На протяжении века

Очерки по истории Кузбасса

Кушникова М. М.

 

Кемеровское книжное издательство. 1989.

 

Copyright Геннадий Казанин

Date: Feb. 2009

ГОВОРЯТ ДОКУМЕНТЫ

ФОНОТЕКА ИСТОРИИ

Областной государственный архив хранит более двухсот тысяч дел. Когда входишь в хранилище, видишь стеллажи и на них – как будто молчащие – одинаково переплетённые тома и тома ...

Но вот в 1982 году областным архивом был выпущен плакат, по праву названный «Это нашей истории строки». Казалось бы, что может рассказать ограниченный по объёму лист? Но вдруг на плакате как бы открылись окошки в двухвековую историю нашего края.

Всмотримся же в эти окошки.

Вот один из самых старых документов в архиве. Век восемнадцатый – год 1762. В России только что произошёл дворцовый переворот – власть захватила Екатерина, пока ещё не именуемая великой. Вскоре поэты будут слагать оды в честь «златого века», якобы с неё начавшегося, а пока на далёком барнаульском заводе пишется челобитная в Петербург. Это купец Матвей Михайлов сын жалуется на Семёна Пушкова, бывшего содержателя питейного сбора в Кузнецке, который оказался замешан в убийстве. Но купца Михайлова волнует не убийство. Убийца остался ему должен. Убыток должен быть возмещён и, видно, долг немал (и купец, и содержатель питейного сбора – это люди солидные) – так что купец Михайлов собирается из далёкого Барнаула в Петербург. Челобитную он просит принять всенижайше, и ещё просит, чтобы убийцу не наказывали, пока не вернёт долг ...

Пройдёт каких-нибудь десять лет, и Пугачёвское восстание воспламенит Россию и будет потоплено в крови. И в апреле 1775 года 28 дня будет издан специальный указ. Согласно его воинских артикулов 95-го отделения, 4, 188 и 189, много позже решится судьба крестьянина Николая Недосекина, Гавриловского завода запасного служителя. (Гавриловский завод с 1795 года находился примерно на полпути между Салаиром и Гурьевском и был так назван в честь начальника Колыванских заводов Гаврила Семеновича Качки.)

Вот оно, определение горного правления о наказании шпицрутенами крестьянина Недосекина за побег: «31 мая 1830 года Горное правление, сообразовав дело с положением, представленное при рапорте из оной комиссии от 21 сего Мая за № 272, о бывшем в бегах запасном служителе Николае Недосекине, определило: «За третий побег из службы, в котором он находится более двух с половиной месяцев, воровство во время того на пропитание своё хлеба и неизвестно кому принадлежащей лошади, в воровстве коих он запирается, но изобличается многими свидетельствами», присудить ему «прогонов шпицрутенами через пятьсот человек один раз».

Итак, Николай Недосекин не только бежал. Он воровал хлеб себе на пропитание. В том его грех. И, читая о его наказании, невольно обращаешься к воспоминаниям детства писателя Н. И. Наумова, относящимся примерно к той же поре: «Я слышал, как далеко разносились крики терзаемых жертв. Я и теперь без содрогания не могу вспомнить эти сцены. Я плакал, забивался в подушку, чтобы не слышать барабанного боя и раздирающих душу криков ...». Это в недалёком от Кузнецкого края Омске, где отец будущего писателя служил прокурором.

Давно уже минул «златый век», в бессмертие вписано имя Радищева, но жестокие екатерининские указы и спустя полвека всё ещё довлеют над крестьянином Недосекиным. В очередном связанном с ним документе сказано: «Наказание присуждается как бывшего в неоднократных побегах и преступлениях и от того был отослан на службу по указу Кабинета её Императорского Величества от 25 сентября 1788 года в Нерчинские заводы скованного в ножных железах ...»

Судя по сказанному здесь, речь идёт о немолодом человеке. Если в 1788 году он уже отправлен был в Нерчинский завод за неоднократные побеги, то к моменту наказания шпицрутенами ему должно быть более пятидесяти лет.

Так, на нескольких пожелтевших от времени листках, приоткрылась перед нами страница жизни человека типичной для приписного крестьянина той поры судьбы ...

Но вот прошло ещё каких-нибудь полвека. В судьбе горнорабочих не меняется ничего.

«Его Высокоблагородию Господину Управляющему Кольчугинского Рудника.

Горнорабочего Дмитрия Архипова Сухорукова Прошение.

На основании вышеизложенного имею честь осмелиться покорнейше Ваше Высокоблагородие просить в следующем ...

Работаю я на руднике с октября уже 3-й год, т. е. с первой лопатки основания Капитальной шахты, так что старше меня и качества выше среди горных рабочих на Капитальной нету».

«Имею честь осмелиться покорнейше просить ...» Что просит этот человек, хорошо знающий себе цену и всё-таки вынужденный так унижаться? А происходит вот что: «... Приток ежедневно прибывал, а вода холодная, ниже нуля, приходилось по колени в воде, стиснувши зубы, работать, 8 часов подавать воду, а бадьи худые, половина бадьи, пока дойдём до горы, течёт обратно. Которым домыкало уже до костей ... Я ведь заболел на работе ... Прошу Вас, Ваше Высокоблагородие, назначить мне помочные кормовые ...»

Может быть, это просто общепринятая форма письма-прошения? Нет. Вспомним строки писателя и страстного публициста В. В. Берви-Флеровского: «Пока крестьянина можно будет наказывать телесно, не только по суду за важные преступления, но и за маловажные вины – за бедность, до тех пор он будет раб в душе, он будет чувствовать себя жалким, униженным парием, чувство собственного достоинства будет для него недоступно ...» Эти строки – из высоко оценённого К. Марксом «Положения рабочего класса в России», написанного Берви-Флеровским, во многом, по материалам Кузнецкого уезда.

Еще полвека перелистала история – и вот на документе фамилия Михельсона: «Акционерное общество Судженских Каменноугольных копей Л. А. Михельсона». И оповещение:

«Прошу по всем вопросам, касающимся Судженских копей, впредь обращаться: к правлению Общества, помещающемуся в г. Москве, по Малой Никитской улице, д. № 21».

«С совершенным почтением», – обращается Михельсон к «милостивым государям» – партнёрам по финансовым операциям в 1906 году. В Москву на Малую Никитскую ещё не скоро дойдут частушки, которые сочиняют горняки на копях про «Михельсонишку»:

Михельсонишка от копей получает барыши.

Мы работаем до пота, плата – медные гроши.

Но – дойдут, однако же. Потому что всё больше и всё бурливее просыпается Сибирь. – Не забудем – конец XIX века принёс с собой первую транссибирскую магистраль.

Возникают вокзалы, водонапорные башни, хлынул в Сибирь поток переселенцев, неся волнение, давно охватившее Россию. Развиваются города Кузнецк, Мариинск. Ведь ещё по документам 1875 года («Ведомость о числе домов в городе Мариинске») в городе, в основном, деревянные дома. Каменные – церковь, денежная кладовая, парковый погреб.

Ещё минет лет двадцать-тридцать, пока появится в Мариинске почти сплошь застроенный каменными домами центр – сейчас они внесены в списки памятников, подлежащих охране. Новое время теснит отжившие дома, отжившие понятия, отжившие отношения ...

Ещё документ. Давно ли, кажется, учреждал Михельсон акционерное общество? А вот перед нами «Протокол коалиционного заседания исполнительных органов Совета Депутатов – 3-го Рудничного комитета». Представители администрации отказываются от решающего голоса. Собрание созвано по инициативе Совета управления.

Повестка дня: 1. Контроль над производством. 2. Приём и увольнение служащих и рабочих. 3. Общий порядок сношений Рудничного Комитета с администрацией.

Постановление: «Считать, что соглашение с представителями владельца по вопросу о рабочем контроле над предприятием не состоялось. Поручить исполнительному Комитету Совета рабочих и солдатских депутатов осведомить дирекцию предприятия о нашем постановлении, дав срок для ответа на вопрос три дня ...»

Мог ли Николай Недосекин, полтора века назад получивший 500 шпицрутенов, мечтать о таком тоне?

Мог ли горнорабочий Сухоруков, который униженно просит «кормовые», заболев на работе, думать о подобных поворотах истории? Документы как бы вступают в диалог. Кажется – как говорят, спорят друг с другом ...

Год 1917-й. Первые шаги Советской власти сделаны. На промышленных предприятиях установлен рабочий контроль.

Минул ещё год. Редкостная фотография сохранилась в фотофонде архива – съезд Советов Щегловского уезда (9-17 мая 1918 года). Съезд передал всю полноту власти Советам и постановил преобразовать село Щеглово в город Щегловск.

Пройдут ещё годы. В городе Кемерово появятся необычной архитектуры дома из бутового камня. Они станут как бы знаком времени. Это по договору, заключённому в 1921 году Советским правительством с группой американских рабочих, на части территории Кузбасса образовалась Автономная индустриальная колония «Кузбасс» (АИК). Во главе её – голландский коммунист Себальд Рутгерс. Специальный бюллетень издавался в Нью-Йорке в июле 1922 года.

В архиве мы нашли фоторепродукции статьи Рутгерса, документов, связанных с его деятельностью. На снимке – группа иностранных рабочих, которые приехали в Кузбасс по названному договору. А вот верная помощница Рутгерса – Рут Эпперсон Кеннел, о которой много написано и к которой мы ещё вернёмся.

