древних курганов с целью извлечения из них предметов, изделий из золота и серебра.

«Бугровщики» особое внимание уделяли «золотарям», царским курганам. Изредка они встречались в южно-сибирских степях.

Из одного такого кургана однажды удалось извлечь золотых вещей редчайшей красоты общим весом в 50 фунтов. Изделия древних ювелиров растекались по сибирским ярмаркам, попадали в руки богатых купцов, заводчиков, воевод.

Счастливым обладателем редчайшей коллекции сибирского золота был уральский заводчик Акинфий Демидов. Подаренная императору Петру Великому, она положила начало золотой кладовой Эрмитажа.

Для копки курганов создавались специальные артели. Народ в них шёл отчаянный, отпетый, искатели приключений, готовые идти хоть куда. Лишь бы был навар.

В поисках «золотарей» бугровщики забирались в места отдалённые, глухие. Многие из них в азарте поиска попадали на территорию соседней Джунгарии. Мудрено ли при этом угодить в плен, пропасть без вести.

Не раз подобные истории случались с жителями Кузнецкого уезда. Об этом свидетельствует текст следующего указа: «Кузнецким крестьянам, которые были на бугровании, учинить наказание, бить батогами нещадно за то, что ездили в степь без отпуска, а в Кузнецке и в уезде о том публиковать, дабы никто, под жестоким наказанием, в степь для бугрования не ездил».

Бугровщики нанесли громадный вред науке, разорили бесценные памятники истории и культуры. Однако была в их деятельности одна несомненная польза. Они заставили людей задуматься, откуда в курганах золото? Сибиряки не сомневались, что оно местного происхождения. А коль скоро древние мастера смогли извлечь его из руды, переработать, то нынешним, как говорится, сам Бог велел.

С конца XVII века задача открытия отечественных месторождений драгоценных металлов встаёт перед Россией во весь рост. Страна вступает в полосу затяжных войн. Энергично, спешно создавались могучая армия, военно-морской флот, строились новые укреплённые линии, крепости, города, прокладывались дороги, рылись каналы ... Всё это требовало средств.

В этих условиях поиск полезных ископаемых становится делом первостепенной государственной важности. Решающее слово должны были сказать Урал и Сибирь. На сибирских воевод обрушивается шквал правительственных распоряжений. Общий их смысл может быть сведён к краткой формуле: «Ищите, да обрящете».

«Показать бы вам свое радение, – обращался царь Пётр к томскому воеводе Василию Ржевскому, – велеть приискать выше Томского (на территории Кузнецкого уезда – М. С.) по рекам удобно к строению камень и известь, и к кирпичному жжению удобные земли, чтоб ко всякой нужде впредь построить для поклажи всяких вещей наших, Великого Государя, дел и казны анбары или какое здание прилично каменное и вам бы сметить во что каменю, кирпича тысяча, извести бочка станет и почём работных людей наём подённый и есть ли в Томском такие люди, кому кирпич и известь жечь и здания каменные строить ...»

И содержание, и тон документа показывали, что в России наступают новые времена. Что касается Сибири, то и здесь перемены были значительными. Происходит переход от пушного, соболиного промысла к делу прежде невиданному – развитию горно-металлургической промышленности. Переход этот сопровождался значительным экономическим подъемом, взлётом культуры.

В самом конце XVII века, в преддверие Петровских реформ здесь была предпринята серьёзная попытка учредить в Сибири горно-металлургическое производство, построить первый на всём российском востоке сереброплавильный завод.

Начиналось же это невиданное в здешних краях дело буднично, традиционно, в духе доброго старого времени. Из поездки за ясаком в горные порубежные волости вернулся томский сын боярский Степан Тупальский, известный сибирский землепроходец.

Томский воевода Василий Ржевский об этом рассказывал так: «Посылал я, холоп ваш, в горные порубежные волости для ясачного сбору томского сына боярского Степана Тупальского с товарищи, и он, Степан, приехав в Томск, явил мне, холопу вашему, с фунт руды серебряной ...»