В фокусе внимания общественности – коксохимический завод. Строить его начали ещё в 1915 году. В архиве можно найти документы, которые его касаются. 2 марта 1924 года пущена первая батарея – выдан первый кокс. Сегодня фотографии, касающиеся коксохима той поры, этапов его строительства, первых лет его работы – это уже легенда. Такие уникальные фотографии переданы областному архиву Павлом Фёдоровичем Мельниковым.

Но прервана мирная жизнь. Письма с фронтов Великой Отечественной приходят в Кузбасс, и начинаются или кончаются они словами: «С боевым приветом!»

Письма, которые кузбассовцы слали своим воинам, по праву могли бы начинаться этими же словами – ведь Кузбасс тоже воевал. Своим углём. Своим металлом. Вот волнующие документы войны:

«Угольщикам города Кемерово. Редакция газеты «Кузбасс».

Дорогие земляки-угольщики, обращаются к кемеровчанам земляки-кемеровцы, ныне красные артиллеристы, старший лейтенант Иван Алексеев, старший лейтенант Евгений Шельпиков, лейтенант Анатолий Буханов».

20 октября 1942 года получено было это письмо и вот что пишут воины фронта воинам тыла:

«Вы являетесь передовиками социалистического соревнования Советского Союза в добыче угля, для выплава металла, дачи фронту брони. Мы горды вашими успехами. Дорогие угольщики, год тому назад мы также работали на трудовом фронте. Сейчас уже 4 месяца мы сражаемся с бандой проклятой немчуры, посылая им артиллерийские закуски.

Наша просьба к вам – будьте авангардом передовых угольщиков, этим самым вы помогаете нам, вашим землякам, тянете вперёд за собой все предприятия нашего родного, славного города Кемерово».

В архиве много детских писем, которые шли из Кузбасса на фронт. Вот строки из них, написанные старательной детской рукой, только ещё постигающей правила правописания:

«Собираем учебники для детей освобождённых районов

Пусть Героическая Красная Армия с каждым днём гонит немецких захватчиков с земли Советского Союза ...»

«... Пусть знает проклятый Гитлер, что советские школьники – дружные ребята и помогут друг другу в беде ...» Фронтовые треугольники ... Фотографии, тревожно пересылаемые на фронт – дойдут ли? Успеют ли дойти? Дети войны ... Женщины войны ...

В областном архиве немало фотографий, которые мы должны чтить как святыню. Множество таких фотографий. Глядя на них, вспомним с великой благодарностью женщин войны, которым когда-нибудь за их героический труд в лихую военную годину будут воздвигнуты самые прекрасные памятники.

Особая глава: труженики села – фронту. Труд и хлеб для фронта. Из последних сил и на пределе возможностей.

Вот документ, адресованный в газету «Советская Сибирь» ... Это 13 ноября 1942 года.

«Совхоз имени Кирова Сосновского райисполкома Кузнецкого района. Выделены денежные средства на эскадрилью самолётов «Сталинская дивизия» – 100000 рублей и на Танковую колонну 20000 рублей. Всего 120 тысяч. Деньги перечислены в Госбанк 8 ноября 1942 года.

Бухгалтер колхоза им. Кирова И. Ильюшин».

В архиве хранятся документы, которые пристально фиксируют новые строки истории. Вот уникальная фотография: 19 января 1982 года. В 9 часов 30 минут пошёл первый уголь. Караканского месторождения. «Проектная мощность нового разреза – 6 миллионов тонн в год. Её намечается освоить к 1990 году. Но уже в этом году Караканский участок разреза «Колмогоровский», к которому он пока относится, выдал первые тонны угля ...»

Много ещё сокровищ хранит в себе областной архив.

Каждый документ, каждая фотография – мгновенье истории, момент человеческой судьбы. Государственный и личный архив – хранилище ценнейших свидетельств прошлого.

Не менее ценны для истории воспоминания старожилов края, очевидцев многих событий, которые теперь звучат легендой.

Вот, например, воспоминания старожилов Гурьевска. Город вырос вокруг старейшего в Сибири металлургического завода, основанного в 1816 году и действующего поныне завода имени Курако. На завод работники приходили семи лет отроду – сортировали руду. В восемнадцать – присягали царю на верность и вступали в «полноправную» рабочую жизнь: 20-24 рубля жалования, увольнение в отставку с пенсией 2 рубля, за побег – каторга, за провинность – «лозаны» ...

Из воспоминаний Александра Никифоровича Тунгусова, одного из старейших рабочих завода: «В полутёмном здании литейного цеха, задыхаясь от жары, работали формовщиками три моих старших брата. Когда мне исполнилось 13 лет, братья поставили уставщику два ведра водки, дали ещё какую-то взятку, и он зачислил меня учеником. Это было в 1881 году. Из цеха не выходили по 15-18 часов. Получали за это копейки. Из каждой получки заводское начальство удерживало больше половины. Штрафы свирепствовали на каждом шагу. Это был один из первых пунктов «дисциплинарных правил». Дисциплина регулировалась и телесными наказаниями. Трудно было год прожить и не получить штраф и дюжину розог. Об отдыхе и не думали. Было на заводской площадке три пивнушки. Тем и «развлекались» ...

А старейший металлург Н. И. Аристов в своих воспоминаниях рассказывал: «Шестнадцатилетним мальчиком в 1903 году пошёл я на завод. Хотел выучиться на слесаря. Мученье было, а не ученье. Стоишь, бывало, за станком, а сзади мастер: «А ну, щенок, за водкой!» Бежишь, как угорелый, в кабак. Отдашь покупку. А мастер: «Сдача где?» И – подзатыльник. И жаловаться некому ... Я убирал в цехе, был посыльным, подметал пол, свёртывал козьи ножки старым рабочим, а вечером после 12 часов работы ещё шёл к мастеру домой, колол дрова, воду носил ...»

Но – меняются времена. «После Октябрьской революции, – писал А. Н. Тунгусов, о котором мы уже поминали, – каждый из нас переживал такое состояние – после смены не хотелось уходить из цеха. Хотелось работать и работать. Мне уже давно бы на пенсию спокойно отдыхать идти – но до того ли, когда идёт война? Я старый человек, но делал для фронта самые трудные формовки и горд тем, что приношу пользу Родине и помогаю победить фашизм ...»

В этой главе речь не идёт о каких-либо архивных «открытиях» или уникальных документах, – а такие нередко ещё ждут своего часа в архивах государственных и личных. Мы говорили лишь о документах «рядовых» именно потому, что через них прослеживается нить типичных для своего времени судеб и явлений. Наш рассказ – о том, как много скрывается за каждым, казалось бы, ничем не примечательным прошением или письмом.

Любой архив – место необыкновенное. Это своеобразная фонотека истории, в которой за века и десятилетия не умолкают былые голоса тех, кто каждодневным трудом своим «делали историю» – стоит лишь захотеть их услышать, разглядывая поблекшие от времени фотографии и читая молчаливые листы и письма ...

ОБЫЧНОЕ ДЕЛО, ИЛИ ЖИТИЕ ОКЛАДНОГО ПОСЕЛЕНЦА ИВАНА ФЁДОРОВА

В 1856 году, проживая в Семипалатинске, Фёдор Михайлович Достоевский приступил к первым наброскам к своим «Запискам из мёртвого дома». А двумя годами раньше в письме к брату он так вспоминал о своей каторжной поре: «... Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего чёрного, горемычного быта. На целые томы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, то народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, немногие знают его ...»

Не знаю, встречал ли Фёдор Михайлович в «мёртвом доме» кого-либо из тех приисковых рабочих, которые «через смертоубийство» попадали на каторгу «добровольно», если можно так выразиться, лишь бы избавиться от заводских работ, справедливо слывших «горше каторги». Но именно «Записки из мёртвого дома» приходили на ум при виде одного совершенно случайно попавшегося на глаза документа.

Перед нами дело окладного поселенца Ивана Фёдорова – одно из довольно обычных дел 50-х годов прошлого века. Ему без малого полтораста лет. Оно найдено много лет назад в Тисуле, на чердаке дома, который принялись сносить.

Одиннадцать ломких от времени страниц гербовой бумаги с водяным знаком двуглавого орла представляют собою расследование. Его проводили люди, заинтересованные лишь в одном: возможно меньше обеспокоить судьбой безвестного окладного поселенца Ивана Фёдорова целую иерархию начальственных лиц, на вершине коей стоял полумифический для самого жалобщика генерал-майор маркиз де Траверсе, владелец золотых приисков.

В «Истории Кузбасса», изданной в 1967 году, мы читаем, что в конце XVII века под Кузнецком жило определённое число «гулящих» людей, осевших в уезде, но не записанных ни в состав посадских людей, ни в состав крестьян». Позже из них набирают рабочих алтайские рудники и заводы, благо, правительство разрешило приписывать к заводам пришлых и беглых людей. Приписные отрабатывают на заводах подушной оклад, которым были обложены в крепостной России все крестьяне «мужска пола», независимо от возраста и здоровья.