Что такое жалкий фунт руды? Этого явно маловато. Пока доставят из Томска до столицы, изотрут, раскрошат в дорожных сумах, растеряют. Для проб останутся одни крошки.

Зная, какое внимание уделяет правительство Петра I рудоискательству, опасаясь царского гнева в случае какой промашки, Василий Ржевский приказывает Степану Тупальскому вновь возвратиться на место находки руд, на Каштак. Заодно повелел ему составить подробный чертёж пути. Томский воевода словно предчувствовал, что все эти приготовления не окажутся лишними, обязательно в скором времени пригодятся.

Представляю, как чертыхался Степан Тупальский, услышав приказ воеводы. Только вернулся, не успел даже дух перевести, отоспаться после похода, придти в себя, и на тебе – возвращайся, откуда явился. Благо бы рядом. Ан, нет ... Сотни вёрст бездорожья, непроходимой тайги, бескрайних степей.

Да куда деваться? Разве будешь спорить с воеводой? Смирил гордыню служилый, покорился, воротился в горные порубежные волости, выполнил задание, привёз руду, будь она неладна.

Не фунт, даже не десять фунтов. Целых восемь пудов. Теперь-то хватит? Пробуйте, господа, столичные пробирщики. Ищите в этом невзрачном сером камне «государев интерес».

Дальнейшие события развивались стремительно, словно по законам детективного жанра. Московские пробирщики подтвердили промышленную пригодность кузнецких руд.

Царь Петр обрадовался несказанно. Хотел немедленно направить в Томск заморских мастеров. Не терпелось как можно быстрее начать дело, сулящее громадную выгоду.

Однако сумел сдержаться. Решил не спешить, действовать наверняка, посоветоваться с ещё более опытными специалистами.

Так сибирская руда попала в Амстердам, к голландским пробирщикам. Посредником в этом деле выступал приятель Петра I, тамошний бургомистр Николай Витзен.

Пётр I нервничал, торопил пробирщиков. Вскоре из Амстердама пришло письмо. «Из Амстердама писал бургомистр Николай Витзен о томской руде, которую ты прислал, – говорилось в царском указе томскому воеводе, – что по опыту мастеров добрых в Амстердаме вышло из полчетверти золотника руды самая малая частичка серебра и что та руда небогата, но что де мастер ему (Витзену) объяснил, что глубже будет лучше».

Иноземные пробирщики явно осторожничали, золотых гор не сулили. Да и откуда им, из далёкого Амстердама, ведать, какая она там, в Сибири, руда и много ли её, и каковы условия её добычи, и многое другое.

Планы у царя были грандиозные, государственная казна трещала по швам. Потому и решил Пётр I рискнуть, предпринять попытку организовать первое в Сибири промышленное производство серебра. Его даже не остановило осторожное заявление томского воеводы, что «в Томске тое серебряной руды переплавить некем, мастеров нет».

И что с того, что нет мастеров? Мастерство – дело наживное. В петровской России многого не было. Всем приходилось учиться.

По царскому указу из Москвы в Сибирь отправили опытного мастера-плавильщика, грека Александра Левандианиса «с товарищи». Шаг этот подкрепили ещё одним указом. «К тому рудокопному промыслу велено было прислать из Тобольского работных людей гулящих из ссыльных бездомовых 50 или 100, смотря по нужде».

Тихий провинциальный Томск не видывал, сколько стоит на земле (в ту пору ему не было и сотни лет) та­кого скопления народу. Шум, суета. Грузили на суда продовольствие, одежду, инструменты, припасы. Нелегко предусмотреть, что может случиться в дальних порубежных волостях.

Добирались до Каштака кружным водным путём. Рекою Томью спустились на Обь, оттуда свернули на Чулым, Чулымом поднялись до Кии и далее, уже по Кие, выплыли на Сердь. Отсюда до Каштака рукой подать.

Наш современник добирается до Тисуля (райцентра Кемеровской области), близ которого находился Каштак, иначе, чем это делал россиянин конца XVII века.

Сегодня места эти обжитые, освоенные, заселённые. Тогда же они считались дальними, опасными. Из-за этих благодатных мест шла борьба с кочевниками, живущими за хребтом Кузнецкого Алатау, на территории Минусинской котловины. Потому и пришлось первым делом основать острог. Представлял он собой квадрат, каждая сторона которого не превышала двадцати саженей.

Над жилыми избами, поставленными в трёх углах, возвышались башни. В четвёртом углу находилась высокая горенка грека Александра Левандианиса. Над проезжими воротами возвышалась часовенка «трёх святителей».

Под защитой крепостных стен, внутри острога располагались амбары, кузница, четыре избы для служилых и работных людей. Около речки, у самой воды поставили бани.

Лишь после этого приступили к горным работам. Для начала заложили четыре шурфа. Первые результаты, вроде бы, обнадёживали.

«Грек Александр с товарищи, – спешил обрадовать ждущего из Сибири вестей царя томский воевода, – чают всякого доброго и пребогатого дела дойти во всякой надежде, без сомнения».

Поторопился воевода отрапортовать. Не успели как следует развернуться, приступить к работам, как под острог подошло многотысячное войско енисейских киргизов.

Каштакский острог оказался в глухой осаде. У его стен развернулись настоящие сражения. И с той и с другой стороны появились первые раненые и даже убитые.

Какая работа могла быть в таких условиях? «Наше художество со страхом и войною не может совершаться, – справедливо сетовал на свою горькую участь грек Левандианис. – Нам надобно копати в горах, а неприятели нас убивают».

Осаждённые надеялись, что со временем неприятель всё-таки снимет осаду, отступит. Однако киргизы решили стоять на своём, принудить русских уйти с этих мест.

«Киргизские воинские люди, – сообщали в донесениях из Каштакского острога, – ездят кругом непрестанно и из острога выходить вдаль нам нипочто не дают».

В начале ноября 1697 года ситуация под Каштаком предельно обострилась. У стен острога развернулось настоящее сражение.

«Государевы служилые люди, – сообщает в Москву томский воевода, – многих киргизских людей побили, а наших государевых на том бою четырёх казаков ранили, да сына боярского Якова Болтовского, да казака Митьку Поспелова убили до смерти».

Отступать от дела, которое обещало государственной казне скорое пополнение, вроде бы, не хотелось. Тем более, что сил, средств и даже жизней в Каштаке было положено немало.

Следовало бы найти хоть какой-то выход. Находчивый грек предлагал соорудить «у рудокопных заводов караульные башни и от острогу к башням учинить крепости».

Возможно, такое где-то и делали. Только не в Сибири, в таёжной глухомани, на самом краю российских владений, у границы иного мира, где всякий человек был дороже золота.

«Охотников к той работе никого нет, – так объяснил ситуацию царю Петру томский воевода. – Гулящих людей и отпущенников из ссыльных бездомных, холостых людей и казачьих детей в Томском много, а без твоего указу в неволю брать их к той работе не смею».

Дело, на мой взгляд, вовсе не в том, что томский воевода боялся проявить самостоятельность, инициативу. Просто он был уверен, что пока России в этом районе не закрепиться. Слишком неравны были силы. Слишком далёк от баз снабжения был этот молодой промышленный район. Слишком слаба была Россия на своих восточных рубежах.

Какой смысл создавать ещё один источник напряжённости, ещё один очаг войны. Тем более, что на западе назревала угроза крупномасштабной схватки со Швецией.

Пришлось и в этот раз кочевникам уступить. В 1700 году Каштакский острог был срыт. Строительство первого на территории Кузнецкого уезда сереброплавильного завода отложили до лучших времён.

И они были уже не за горами. Четверть века спустя построит в «кузнецких урочищах» свой первый в Сибири завод уральский заводчик Акинфий Демидов.

Александр Левандианис тоже сумел сказать своё веское слово в истории сибирской металлургии. Не повезло в Западной, удалось в Восточной Сибири. Группа Левандианиса с Каштака переехала в Забайкалье. Здесь они построили Нерчинский сереброплавильный завод, положили начало новому горнопромышленному району России, знаменитым Нерчинским заводам.