Когда в 1861 году было отменено крепостное право, порядки на заводах ещё долго оставались старыми. И по дошедшим до нас воспоминаниям о заводском быте более позднего периода – конца XIX века и даже начала ХХ века – мы можем судить, какой же была повседневная жизнь рабочих на сибирских рудниках и заводах (даже в «облегчённом варианте» – после отмены крепостной зависимости).

Система горных работ была военизирована. На Колывано-Воскресенских заводах мастеровых набирали из рекрутов. Здесь имелись высшие и низшие чины, которые подчинялись горным офицерам. Младшие служащие, вроде приказчиков, – это нижние чины и приравнивались к унтер-офицерам, а рабочие – к солдатам. Отсюда и шпицрутены.

Но солдат служил 25 лет, мастеровой же – бессрочно. До полной дряхлости или инвалидности. Правда, ко времени дела Ивана Фёдорова – к средине XIX века – мастеровые служат 35 лет, после чего их отпускают с миром, если в  их рабочем билете отмечено, что они несли «беспорочную службу». За 35 лет мастеровые в полной мере успевали отведать воинской дисциплины заводов, которую даже генерал-адъютант Анненков считает «куда хуже каторжной». И не удивительно. «В конторе дали моему дяде 500 с примочкой. Мочили розги в солёной воде, – рассказывал в 1938 году потомственный приискатель Колокольцев собирателю фольклора А. А. Мисюреву. – Когда рабочие отказывались, от непосильных работ, выезжал туда сам управляющий Фрезе, выстраивал всю команду шеренгой – через двух третьего драть, бунтовал, не бунтовал – драть!»

Служба засчитывалась только с 18 лет, но А. А. Мисюрев, со слов девяностолетнего гурьевского старожила Кожевникова, приводит совсем иные данные: «Выйдет мать на двор, на звёзды смотрит. Хичиги (созвездие Орион) закатились – пора будить! Будит, а сама чуть не плачет ... Выходим в путь ... Мороз трещит, буран ... В поле ни зги. Идём гусем: мать впереди, за ней старший малолет, за её опояску держится, другой, поменьше, за его опояску, а меньшого, случалось, матушка несла. Нарядчик встречает сердитый, сосульки на нём висят, под мышкой палка. Опоздали! – вопит. Ухватит, бывало, за вихор и давай таскать кругом себя ... Примостимся мы под сугробом каким, а не то около скалы, чтобы снегом не так заметало, и руду на большом камне дробим. Есть захотим – костёр из веток еловых разведём тут же ... И начнём хлеб на огне оттаивать ... Сунуть в огонь – сгорит, близ огня подержать – будет стылый, жёсткий, ну, молотком его колотили для мягкости. Потом из дёсен кровь шла, во рту болело».

Над всем этим миром детишек, бредущих в пургу на тяжёлую работу, цинготных и золотушных, над шеренгами «каждого третьего секи!», над мочёными в солёной воде розгами, над всем этим миром плохо крытых домов, ветхой одежды, скудной пищи живут на недосягаемом уровне высшие чины. Управляющие – полковники, владельцы приисков – генерал-майоры, свои и чужеземные, с титулами и без оных.

Перед нами документ, датированный 1851 годом:

«1 февраля. Его Высокоблагородию Господину Горному исправнику и Кавалеру Александру Михайловичу Тимофееву. Томской Губернии рекрута Колыванской волости села Троицкого окладного поселенца Ивана Фёдорова

Прошение

По билету, выданному из Колыванской волости на 1850 год по 1 октября, нанятым я был генерал-майором Треверзе маркизом на прииск Егоровский в чернорабочие; но по воле господина генерала маркиза установлен в караульщики в деревне Чумай к хлебному амбару, где постоянно продолжал сей караул по 8 генваря сего 1851-го года и с сего 8 числа приехавший приказчик Дмитрий Камышев приказал мне явиться к управляющему Фёдору Семёновичу Алексееву для расчёта – по явке моей к нему Алексееву лично, вместо расчёту угнетаем я был служить на прииске. Попав, я служил одиннадцать месяцев с днями по сговорённой цене с приказчиком Воробьёвым, за каждый месяц пятнадцать рублей ассигнациями. Обговорились, чтобы по слабости здоровья рассчитали меня, объясняя потом, что хотя я должен 124 рубля, но мне за незначительное время 11 месяцев с днями следует сто пятьдесят рублей ассигнациями. С вычетом лежащего на мне долгу причитается получить на руки сорок один рубль, может быть и более. Почему, не уважил справедливости, управляющий Фёдор Алексеев высек меня розгами, около 70 ударов, в хозяйской кухне, припоминаю, что секли повар, конюх Копан, а держали Камышев и дроворуб по имени и отчеству мне неизвестный, минувшего сего генваря 14 числа днем. А напред сего приказчик или тягарь Камышев своеручно бил меня беспощадно, приневоливая идти в работу. А по сему происшествию, случившемуся со мной, сейчас по всей справедливости вынуждаем имеюсь припасть под защиту и под справедливость вашего Высокоблагородия. Слёзно всепокорнейше осмеливаюсь просить, кому следует прикажите меня рассчитать и следующие заработанные деньги сорок один рубль выдать мне вообще с билетом, ибо я ныне чувствую от нанесённых побоев сильную слабость здоровья и ломоту в голове от ударов кулаками Камышева, а за нанесённые бесчеловеческие побои тягарем Камышевым и высечение управляющим Алексеевым розгами поступить по данным вашему Высокоблагородию правам закона в деле занятий мной караула у анбара, состоящего в деревне Чумай, принадлежащей господину маркизу. При сём честь имею представить в подлиннике данное мне деревней Чумайской от полного Общества государственных крестьян удостоверение в том, что стоял я на квартире крестьянина Якова Ачканова, постоянно поставлен был служащим г. маркиза Воробьёвым, и должность свою исполнял честно и непорочно, и ничего такого не было замечено Ачканову. Ожидаю Вашего начальнического удовлетворения. Февраля ... дня 1852 года.

К сему прошению вместо вышеназванного поселенца Фёдорова его личною просьбою за неумением грамоты поселянин Петр Клюкин руку приложил».

Время и место действия? Та самая пора, когда Ф. М. Достоевский только-только сослан после каторжных работ в Семипалатинске. Та самая Сибирь, с описания которой начинаются «Записки из мёртвого дома»:

«В отдалённых краях Сибири среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, мало с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной в городе, другой на кладбище, города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субальтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные, порядки старые, крепкие, веками освящённые ... не только службой, но даже со многих точек зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный, есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов ... Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сам-пятнадцать ... Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться …»

Умеют. Но те, кто умеют пользоваться благами Сибири, ведают вкус шампанского и удивительной икры, вряд ли задумывались о существовании некоего окладного поселенца Ивана Фёдорова ...

***

На сероватой от времени плотной гербовой бумаге поселянин Петр Клюкин, неизвестно каким чудом обученный грамоте, вывел корявые крупные буквы. Они сливаются в неразборчивые, но украшенные затейливой прописью строки.

Немного воображения – и вот они оба. Избитый, с «ломотой в голове», окладный поселенец Иван Фёдоров и друг его, сельский грамотей Петр Клюкин, сидят, толкуют: как из удавки этой выпутаться?

Видимо, они близкие друзья. Иван Фёдоров совершает дерзкий шаг, обращаясь «за справедливостью к горному исправнику и кавалеру» Тимофееву. Потому что вовсе не ясно, попадёт ли к нему это прошение или застрянет на полпути в руках какого-нибудь неукротимого низшего чина, скорого на розги. А если попадёт и тем не менее не получит «начальнического удовлетворения», –  худо придётся Фёдорову! Управляющий Алексеев и приказчик Камышев не простят ему жалобы. Маркиза де Траверсе Иван Фёдоров вряд ли когда-нибудь сподобится увидеть, а управляющий и приказчик – это ближайшие распорядители его жизни.

Иван Фёдоров может продиктовать своё прошение только близкому человеку, который его не выдаст и к тому же отважится поставить вместо него, неграмотного, свою подпись.

Фёдоров вовсе не ожидает, что Алексеев и его приспешники – услужливая челядь – будут наказаны за бесчинство. Он просто доводит до сведения начальства факт избиения, скорее, чтобы оправдать просьбу свою: ввиду слабости здоровья после побоев не идти на прииск, а продолжать свой караул у хлебного амбара. И волнуют Фёдорова уже не перенесённые 70 ударов розгами и не ломота в голове. Это в порядке вещей. Его волнует 41 рубль – кровно заработанные за 11 месяцев деньги. Он не отрицает: да, за ним долг. Видимо, это его подушная подать, которую у него вычитают из жалования. Или забранные вперёд по контракту деньги, которые он уже прожил, – такой метод закабаления довольно обычен в те дни. Ведь 41 рубль – целое состояние для Фёдорова! 41 рубль – неполная цена второсортного фаянсового сервиза фабрики Гарднера на Мануфактурной выставке 1850 года в Петербурге. Сервиз из фарфора стоит куда дороже: до 500 рублей, – сказано в ведомостях этой выставки. Такой сервиз можно увидеть, вероятно, на чайном столе «Его Высокоблагородия Горного Исправника и кавалера», которому адресовано «слёзное» прошение Фёдорова.