Активный поиск полезных ископаемых, проведённый на территории Кузнецкого и Томского уездов во второй половине XVII века, принёс свои результаты. Во-первых, сформировалось устойчивое представление о том, что места эти «суть лучшие и богатейшие во всей Сибири и подобных оным до днесь не сыскано». Во-вторых, деятельность первых рудознатцев подготовила условия для нового, качественного рывка.

Именно здесь, на территории Кузнецкого уезда, в следующем, XVIII веке сформировался округ Колыванских заводов, округ громадной государственной ценности, крупнейший бриллиант в короне Российской Империи.

«ЧЕРТЁЖ ЗЕМЛИ КУЗНЕЦКОГО ГОРОДА»

Царь: А ты, мой сын, чем занят? Это что?

Феодор: Чертеж земли московской, наше царство

Из края в край. Вот видишь: тут Москва,

Тут Новгород, тут Астрахань. Вот море,

Вот пермские дремучие леса, а вот Сибирь.

Царь: А это что узором здесь виется?

Феодор: Это Волга.

Царь: Как хорошо! Вот сладкий плод ученья!

Как с облаков мы можем обозреть

Все царство вдруг: границы, грады, реки.

А. С. Пушкин. Борис Годунов.

 

Посетители краеведческих музеев Кузбасса, видимо, обратили внимание на старинную карту – «Чертёж земли Кузнецкого города». Нам, привыкшим к картам современным, многое в ней покажется диковинным, необычным.

На верхнем обрезе «Чертежа» надпись – «полнощь», на нижнем – «полдень». Слева пояснение – «запад», справа – «восток». Сама ориентировка карты по сторонам света вполне современна. Мне не раз приходилось встречать карты более позднего времени, на которых она нарушалась самым безбожным образом.

В центре «Чертежа» – «град Кузнецкой». Автор очень чётко проводит главную мысль – начинается земля (в данном случае – Кузнецкая), как известно, от кремля (т. е. от крепости, от острога).

Даже беглое, поверхностное знакомство с картой убеждает, что главное назначение её практическое, прикладное, служебное. Висел ли «Чертёж» в рабочем кабинете воеводы, лежал ли на столе казачьего атамана или другого служилого человека, разворачивался ли на купеческом судне, спешащем с товарами в «град Кузнецкой», – в любом случае он призван был дать ответы на многочисленные вопросы, возникавшие в жизни.

Немалый интерес вызывает сам рисунок Кузнецка, изображение его башен, крепостных стен, отдельных построек, зданий. Известно, что автор «Чертежа» – искусный рисовальщик, все работы которого отличались величайшей достоверностью. Не случайно поэтому рисунок «града Кузнецкого» много лет занимает почётное место на страницах книг по истории Кузнецкого края. На «Чертеже» доминируют реки. Томь, Кондома, Иня и их многочисленные притоки изображены непривычно могучими, полноводными.

В XVII веке, возможно, оно так и было. Но дело не только в этом. Вся жизнь в Сибири в ту пору, действительно, концентрировалась по берегам рек. В ладьях, больших и малых, перевозили товары, припасы, грузы. На берегах рек стояли города и сёла. Река поила и кормила, в тяжкую минуту приходила на помощь, служила надёжным средством связи, а также разделительным рубежом между отдельными уездами Сибири, границей проживания племён, этнических групп. Кому не известны такие понятия, как донское, волжское, уральское, кубанское, терское, иртышское, амурское казачество.

В левом верхнем углу «Чертежа» – Тойдон и Мунгат, в левом нижнем – Иня. Именно по этой линии в конце XVII века проходила граница Кузнецкого и Томского уездов. Автор «Чертежа», профессиональный сибирский межевщик, это знал твёрдо.

В правом нижнем углу помещено Телецкое (или Алтын) озеро. В верхнем – истоки Томи. Сюда ежегодно ходили кузнецкие казаки, сборщики ясака. «Чертёж» им, понятно, был не в потерю.

Несомненно, внимание сегодня, как и много веков назад, привлечет авторская надпись: «Белые горы (т. е. Белки). От Кузнецкого водою восемь дней ходу в малых лодках. За Белогорьем живут киргизы».

Вдоль нижнего обреза карты река Обь с её притоками Чарышом, Алеем, Касмалой, Барнаулкой. Тут же, по нижнему обрезу «Чертежа» изображены реки Бия и Катунь. За Обью показаны места обитания белых калмыков (Табуновых, Шадаевых), таутелеутов, карсагалов.

Таковы они, пока ещё не слишком определённые, границы Кузнецкого уезда. Таковы они, те племена и народы, с которыми пришлось кузнецким казакам общаться в первом столетии своего пребывания в данном районе, да и во времена за XVII веком идущие.

Многое расскажет карта толковому наблюдателю.

Хватило бы терпения разглядывать, сопоставлять, анализировать. Несмотря на свою лаконичность, карта умельцу скажет больше иной монографии.

Чем больше вглядываюсь в лежащую передо мной фотокопию, тем больше проникаюсь мыслью, что это, действительно, не карта, а рабочий «Чертёж», созданный для практического применения. Примерно такие же висят в кабинетах многих начальников. Взглянув на схему, легко можно сориентироваться, принять верное решение.

Для удобства пользования поместил автор всякого рода подсобные записи. Такие, например, как: «От Устья реки Мунгата Томью рекою до Кузнецкого в малых лодках восемь дней ходу». В другом месте «Чертежа» читаем: «От Кузнецкого до Мрасского устья водою в малых лодках три с половиною дни ходу».

Составленный на стыке веков, семнадцатого и восемнадцатого, «Чертёж» явился свидетелем немалых успехов в освоении Кузнецкой земли. Один из ярчайших – сухопутные пути-дороги. Обозначенные тончайшим пунктиром, они рванулись из Кузнецка в Томск, в «киргизы», к Телецкому озеру, к устью Бии и Катуни ... Трудно найти более красноречивый показатель успехов в деле освоения края.

Наибольшее число пояснений сделано вдоль дорог, водных и сухопутных. И это не случайно. Проблема связи для того времени была самая сложная, насущная. Без неё невозможно было осуществлять координацию усилий, управление.

На дороге, ведущей из Кузнецка в «киргизы», составитель «Чертежа» поместил надпись: «На сем месте сооружён караул, от города в шести верстах». А как же иначе? Ведь именно отсюда, с юга-востока, городу угрожала наибольшая опасность …

Одна из важнейших магистралей Притомья – сухопутная дорога из Кузнецка в Томск. «Чертёж» убеждает нас, что она проложена уже в XVII веке. Середина этого пути находилась у реки Ини. О том свидетельствуют записи: «От Томского до реки Ини конём ходу пять дней ... От реки Ини до Кузнецкого пять дней хода».

 

Как добирались кузнецкие казаки до Телецкого озера? Этот вопрос не может не интересовать современника. Страсть к путешествиям у человека, видимо, в генах. «Чертёж» и в этом деле – надёжный нам помощник. Из него видно, что путь из Кузнецка до Телецкого озера отнимал у казаков 17 дней. Россиянин, пожалуй, впервые получил представление о подлинных размерах уникального памятника природы. «Озеро Алтын или Тележское, – записал на схеме составитель, – в длину водою три с половиной дня, а поперёг – день».

Значение «Чертежа земли Кузнецкого города» не ограничивается сообщением сведений о путях-дорогах этой части Сибири. Он незаменимый помощник исследователя при изучении такой сложной темы, как история ясачных отношений.

Документы XVII в. буквально переполнены названиями родов, племён, ясачных волостей. Очень трудно бывает разобраться, где находилась Нижне-Кумандинская, а где Верхне-Кумандинская волости, где Карсагальская, а где Каргинская или Тюлюберская, или Бехтимирская волости.

А на «Чертеже» они как на ладони. Для ясачного сборщика (автору не раз приходилось выступать и в этом качестве) это не предмет удовлетворения праздного любопытства, а вопросы повседневной практики. Посмотрите, хотя бы, на бассейн рек Кондомы и Мрас-су. Вы увидите, на карте Шорские, Елеские, Елчиберские, Ковинские, Кызыл-каргинские волости.