Сам Фёдоров о подобной роскоши не подозревает. Ему бы свои кровные получить. И ещё билет. Потому что без билета – какой он человек? Билет – это его единственный документ, право на существование в человеческом обществе. Возможно Фёдоров – из тех ссыльных крепостных крестьян, которых так много появилось в Сибири в первые десятилетия прошлого века ...

Листаем подшивку. Вот удостоверение:

«Дано удостоверение Дмитриевской волости деревни Чумайской от полного Общества государственных крестьян в том, что от поселенца Ивана Фёдорова Колыванской волости, что находился в деревне Чумайской в карауле у амбара от генерал-майора де Траверсе с марта месяца (и жил) и это до генваря 1851 года, и стоял на квартире у крестьянина Якова Ачканова, что он, поселенец, оставлен служить генеральским Алексеем Воробьёвым и который посему Фёдоров жил и должность свою исполнял честно и непорочно и ни в чём таком не был замечен, в чём удостоверяем по безграмотству нашему сельскому Ивану Смоленинову, приложившему руку».

Старательно сочинённое «Удостоверение» – к маркизу де Траверсе, конечно же, никогда не попадёт. До Ивана ли Фёдорова ему, генерал-майору, проживающему далеко – в Барнауле. Но, предположим, попалось бы ему на глаза дело окладного поселенца Фёдорова. Как бы отреагировал он? О маркизе де Траверсе пятью годами позже Ф. М. Достоевский, побывав в Барнауле, писал своему другу Л. Е. Врангелю (и ... хлопотливый город и сколько в нём сплетен и доморощенных Талейранов!») в связи с весьма деликатным обстоятельством. Столь грозный для Ивана Фёдорова генерал-майор де Траверсе в своём кругу – всего лишь обманутый любовник супруги высокого барнаульского чиновного лица А. Р. Гернгросса, в которую много лет был влюблён барон А. Е. Врангель. И вот коварный де Траверсе настраивает Гернгросса против друга Достоевского, о чём Фёдор Михайлович сообщает Врангелю, весьма иронично и многократно поминая «маркиза» (так он называет де Траверсе). Мог ли предположить Иван Фёдоров, что столь высоко вознесённые судьбою персоны тоже, оказывается, бывают мишенью насмешки и даже могут терпеть неудачи в своих личных планах. Для Ивана Фёдорова маркиз де Траверсе – небожитель и громовержец. И в прошениях и в удостоверениях имя его надлежит поминать исправно, как господа бога. Никто не видел – но так положено ...

***

Прошение Ивана Фёдорова с приложенным к нему удостоверением о благонадёжности пущено в делопроизводство. Безликая чиновничья машина втянула в себя ещё два документа – запрос Елисееву и его ответ.

Итак, с Елисеева, или Алексеева, как называет его Фёдоров, начальство спрашивает объяснения. Похоже, всё хорошо, справедливость начинает вступать в силу.

Но не будем забегать вперёд. Ответ Елисеева, как и следует ожидать, вполне соответствует тону, заданному запросом горного исправника. Нисколько не испугали Елисеева грозные «препровождающие при сём» и «обязываю объяснить». Елисеев спокоен. Он существует в своём привычном надёжном мире, вдали от громовержца Тимофеева и тем более от вовсе уж мифического маркиза де Траверсе. Он всё взвесил и всё учёл и кончил дело миром, видимо, не без пользы для себя. Он уверен в безнаказанности, мало того – выходит, что он поступил с потерпевшим более чем гуманно, по его, Елисеева, представлению. Он пишет:

«И. Фёдоров рассчитан был мной по 12 руб. 25 коп. ассигн. И затем остался должен 44 руб. 83 и 1/2 коп. ассигн., почему я приказал ему одолжение уплатить или заработать. Фёдоров не захотел отрабатывать и делал грубости при высылке на работу, почему дано ему при артельном старосте 25 лозанов, как положено. Больше никаких побоев ему мной и Камышевым учинено не было, после чего Фёдоров народно был назначен на работу и напоследок учинил с промыслов побег 21 генваря сего года ...»

На последней странице подшивки, скорописью, заключение горного исправника золотых промыслов Тимофеева: «В сей переписке пронумерованных, прошнурованных и пропечатанных одиннадцать листов».

Дело закончено. Рассеялись окончательно наши иллюзии о «доброй воле» горного исправника Тимофеева. Не объяснения и оправдания в содеянном бесчинстве требует он. Его волнует, почему беглый Фёдоров, который так и не дождался искомой справедливости, остался должен 44 рубля. Кто вернёт, их? Притом каждый побег – дурной пример. Отсюда в запросе – «по какому случаю задержан».

Елисеев находит идеальный выход: да он сам отпустил Фёдорова! Никаких побоев не было – всего 25 лозанов, как положено! Заметим, это «положено». Поэтому-то Фёдоров особенно и не жалуется, а только 41 рубль требует. Но у Елисеева вообще иной расчёт. Не прииск Фёдорову, а тот прииску должен. И не 41 рубль, а 44, да ещё 83 копейки, да ещё полкопейки! По контракту. Забраны и не отработаны.

Убежал Фёдоров? Так ведь пойман! А Елисеев – он всё знал. И что Фёдоров по деревне болтался. И что поручителя себе искал, Он, Елисеев, не мог допустить, чтобы контора терпела убытки, а потому сквозь пальцы смотрел на пребывание Фёдорова в деревне после побега. И кроме всего прочего, при «ломоте в голове» – какой Фёдоров работник.

Как сложилась судьба Фёдорова? После 11-й страницы подшивки мы уже ничего более о нём не узнаем.

Вернулся ли он в свою Колыванскую волость? Или опять попал на прииск и получил полной мерой за побег: был судим военным судом и приговорён к наказанию розгами, шпицрутенами, к работе на прииске в кандалах и с наполовину обритой головой?

А может, случилось с ним то, что со многими, кто решился – «через смертоубийство» или с помощью нарочно возведённого на себя обвинения в таковом – раз навсегда избавиться от приисковых повинностей? «А бывают и такие, которые нарочно делают преступления, чтобы только попасть в каторгу и тем избавиться от несравненно более каторжной жизни на воле ...» – пишет Достоевский в «Записках из мёртвого дома».

Остался для Фёдорова ещё один шанс. Всего-то проще: взял да и удавился! Таких случаев тоже немало насчитывает кровавая история горнозаводских крестьян 50-х годов прошлого века.

Всё это предположения. Не узнать теперь, что стало с Иваном Фёдоровым после 23 апреля 1851 года. Ибо 12-й страницы его дело не содержит.

Вновь листаю «Записки из мёртвого дома»: «И сколько в этих стенах (в этих краях – М. К.) погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж всё сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?»

ПОЧТИ СТО ЛЕТ НАЗАД ...

В пятнадцатилетней давности номерах новокузнецкой районной газеты «Сельская правда» натолкнулась на публикацию «Через угрозы, насилия, тюрьмы». На основе данных Томского архива автор В. Корноушенко рассказывает о событиях 1905-1907 годов в селе Ильинка. (В сущности – это такое же «обычное дело», как и то, в котором предстало перед нами отзвучавшее пятьюдесятью годами ранее «житие Ивана Фёдорова». Только накал противостояния сторон – иной. Представить его в истории окладного поселенца Ивана Фёдорова просто невозможно.)

Забегая вперёд, скажу, что именно с этого архивного дела и началось для меня знакомство с селом Ильинка. Хотелось проследить, как же сложились судьбы людей, как проявили они себя через какой-то десяток лет – после исторического залпа «Авроры». Названные в этом деле фамилии мы встретим в 20-е и 30-е годы, в переломные моменты истории, когда по-разному и часто неожиданно проявят себя потомки упомянутых здесь ильинцев, иные же, как бы вполне закономерно, продолжат «генную» линию поведения своих дедов и отцов.

Познакомившись с архивным материалом, выделяю для себя первое, что показалось интересным – характеры, политическую настроенность, отражающую суть момента.

Только что прошёл III съезд партии (1904 год). Принято решение создавать революционные крестьянские комитеты.

Создаются они и в Сибири. Первые – в Барнауле. Отзвуки «барнаульских настроений» постепенно докатываются и до Кузнецкого уезда, и вот протокол 709 от 27 декабря 1906 года, направленный в высокие инстанции неким Потылицыным, чиновником особых поручений при Томском губернаторе. До Томска дошли слухи о «беспорядках» в селе Ильинка и господин Томский губернатор в предписании № 7607 от 7 декабря 1906 года повелел «разобраться». Потылицын и разбирается. Он отправляется в Ильинку и опрашивает (допрашивает) «нижепоименованных лиц, которые показали ...»

Нижепоименованные лица показали, по-разному и разносторонне, и суть момента, и настроение села, и политическое расслоение его жителей.

«Волостной старшина Ильинской волости Герасим Леонтьевич Мусохранов 53 лет показал: «По собранным мною сведениям крестьяне Скударнов Фёдор, Баженов Алексей и Торгаев Александр читали крестьянам какие-то манифесты о том, что не следует платить податей, причём Баженов разъяснял, что платить подать не нужно в течение 12 лет, и уговаривал присутствующих исполнять этот манифест. Всё это они неоднократно толковали не только крестьянам с. Ильинского, но и другим крестьянам разных волостей.