Вопросы эти, понятно, важные. Но ими не ограничивается значение «Чертежа». С его помощью можно составить достаточно полное представление об итогах земледельческого освоения земли Кузнецкой за XVII столетие.

Внимательно всматриваясь в карту-схему, мы отмечаем, что большинство русских деревень пока что жались вокруг Кузнецкого острога, поблизости от него. И это естественно, ибо опасность вторжения кочевников, разорения, угонов плен была велика.

«Чертёж» позволяет составить весьма чёткое представление о старейших селениях Кузнецкого края. По правому берегу реки Томи, ниже Кузнецкого находились деревни Бедарева, Герасимова, Антонова, Тихонова, Мокроусова, Сидорова. По левому – село Ильинское, деревни Шорохова, Красулина, Шабалина, Сметанникова, Меншикова. Вдоль Абы и на её притоках стояли деревни Калачикова, Лаврова, Толмачева, Атаманова.

Ещё одна Атаманова находилась выше Кузнецка на Томи. Несколько русских деревень прилепились на берегах Кондомы – Букина, Куртукова, Попова, Ефремова, Кондратьева ... Вот они, старейшие русские селения Кузнецкого края.

А мест, удобных для поселения в Кузнецкой округе – море. И вдоль Ини, и по рекам Бачат, Ускат, Мунгат, и по Касьме, и по Тарьсме, и на Уру. Живи – не хочу. Однако ...

Качественный скачок в земледельческом освоении Кузнецкого края произошёл уже в следующем, в XVIII веке, в связи с коренным изменением обстановки на юге Сибири. Рухнули преграды и препоны, разом хлынул на сибирские чернозёмы поток переселенцев. Вновь замаячила вдали сказочная страна – Беловодье. И будто по волшебству, разом возникли сотни новых русских сёл и деревень.

Много лет храню у себя копию со «Списка населённых мест Колыванской области за 1782 год». Есть в нём и раздел – «Кузнецкого ведомства деревни».

Сколько здесь знакомых, близких нашему сердцу названий: село Бачатское и деревня Барачатская, деревни Белова и Брюханова, Крапивина и Кулебакина, Колмогорова и Кольчугина при Ине, Калтанская и Карагайлинская, Талдинская и Усятская, Старо- и Ново-Пестеревы, Шибанова при Касьме ...

У всякого селения, как и у человека, своя судьба.

Счастливая и не очень. Есть среди них и явные горемыки. Словом, всё как в жизни.

Деревни, деревни, деревни ... Их в списке второй половины XVIII века так много, что не перестаёшь удивляться – да когда они успели, менее чем за столетие, на свет народиться. В этих скромных на вид, мало приметных деревнях и состояла основа былого могущества российского государства.

Смотрю на «Чертёж земли Кузнецкого города», древнейшую карту нашего края, и не перестаю удивляться громадной осведомлённости её автора.

Нужно ли более яркое доказательство того, что предки наши не лаптем щи хлебали, что были они образованны, начитанны, любознательны. Сколько раз нам пытались представить их какими-то недоумками, недоучками, лишёнными высоких чувств.

Размышляя над судьбами Сибири, я давно пришёл к выводу, что наши предки по части патриотизма, любви и преданности своей новой Родине – Сибири любому нынешнему, как говорится, сто очков дадут.

Причём их патриотизм не декларативный, не словесный, а доказанный делами, многолетним служением на благо отечества.

Вот и пришла пора приподнять занавес, рассказать об авторе «Чертежа земли Кузнецкого города». Имя это должен знать всякий грамотный сибиряк.

Семён Ульянович Ремезов – человек величайшего дарования, настоящий энциклопедист, сопоставимый разве что с другими российскими самородками – Михайлой Ломоносовым, Степаном Крашенинниковым. Как тут кузбассовцам не возгордиться, не порадоваться. Такой человек стоял у истоков изучения природных богатств Кузнецкой земли.