15 декабря 1906 года во дворе земской квартиры Баженов кричал о том, что начальство хочет содрать с крестьян шкуру, посылая для взыскания податей солдат. К сему показанию по безграмотности Мусохранова приложена печать».

Житель Ильинки Илья Алексеевич Сметанников 32 лет рассказал Потылицыну на опросе (читай – допросе): «Ко мне на квартиру зашли Баженов и Скударнов, причём Баженов показывал какой-то манифест и разъяснял, что не нужно платить податей, попросили у меня 30 копеек на составление какой-то просьбы и ушли. Они в сообществе с крестьянином Торгаевым разъясняли этот манифест и другим крестьянам, и каждый раз уговаривали не платить податей. Крестьяне им поверили и отказались сделать раскладку и вносить подать».

Иван Яковлевич Логинов 37 лет называет те же фамилии – Скударнов, Баженов, Торгаев. Да, читали в волостном правлении манифест, изданный в Барнауле, о том, что не надо платить податей, и «Баженов несогласных с ним уговаривал и делал им разъяснение».

Пётр Алексеевич Сметанников 56 лет к названным фамилиям «смутьянов» добавляет ещё одну – Тихонов. Все они «всякий раз, как заходил вопрос о податях, уговаривали нас не платить таковых» и, конечно же, читали тот прельстительный барнаульский манифест.

Итак, в 1906 году ильинские жители Логинов и два Сметанникова послушно сообщают о том, как смущали их неким манифестом односельчане Скударнов, Торгаев, Тихонов, заводила же и «агитатор» был Алексей Баженов. «Опрос» последовал по донесению односельчанина же Мусохранова. Запомним эти фамилии. Особо же – Баженова. Мы встретим её в летописи Ильинки не раз ...

Пока же в «ильинском деле» появляется пространное прошение «Его Превосходительству господину Томскому генерал-губернатору». И от кого бы мы могли подумать? «От содержащегося в Томском губернском тюремном замке крестьянина Томской губернии Кузнецкого уезда Ильинской волости и села Алексея Яковлевича Баженова». Как оказалось, с 3 января 1907 года он находится в тюрьме «за подстрекательство односельчан к неплатежу податей и распространение ложных слухов». И вот он решает, оправдываясь, «объяснить обстоятельства дела, за которое я теперь томлюсь в тюрьме». Обстоятельства весьма типичные, их стоит привести полностью: «Как всем известно, бывшая Государственная Дума в ряде намеченных к разрешению вопросов постановила на очередь вопрос о замене прямых налогов, ложащихся всей тяжестью на беднейшее трудящееся население, подоходным налогом. Об этом из газет узнало и наше сельское общество и решило дожидаться окончания работ Думы, не раскладывая казённых податей оклада (обложения) 1906 года. Об этом узнал Кренин, начальник, и два раза выезжал на наше селение с требованием расклада казённых податей, но никто из наших общественников на требование крестьянского начальника не соглашался и ожидал облегчения податной тяготы со стороны Думы». (Возможно ли представить в «деле окладного поселенца Ивана Фёдорова» столь вольнодумный политический расклад общегосударственного масштаба!). Пока – Баженов толково передаёт вполне сообразное со временем общее настроение в селе Ильинка. Но вот появляются иные нотки: «Впоследствии Думу распустил Государь, и все наши надежды рухнули», тянули, как могли: «раскладывать подать в летнее рабочее время было некогда, и расклад затянулся до зимы». Однако веяния времени – веяниями, а начальство-то близко и приходится подчиниться: «В ноябре 1906 года нашему сельскому обществу было прислано крестьянским чиновником предписание о раскладе повинностей 1906 года, на что наше общество беспрекословно согласилось, и подать была разложена, и тотчас приступили к её сбору». («Играет отбой» зачинщик крестьянской «оппозиции» Баженов! А может, это лишь тактический манёвр – времена Ивана Фёдорова, битого лозанами и нижайше выпрашивающего кровно заработанные им рубли, не так чтоб и очень далеко).

Декабрь 1906 года. «В с. Ильинское приехали исправник Кузнецкого уезда, крестьянский начальник, вице-губернатор (а может быть и чиновник особых поручений – я не знаю) с ротой солдат и нижними полицейскими чинами для сбора податей 1906 года и недоимок прежних лет, у нас же в это время началось правильное поступление податей», – оправдывается Баженов. А далее следует то, что вряд ли стало известно односельчанам Баженова, которые после освобождения его из тюрьмы и в последующие годы, возможно, пребывали с ним в добрососедских отношениях, и, более того, наверное, поминали ему через десяток лет как особую заслугу то «подстрекательство», от которого он столь старательно отрекался в своём прошении). «При опросе сельского общества приехавшим начальством, почему не была своевременно разложена подать оклада 1906 года – волостной старшина Мусохранов, крестьяне с. Ильинского Иван Логинов, Илья Сметанников, Пётр Сметанников и Пётр Ивлев указали на меня как на подстрекателя. Считаю это указание ложным и результатом личной мести, потому что нежелание разложить подать 1906 года до окончания работ Государственной Думы было единодушным и не исходило из каких-либо единичных влияний, например, моего, а личная месть со стороны вышеуказанных лиц тоже объясняется». Да, выходит, не герой наш «подстрекатель». Конечно, подати лучше бы не платить, но – чтобы всем миром, чтобы отвечать со всеми наравне. А оказавшись в роли организатора, попав в тюрьму, взвесил: свобода дороже, можно подати и уплатить. Как ускорить освобождение? Может, переложить часть вины на тех односельчан, что не пожалели его, выставив перед властями подстрекателем. И Баженов пытается доказать, что это всё «поклёп», вызванный всякими житейскими обыденными обидами: «Старшине Мусохранову не давали все ... в том числе и я, жалованья за 1906 год, как это делалось в прежние годы, Илью Сметанникова на 1907 год выбрали сельским старостой и он, при выборе, видел моё настояние (очевидно, настояние негативное – М. К.), а Петр Сметанников – его родной дядя и, следовательно, принимающий интересы племянника близко к сердцу. С Петром Ивлевым у меня были неоднократные ссоры, когда он служил лесообъездчиком. Общество при голословном обвинении меня в подстрекательстве ничего не сказало в мою защиту из страха перед начальством и из нежелания платить штраф 500 рублей, посуленных приехавшим начальством. Все вышеупомянутые мои обвинители указывали на меня, что я крестьянам читал манифест о сложении с крестьян податей, но я, кроме действительно обнародованных Высочайших манифестов, никаких более крестьянам не читал. Лично я постоянный плательщик, и за мной недоимок не числится. Ввиду вышеизложенного я покорнейше прошу Ваше Превосходительство освободить меня от трёхмесячного тюремного заключения, следствием коего будет неминуемое моё разорение», – упрашивает Алексей Баженов 22 января 1907 года.

В Ильинке проживало множество Баженовых, Ивлевых, Сметанниковых, Торгаевых, Логиновых – семьи были многодетными и густо ветвились, вплоть до самого отдалённого родства. Прочитав показания ильинцев и прошение Баженова, нарочно выписала фамилии в два столбца, проставив крестик, чёрточку или нолик против каждой, обозначая для себя условно позицию каждого в тот момент: хотя бы сколько-нибудь политически активную, явно негативную, оставляющую сколько угодно возможностей для догадок, на какие отступления отважится в экстремальных условиях человек, вроде Баженова, пассивную, свойственную людям политически глухим, которых бурные события последующих лет «проявят», как реактив выявляет из негатива облик, запечатлённый фотографом ...

Такой список фамилий показался интересным и потому, что ильинские крестьяне, хотя и давали при опросе самые расплывчатые показания о «каком-то манифесте», что «будто можно не платить подать», который они только слушали, ничего не понимая, – эти самые якобы мало что соображающие ильинцы, какими они хотели казаться на опросе, способны были в определённой ситуации на весьма активные действия. Об этом говорит упомянутое уже донесение старшего чиновника по особым поручениям Потылицына в Томск.

Октябрь 3 дня 1906 года. За два месяца до названного донесения пристав 2-го стана Кузнецкого уезда Смирягин составил следующий протокол: «... В селе Ильинском сего числа с 10 часов утра назначены публичные торги на продажу движимого имущества, принадлежащего крестьянам села Ильинского, на пополнение податной недоимки. Собравшись, то общество на требование моё уплатить числившуюся за каждым недоимку заявило мне, что платить недоимку оно не будет и до продажи имущества оно не допустит, причём объяснило, что не желает платить потому, что считает, что все сборы взыскиваются с них неправильно, так как платить сбора, по их мнению, не следует, и они не будут впредь до разрешения этого вопроса Государственной Думой, имеющей быть созванной 20 февраля 1907 года. Затем обществу было разъяснено, что ввиду несогласия добровольно уплатить недоимку, я должен приступить к продаже разрешённого имущества, но по справке оказалось, что желающих торговаться никто не явился. Кроме сего, разрешённый к продаже скот был обществом выгнан в поле, хотя требовалось, чтобы скот, назначенный к продаже третьего сего октября, был дома, почему торги не состоялись».

Итак – коллективное сопротивление ильинских крестьян. Кто теперь скажет, какую роль в этой акции сыграли рассказы Баженова, Торгаева, Скударнова и Сметанникова о Барнаульском манифесте или даже чтение вслух такового, но, видно, именно Баженов обвинялся в организации коллективных противоправительственных действий.

Дело было действительно серьёзное, коли 12 октября в Кузнецке созывается съезд крестьянских начальников и кузнецкий уездный исправник докладывал о случившемся, высказывая уверенность, «что взыскание недоимок с крестьян села Ильинского, оказавших всем обществом в этом деле явное сопротивление властям, следовало бы произвести принудительный порядком при содействии войск, так как на жителей этого села никакие убеждения уездных властей воздействия не имеют». Но главное, похоже, в ином: «Село же в неуплате податей служит примером и для других селений Ильинской волости, которые, указывая на него, тоже начинают прекращать уплату податей». Стало быть «ильинское дело» не только серьёзное, но типичное «обычное дело» той поры. И именно потому уездный исправник Донорский советует: «... В предупреждение такового же явления в других селениях, полагал бы просить г. начальника губернии о скорейшем командировании в с. Ильинское казаков в количестве не менее 100 человек с тем, чтобы ими можно было воспользоваться для этой же цели и в других пунктах уезда, как, например, в Яшкинской и Бачатской волостях». (Войска для принуждения и кары за вольнодумство – вот это уже больше похоже на «обычное дело» Ивана Фёдорова, к тому времени – полувековой давности) ...

Съезд крестьянских начальников возмущался не беспочвенно. Не просто неуплата податей и уклонение от торгов, а мятеж мнился в действиях крестьян села Ильинское, да и только ли его. Подумать только – «... г. исправник счёл нужным сообщить для характеристики настроения крестьян, что в с. Ильинское 3 октября крестьяне не хотели даже давать приставу лошадей, а один из крестьян, Александр Торгаев, сказал, что если бы пристав в третий раз пришёл к ним на сходку, то они посадили бы его в каталажку, об этом, хотя в протокол пристава и не занесено, но г. исправнику известно из личного донесения Ильинского волостного старшины». (Крестик, самый крупный, ставлю около этой фамилии – в истории села Торгаев ещё себя проявит, а не он – так его потомки; и прочерк, «минус» – около имени волостного старшины Мусохранова, хотя, снова забегая вперёд, скажу, что через полвека многие прекрасные люди Ильинки вознесут эту фамилию до высочайшего почитания односельчан ...)

... Итак, съезд крестьянских начальников кипел. Податный инспектор Грузиков считал, что кроме войск ничто в сложившейся ситуации не поможет. Его мнение разделяли многие – ведь «ильинское поветрие» уже захватило Яшкинскую и Бачатскую волости до того, что в августе и сентябре все сельские старосты названных волостей содержались под арестом, но и эта мера не помогла, А крестьянский начальник Ушаков так прямо и заявлял, что крестьяне не потому уклоняются от уплаты податей, что безнадёжно неплатёжеспособны, а причиной всему «единственное упорное нежелание платить податные сборы под влиянием революционных идей, распространение по уезду злонамеренными лицами путём рассылки печатных воззваний, которые были уже обнаружены во многих селениях уезда ... так что признает необходимым обратиться с ходатайством к начальнику губернии о присылке военной силы для принудительного взыскания с населения уезда окладных сборов».

Итак – полвека прошло после «дела Ивана Фёдорова». Методы насилия всё те же. Но сила сопротивления, решимость и упорство в отстаивании своей правоты у угнетаемых – с порой Ивана Фёдорова несопоставимы.

На упомянутом съезде зафиксировано: «... по частным сведениям, только что полученным, в этих селениях, где полицейскими приставами назначены торги на продажу движимого имущества ... крестьяне не допускают к торгам и выдворяют из селения лиц, являющихся на покупки продаваемого имущества, достигая этим того, что продажа имущества их, за несостоявшимися торгами, не производится без всякого видимого с их стороны сопротивления».

И не так уж важно, что съезд всё-таки принимает решение прибегнуть к насилию и послать войска против неподатливых и изобретательных на ходы и обходы крестьян, – важно, что народный гнев созрел для сопротивления, и в недрах названных сёл подрастало поколение, которое гнев этот обратит в сокрушительные действия. Но об этом – в другой главе.

Чалдонский корень

Душа дома. Осенью 1978 года старинному деревянному дому в Кемерове по улице Трудовой, 60 грозил снос. А этот дом – чуть ли не последний, оставшийся от прежнего Щегловска. Оцененный в 120 рублей, он заранее был продан на дрова, ещё до того, как его обитатели получили новые квартиры. Но вот дом опустел. К нему подкатили «бабу» – дому осталось жить минуты ... Однако акция «дом по улице Трудовой» К тому времени уже успела приобрести гласность, и несколько организаций срочно и категорично встали на пути разрушения. Схватка закончилась их победой. Дом уцелел. Теперь он стоял одинокий и бесхозный и, укоризненно глядя пустыми окнами, ждал, когда закончатся дебаты: кому брать его на баланс. Охотников не было – сохранение дома сулило лишь расходы и хлопоты ...

... Постановлением облисполкома дом всё-таки был утверждён в правах как памятник деревянного зодчества. Сейчас уже не верится, что судьба его висела на волоске. Решающими могли оказаться малейшие вехи его биографии. Биографию же эту приходилось собирать по крупицам. На одну из первых газетных публикаций откликнулась кемеровчанка Валентина Павловна Губкина, дочь бывшего хозяина дома. Так была установлена причастность его к «чалдонской» династии Губкиных. Фотографии, которыми сопровождала свой рассказ В. П. Губкина, оказались истинной находкой. Они подкрепляли семейные предания старого сибирского рода и придавали им весомость. Оживала монументальная фигура Павла Исаевича Губкина, который в семьдесят лет гонял плоты вниз по Томи. Павла Губкина – красного партизана ...

Они лежали передо мной, фотографии и записи. Дочь Павла Исаевича обстоятельно и неторопливо рассказывала про дом, который отец её перевёз из Салтымакова в Кемерово. Но рассказ её был не столько о старом доме, сколько о замечательной династии сплавщиков – партизанах Гражданской и воинах Великой Отечественной, «чалдонах» Губкиных ...

Знаете ли вы, откуда есть пошло село Исаево, что под Новокузнецком, куда охотно едут отдыхать летом горожане? В последние годы крепостного права, где-то под Царицыным, в некоем имении (Валентина Павловна рассказывает со слов отца и некоторые названия и фамилии помнит неточно, а потому не называет) помещик явился на сенокос и оскорбил двух братьев, крепостных Александра и Макара, сыновей Григорьевых по фамилии Губкины. Братья были не из робких, «стащили за ноги помещика с коня и сильно поувечили». Так Александр Губкин очутился в селе Салтымаково, а через несколько лет – после отмены крепостного права – приехали сюда и его братья Иван, Макар и Исай – искать счастья в далёких краях. Исай завёл себе под Кузнецком заимку, которая так и осталась «Исаевой заимкой», зовётся и поныне Исаево, храня память об Исае Губкине. В Салтымакове в 1860-1862 годах братья Александр и Макар поставили хороший деревянный дом, обжились.

И как было не обжиться работящим, ко всякому труду привычным бывшим крепостным! Стали они сплавщиками – по Томи лес сплавляли. Семьями обзавелись, пошли дети. У Исая шестеро сынов росли: Фёдор, Игнат, Илларион, Иван, Василий и Павел. Младший, Павел, родился в 1883 году. Уже в четырнадцать лет по Томи плоты гонял до Томска, а в шестнадцать – слыл «опытным человеком в своём деле» и стал лоцманом. В двадцать надумал жениться Павел Губкин. Невеста, Мария Гавриловна Пермякова, была с заимки Чёрный Этап (название заимки – оттого, что здесь был привал для приписных людей, которых гнали на приисковые работы). За Пашу Губкина всякий бы рад дочь отдать – Губкины взяли под Кузнецком лесосеку в посёлке Ярыгино и ещё в заимке Коврижка. Рубили черёмуху, прутья скручивали. Ими ставы в тридцать лесин связывали – в Томск гнали. К свадьбе тогдашний владелец дома, о котором мы ведём речь, Николай Иванович Губкин, подарил молодым этот дом «на обзаведение» – впрок, для большой семьи.

Бывшие крепостные Губкины уже крепко встали на ноги, плотогоны были отменные, всеми уважаемые люди – у каждого жилище своими руками поставленное. Павел Исаевич имел постоянные дела в Щегловске. Дом, так любовно построенный только что освобождёнными крепостными, как свидетельство первого в их роду благосостояния перевёз в это село. Со всеми флигельками, резными украшениями над окнами и галерейками. «Много на тех галерейках чаёв попито! – вспоминает В. П. Губкина. – Восстановить бы всё, как было».