Семен Ремезов – тобольский сын боярский, весь свой долгий век (1642 – после 1720) прожил в Сибири. Его отец также был потомственным сибиряком. Вся жизнь и деятельность нескольких поколений Ремезовых была связана с Тобольском, тогдашней столицей Сибири. Ремезовы входили в круг доверенных лиц здешних воевод, исполняли различные ответственные поручения.

Это была культурная, образованная, осведомлённая во всех вопросах сибирской жизни, знающая себе цену семья. На таких людях, как Ремезовы, Хабаровы, Дежнёвы, Строгановы, Демидовы, Шелеховы, держалась жизнь российского востока.

Всё, чего сумел достичь Семен Ульянович в жизни, далось ему немалым трудом. Приличный чин сына боярского он получил уже сорокалетним. Вместе с ним ему вручили хлопотную, опасную, связанную с бесконечными разъездами по Сибири должность ясачного сборщика. Да к тому же ещё поручили составление планов и описаний Тобольского уезда. Задание это было дано, конечно, не случайно. Начальство явно учитывало склонности, способности этого человека. Местные власти знали Семёна как человека широко образованного, трудолюбивого, который работал над собой постоянно, «усердно, по вся дни беспокойно».

Свои громадные познания о Сибири Ремезов пополнял постоянно, всю жизнь. Не только путём чтения книг, изучения документов, но и во время встреч с бывалыми людьми, во время бесконечных поездок по краю.

«Всяких разных чинов русских людей и иноземцев, – говорится в одном из документов, – Семён Ульянович допрашивал ... выведывал меру земли и расстояние пути городов, их сёл и волостей, про реки, речки и озёра, про горы и леса и про всякие урочища».

Путь из Кузнецка в Москву шёл через Тобольск. Здесь путешественники обычно останавливались, отдыхали, приходили в себя после нелёгкого пути. Было у Ремезова время переговорить с интересными людьми, почитать, снять копии с воеводских «отписок» и «скасок», с планов и чертежей. Вот откуда такая осведомлённость Семёна Ульяновича в делах Кузнецкого уезда.

В Тобольск стекались сведения о жизни всех сибирских уездов. В нём обязательно останавливались, причём надолго, русские посольства, направляющиеся на Восток, в Китай, в Монголию, в Среднюю Азию.

Здесь постоянно проживали богатые «гости», ташкентские, бухарские, самаркандские купцы. Не упускал Семён Ульянович случая встретиться, расспросить бывалых землепроходцев, служилых людей, казачьих атаманов, сопровождающих обозы с ясаком в Москву. Любая из подобных встреч что-нибудь да прибавляла к его обширным познаниям о Сибири.

Слава о Ремезове, его авторитет крупнейшего знатока Сибири были столь велики, что встретиться с ним мечтали все учёные-иностранцы, кому только довелось в ту пору путешествовать по Сибири.

Знаменитый Даниил Готлиб Мессершмидт в своем дневнике (запись сделана 11 мая 1721 года) указал: «У художника Ремезова ... видел раскрашенную масляными красками карту Томского уезда ... Художник, кроме того, владел ценными сведениями о живущих здесь народах ...»

Встречался с Семеном Ремезовым и Филипп Табберт, офицер, швед по национальности, томящийся после Полтавы в сибирском плену. По возвращении на родину он напишет книгу о Сибири. Труд этот принесёт ему мировую известность, а также баронское звание.

Барон Страленберг (так теперь будут именовать Табберта) добрым словом помянет «старого художника, который изготовил партикулярные карты всех провинций Сибири и пограничных с ней мест».

Однако карты – малая толика творческого наследия С. У. Ремезова. За свой долгий век Семён Ульянович оставил потомкам столько работ по истории, этнографии, географии Сибири, что как-то даже не верится, что сделал всё это один человек.

Причём не профессионал-учёный, не академик или профессор, а скромный любитель, занимающийся любимым делом в свободное от основной службы время.

Одно перечисление трудов С. У. Ремезова впечатляет. Им написана и собственноручно проиллюстрирована «История Сибирская». Этнографическая точность рисунков поразила исследователей. Общепризнанна их огромная научная значимость. К рисункам Ремезова, как к ценнейшему источнику, не раз будут обращаться представители различных наук и искусств.