Разглядываю поздние фотографии Павла Губкина. Высокий, кряжистый, с узким, чуть горбоносым лицом, с окладистой бородой, расчёсанной «на пробор». Шли годы, а, по фотографиям судя, почти не менялся Павел Губкин. Вот ему 80 лет. А вот и все 90 – персональный пенсионер Губкин сфотографировался незадолго до кончины. Умер он в 1975 году, похоронен в Берёзове. «А мы, чалдоны, – крепкие. Отец бы ещё жил и жил – только он упал и ногу сломал, а так здоровёхонек был. А что удивляться? Дядя Фёдор – второй среди братьев, так он 98 лет прожил – скончался в 1973 году». Валентина Павловна с любовью и гордостью говорит о доме, о своём отце, о губкинском роде. Перечисляет уважительно каждого отдельно, по имени-отчеству: «братья отца, значит, Василий Исаевич, Фёдор Исаевич, Игнат Исаевич ...» Вспоминает маленькие семейные истории, которые любовно передавали детям отец и мать. Например, как молодые Губкины приехали из Щегловки к дедушке Макару (тому, горячему, что вместе с братом «помещика сильно поувечил»). Дедушка Макар сиднем сидел на Чёрном Этапе. Не в пример остальным братьям, что «вволюшку и в охотку трудились на Томи». Привезли ему молодые Губкины керосиновую лампу в подарок. Старик сотворил крестное знамение и отшатнулся от «лукавого» – в срубе своём предпочитал освещение без всяких затей: кружок скотского сала, в него воткнут фитиль. Зажги – и да будет свет ...

Отцы ... Род Губкиных вписал немало славных имён в летопись гражданской войны. Старшее поколение – все шесть сынов Исаевых – были красными партизанами. Жену партизана Игнатия, отважную связную отрядов Путилова и Кузнецова, Татьяну Губкину долгие годы односельчане избирали в Крапивинский сельсовет.

Не все партизаны Губкины дожили до восстановления Советской власти в Кузбассе. Но Фёдор, Павел и Илларион, которым судьбой отмерен был чуть не столетний путь, не покладая рук, трудились на благо новой, советской деревни, ими защищённой, кровью братьев и односельчан освящённой. Но прежде ...

Из автобиографии и рассказов отца, из воспоминаний матери Валентины Павловны Губкиной всплывал грозный 1919 год.

... Израненный вернулся с германской войны Фёдор, с ним и Игнат. Павел же Губкин в 1917 году из армии ушёл – домой подался.

Это они, братья Губкины принесли весть о Советской власти, и весть эта разлетелась по самым отдалённым заимкам. А Губкины собирали бедноту, создавали крестьянские Советы.

Павел Губкин по заданию Кольчугинского Совдепа вёл агитационную работу в сёлах вместе с политическим ссыльным Калашниковым ...

Лютый враг Губкиных купец Елонов бесновался впоследствии: «Сжечь, спалить всех Губкиных! Истребить сучье семя!» – призывал он карателей в 1919 году.

Каратели захватили Фёдора Губкина. Федор после пыток выжил, но потерял глаз. Его маленький сын был убит. Об этом он узнал, когда вернулся домой, сбежав из Кузнецкой тюрьмы ...

На Чёрном Этапе Фёдор и Павел Губкины были схвачены. «Нас оставили под охраной двух юнкеров – Быстрова и Кочубея. А остальные ушли в штаб в доме купца Елонова решать о наших жизнях, расстрелять нас или повесить. Мы, зная о нашей участи, накинулись на юнкеров и обезоружили их, отняли браунинги, считая, что нас так и так ждёт смерть ...» (Из автобиографии Павла Губкина). Спасённые собственным мужеством, Губкины бежали в тайгу.

... Потом Павла Губкина белые схватили в Салтымакове. Валентины Павловны ещё и на свете не было, но мать хорошо запомнила, «как покалечили отца беляки, руки, ноги прикладами переломали, в затылок стрельнули и в ров бросили». Так он лежал до ночи, а как очнулся – пополз к заимке Чёрный Этап. Не дополз. В деревне Монастырке его схватили по доносу и пароходом отправили в Томск. «Я не боялся конвоя и говорил им, что теперь они ведут меня одного семь человек, а будет время, что один наш поведёт их по восемь человек. А руки у меня были в полотенце, привязанном за шею, и кисти мои при движении стучали одна об одну как неживые ...» (Из автобиографии Павла Губкина).

Павел Губкин был при смерти. Сперва колчаковцы посадили его в одиночку, в так называемый «секретный коридор» томской тюрьмы. Потом перевели в тюремный лазарет – берегли добычу. Считали, что многое может рассказать про «мятежные красные заимки». Жена Павла Губкина с двухгодовалым сынишкой на руках ушла из Салтымакова. В зыбке остался младшенький на попечении её стариков-родителей. Сорок километров шла женщина по тайге. («Комары кусают, в руке узелок с хлебушком. К ручейку подойдёт – из руки сына напоит и дальше пошла. Как начнет мать рассказывать, так и плачет!») Добралась до родной заимки Чёрный Этап, а ей говорят – уходи, тут твоего беляки уж искали, и тебя как жену партизана прирежут. Уходи в Щегловку. Авось, там пересидишь беду, пока белые уйдут! И невдомёк ей, что в это же время, к этой же заимке ползёт-тянется чуть живой Павел Губкин. В Щегловке уж узнала, что Павел в Томске, в тюремном лазарете лежит. («Со стола ел прямо из тарелки губами. Руки перебиты – они же у него не действуют»). И уж ждут не дождутся белые: вот-вот можно будет допрос вести. Подалась в Томск, врача разыскала. В ноги кинулась – не выдавай. Совала в руки свадебное кольцо, перстенёк девичий – отцов подарок. Врач Громов подношения оттолкнул: «Обещал – не выдам!» Да и то сказать – свои уж близко, свои уж рядом. Только бы переждать, только бы дождаться. А в это время ...

... 23 ноября 1919 года временно исполняющий должность начальника штаба поручик Прокофьев подписал «Оперативную сводку штаба гарнизона г. Томска об операции колчаковских войск против партизан» за № 409 и под грифом «Секретно». «Наряду с районами, где было относительно спокойно или только появлялись красные отряды, – говорится в донесении, – Щегловский район вызывал большое беспокойство ... В деревне Салтымаково соединились банды Кузнецова и Губкина силой в 120 человек и банда Смердина – до 100 человек, и, пользуясь своей недосягаемостью вследствие ледохода на р. Томи, всячески там своевольничали. 15 ноября Томь стала, и немедленно из Крапивина отправился отряд в 50 штыков, подкреплённый 15 партизанами из д. Междугородской и 10 партизанами из д. Чесноковки. Под общей командой прапорщика Нестерова 16 ноября Салтымаково было оцеплено, и шайки после пятичасового боя были разбиты и выбиты из деревни, причём бандитов пришлось выбивать из домов штыками. В бою убито 30 бандитов и главарь Губкин, с тремя бандитами засевший в погребе, где он был сожжён вместе с домом. С нашей стороны потерь нет. Захвачено 15 винтовок, 15 сёдел, 60 штыков и 6 саней. Производится выслеживание бежавших в тайгу бандитов».

«Партизанами» в официальных колчаковских документах именовались белогвардейские дружинники, вербовавшиеся большей частью из кулаков ...

Не знал Павел Губкин, честью врача и любовью жены спасённый, что лютой смертью погибли старшие братья. («Иван от беляков принял смерть в Салтымакове, Василий в Салтымакове же в избе приятеля своего Пенькова засел – один против беляков отстреливался сколько мог. Шестерых уложил – вышли патроны. «Сдавайся! – приказывают белые, – не то избу спалим». – «Черт с вами, палите!» – крикнул Василий и из избы не вышел, не сдался. Так и сгорел в своём доме. Брату же Игнату белые на полном конском лету шашкой голову срубили в деревне Терентьева. Так и принёс его конь к дому, обезглавленного»)

По другому семейному преданию, Игната, у которого только что убили сына – грудного младенца и увели жену заложницей, Игната зарубили беляки шашками и к хвосту коня привязали. Так и примчал его конь к опустевшему дому.

(«А мы, Губкины, все такие – от правды не отстанем. Чалдоны мы или нет?»)

Многожды удивляюсь, жизнестойкости, убеждённости, лихому мужеству, преданности своему делу – делу революции, которые читаются в каждом слове автобиографии Павла Губкина и слышатся в рассказе дочери отважного партизана …

... И дети. Спрашиваю, много ли было сестёр-братьев у Валентины Павловны. «Как немного – всего двадцать человек детишек. Только двенадцать в детстве померли, а восемь живут». И опять перечисляет: Дмитрий Павлович, Иван Павлович, Василий, Александр, Галина, Виктор, Юрий. (Мать В. П. Губкиной заслуженно носила звание матери-героини.)

Как сложились судьбы сестёр, братьев Губкиных? Обыкновенно сложились. («Брат Дмитрий Павлович под Сталинградом бился. В атаке ногу потерял – подорвался на мине. Теперь инженером в Славянске работает – он все записи про нашу семью и наш род чалдонский ведёт, прямо как летописец какой! А брат Иван с самого первого дня войны на границе был – первый бой принял и отступал, и наступал. До Берлина дошёл. Рядом с отцом в Берёзове покоится – не было ему длинного века, война покалечила ... После Победы погиб, сопровождая эшелон из Германии в Ленинград, брат Василий. Воевал в Великой Отечественной и брат Александр – теперь тут же, в Кемерове, живёт …»)

Сродные братья? Тоже в отцов пошли. («Вот дядюшка Фёдор – как беляки ни пытали, а он всё равно выстоял – слова лишнего не сказал, никого не выдал. Его сын, Алексей, что без вести пропал в 1944 году, на фронте в Прибалтике лично бой выиграл против фашистских танков»)

Нет, это не преувеличение. В августе 1944 года в последнем письме к отцу Алексей Губкин писал: «Мы воюем у стен Германии. Меня наградили ещё одной наградой – орденом Славы, получил благодарность от товарища Сталина за форсирование трёх рек: Прони, Березины и Днепра. Недалёк тот день, когда мы вернёмся с победой». И вот копия газетной заметки (она хранится в семействе Губкиных), в которой описан последний бой Алексея Фёдоровича Губкина: «Немецкая пехота стала залегать, а танки пошли туда, где на прямой наводке стояли орудия артиллеристов Каюма, Захарова, Губкина ... Губкин один у орудия принял неравный бой – действовал за четверых ... » («Ещё хорошо воевал у нас Серёжа – дядюшки Игната сын. На озере Хасан был, под Воронежем и под Сталинградом в войну был. Инвалидом стал, а духом не упал. Недавно только на пенсию вышел, в Кемеровопромстрое полную четверть века трудился».)