Мой студент, выпускник кафедры кино- и фотомастерства Алексей Горохов (тоболянин по происхождению) на базе ремезовских рисунков сделал превосходный дипломный фильм о Тобольске, отмеченный высшим баллом. Факт этот – удачный пример гармоничного сочетания общегуманитарного и профессионального образования.

Однако я не завершил перечень основных трудов Ремезова. Назову лишь – «Описание о сибирских народах и гранях их земель», «О границах и межах всей Сибири», «Чертёжная книга Сибири», «Служебная чертёжная книга» …

Не следует забывать, что Ремезов не только историк, этнограф, географ, но и выдающийся зодчий, архитектор, инженер-строитель. Под его руководством и наблюдением строился знаменитый Тобольский кремль, возводились церкви и первые заводы на Урале.

На одной из стен Тобольского кремля благодарные земляки поместили мозаичный портрет Семёна Ульяновича Ремезова. Вполне логично – художники наших дней своему великому собрату.

Что подвигло Ремезова на такой великий, непосильный для одного человека труд? Ставлю перед собой этот вопрос и, скажу честно, не нахожу ответа.

Ведь он, сын боярский, мог прожить жизнь более спокойную. Так во имя чего он изматывал себя, не давал покоя ни себе, ни близким? Неужели во имя прославления сибирского края, этого, как тогда считали, ледяного дома, наводящего на людей ужас самого обширного в мире пустыря.

Для кого, может быть, и пустырь, и ледяной дом. А кому родной край, краше которого нет на белом свете.

Вы только послушайте, какой гимн сотворил Семён Ремезов своей милой родине: «Земля хлебородна, овощна и скотна, опричь меду и винограду ни в чем не скудно. Паче всех частей света исполнена пространством и другими зверьми безценными. И торги, привозы и отвозы превольны. Рек великих и средних заток и озер неизчетно, рыб изобильно и ловитвенно. Руд, злата и серебра, меди, олова и свинцу, булату стали, красного железа и укладу и простого, и всяких красок и каменей цветных много и от иноземцев скрытно ... Воздух над нами весел и в мерности здрав и человеческому житию потребен. Ни добре горяч, ни студен ... Богатна рыбами и птицами, к питанию зверьми и на одежду ...»

Всю жизнь Семён Ремезов доказывал россиянам, что Сибирь – вовсе не задворки империи, не хозяйственный двор.

Задолго до Ломоносова, Радищева, декабристов он убедительно, с фактами в руках доказал, что Сибирь – это край, определяющий судьбу всей России.

Во все времена Сибирь была краем великих надежд. Хочется верить, что наше время откроет дорогу талантам. Из-под спуда на широкий простор вырвутся, наконец, новые Ремезовы, Словцовы, Щаповы, Ядринцевы, Макушины, Мартьяновы … и тысячи умных, деловитых, предприимчивых людей, умеющих ценить науки и искусства. Без них томится, задыхается, как астматик, сказочно богатая Кузнецкая земля.

 

 

 

Градской герб Кузнецка (бывший окружной город Томской губернии, герб присвоен в 1804 г.) означал:

«В щите, разделённом горизонтально надвое, в верхней части герб Томский, а в нижней – в золотом поле кузница с принадлежащими к ней орудиями»;

Томск имел герб: «В щите, имеющем зелёное поле, изображена белая лошадь, бегущая в правую сторону». Герб присвоен Томску при его выделении из-под подчинения Тобольску и образовании Томской губернии, ввиду чего все города вновь образованной губернии имели в верхней половине гербового щита белую лошадь (Красноярск, Колывань, Бийск, Енисейск).

Н. И. Сперансов. «Земельные гербы России XII-XIX веков».

 

Михаил Ефимович Сорокин

Земля Кузнецкая

Литературный редактор Н. В. Антонов

Художник А. С. Ротовский

Художественный редактор Д. Д. Дмитриев

Издательство «Притомское»

1992

Тираж 1500 экз.