Почти все Губкины осели в Салтымакове и Берёзове, живые и мёртвые. Здесь ещё в начале 80-х годов жила Фаина Губкина, дочь Фёдора. Здесь покоятся Павел и Иван Губкины.

... Но был ещё дядюшка Иван Михайлович, что «на отшибе от губкинского рода жил». Это тот, что Павлу Губкину «братенником» приходился. («Не то геолог, не то академик. Когда умер, извещение нам прислали, приезжайте, мол, свою долю наследства получать. А мы не поехали. У нас и так всего хватало, работали досыта и на жизнь свою тоже не обижались».) И поначалу вырисовывалось, будто этот «не то геолог, не то академик» – чуть не тот самый Иван Михайлович Губкин (1871-1939 гг.), именем которого назван один из виднейших научных институтов в Москве, академик, награждённый Ленинской премией, с 1931 года руководитель Государственной геологической службы СССР, основоположник теории происхождения нефти. Это уж позднее выяснится, что, И. М. Губкин – не прямая родня, а в родстве состояли его, предки и предки Павла Губкина.

Рассказ о знаменитом «дядюшке Иван Михалыче» ведётся так же буднично, как про замечательную когорту воинов Великий Отечественной, продолжавших боевую славу отцов, революционным подвигом вписавших губкинскую фамилию в огненные строки гражданской войны. Неторопливо и привычно, повествуется и об удивительно колоритной фигуре сплавщика Павла Губкина – красного партизана Губкина, образ которого для семьи – почти легендарный.

Валентина Павловна повествует по своим воспоминаниям, по рассказам матери и старшей родни. Ловлю себя на там, что, показавшееся сенсационным сообщение о родстве – пусть далёком – с академиком Губкиным меркнет и кажется куда менее важным, чем деяния замечательных Павловичей, Игнатьевичей, Фёдоровичей, верных сынов губкинского рода.

Перечитываю записи рассказа Валентины Павловны и думаю: вот мы говорим «чалдоны», и слово это абстрактно обозначает прижившихся в Сибири переселенцев из России. Но вот же она, живая история зарождения «чалдонской» династии, в крепостном горюшке зачатой, в сибирской тайге мятой, Томью-рекой обласканной и ею же сурово испытанной.

Вторая любовь Павла Губкина. Минули тяжкие времена. Старый дом в Щегловке гостеприимно принимал не только всё семейство Губкиных, все его поколения, но и всех приезжих земляков из Салтымакова. Павел только наездами бывал – всё больше по лесозаготовкам разъезжал. В 1929 году семья Павла и вовсе в Салтымаково переселилась, а дом Губкина в Кемерове превратился в гостиницу. Дела же у Павла – с тайдонским леспромхозом. И годов уж много, а всё трудится. В 1949 году всё семейство опять жило в Кемерове, в маленьком доме на Пролетарской улице. А потом этот дом снесли, и все получили хорошие квартиры. Сам Павел Губкин уже плоты не гонял, только работы организовывал для леспромхоза, бригадирствовал. Ему было под семьдесят. И тут вдруг решил: детей-то обучить надо родовому губкинскому ремеслу! Снял Валентину с работы – она техничкой устроилась на гормолзаводе. (Скоро, мол, тридцать уже стукнет, а ты ещё реки путём не видала). Сыновей созвал – Ивана, Виталия, Юрия, дочь Галину: хочу, мол, вам таёжные места показать. Так состоялось приобщение ещё одного поколения Губкиных к Томи. Старый сплавщик знал все косы, рифы, всю Томь изучил – с ней породнился. В том году как будто вторая любовь сплавщика Павла Губкина к реке вспыхнула.

В 1953 году, будучи семидесяти лет от роду, он вновь собрал детей и погнал в Томск двенадцать ставов. Сам на двух стоял, Валентина с Галиной – на шести, один из братьев – на четырёх. («И плыли мы, плыли, а тут лесины разбило. Я сама к берегу веслом веду, плот повернула, по канату на берег вышла. Еле выжила!») И угомонились после этого удивительные Губкины, потомственные плотогоны? («В следующем году вновь по реке пошли. И опять ниже Тайдона лесины разорвало. Уже и снег шёл. Катерок нас взял – к берегу доставил. Там и заночевали. Костёр развели, угли разгребли, легли в пихту, а она как печка греет.

Утром встали, на нас снегу сантиметров двадцать навалило. Но ничего. Отец всё подправил – утром опять на плот сели. С нами конь ещё всегда был – на всякий случай. Ему корму запасали. Себе еду на плоту варили. Костёр камнями обложим – и горит себе. За четверо суток до места и добрались. И так мы это дело губкинское полюбили, что уж сами отца просили: возьми, не оставь дома.»)

В 1955 году застряли около села Лягушьего. Валентина, Галина и младший, одиннадцатилетний братишка Юрий просидели трое суток в землянке на «острове Серебряном» – это около Лягушьего, лесосека так называлась. Отец пошёл за помощью – сестрам коня оставил: вдруг понадобится. А плоты совсем развезло, видно, надолго засели. Братишка плачет, есть хочет. Отца все нет. Сели сестры на коня верхом и подались в Лягушье. «Хватились, а денег-то нет нисколько! Что тут делать? Любимые серёжки продали. На все 12 рублей хлеба накупили – и скорее к братишке. Только у Томи не выдержали – размочили хлебца в воде, поели, а то совсем обессилели за трое-то суток. Только братца накормили – и отец явился. Вот радости-то было! И опять в путь-дорогу!

Дочитанная страница. Судьбы документов бывают не менее удивительны, чем судьбы людей. Документы, освещающие одно и то же событие, могут десятилетиями, а то и веками храниться в самых непредвиденных местах и лишь волею случая воссоединиться и заполнить пробелы в мозаике событий.

В 1918 году странствующий фотограф забрёл на заимку Чёрный Этап и «снял на карточку» братьев Губкиных – Фёдора, Павла, Игната, Иллариона, Василия и Ивана. Почти через полвека дети Ивана Исаевича Губкина нашли старые выцветшие фотографии и решили их обновить. В то время Павлу Губкину было за восемьдесят, а брат Фёдор далеко перешагнул эту веху. Что до братьев Василия, Игната и Ивана, – как мы уже знаем, – они пали смертью героев.

Фотографии передала мне осенью 1978 года дочь Павла Губкина, Валентина, пятидесяти шести лет, одна из двадцати его детей.

12 ноября 1964 года Павел Исаевич Губкин, 81 года от роду, передал областному краеведческому музею написанную от руки автобиографию. Долгие годы она покоилась в фондах музея рядом с фотокопией вышеприведённого донесения колчаковцев – поистине такого соседства нарочно не придумаешь! В октябре 1969 года Павел Губкин обратился в газету «Кузбасс», чтобы восстановить документы, которые в 1926 году взяли у него для обмена, пообещав прислать новые из Новосибирска, и не вернули. А 25 января 1970 года ему написал из Москвы Яков Маркович Дворкин: «Дорогой Павел Исаевич, редакция газеты «Кузбасс» сообщила мне, что Вы посетили редакцию, очевидно, в связи с тем, что я сообщил в газете о Вас, старом партизане гражданской войны, проживающем в Кемерове. Отсюда я заключил, что вы живы и здоровы, что меня, Вашего товарища по секретному коридору Томской тюрьмы, очень радует. Очень хотелось бы узнать, установили ли Вам персональную пенсию ...»

Прошло почти десять лет. Вопрос о сохранении «Дома Губкиных» был давно решён. Смущала, однако, малая малость. Должна ли на охранной доске значиться фамилия Губкиных (хотя в городе давно этот дом иначе чем «Дом Губкиных» и не поминали). Тем не менее, потребовались дополнительные доказательства. Так, рядом с означенными документами на стол легли рядышком решение облисполкома о присвоении Павлу Губкину персональной пенсии областного значения, как, бывшему красному партизану, и документы, на основании которых таковая пенсия присуждалась. Тем не менее, ещё в конце 1986 года вопрос оставался открытым. Смущало сомнение: каково «процентно-временное» соотношение принадлежности дома Павлу Губкину и первоначальному владельцу – Николаю Губкину, богатому купцу, который этот дом подарил своему племяннику Павлу. Смущало и то, был ли Павел Губкин рядовым членом партизанского отряда или выдающимся командиром. («Ведь партизанили многие по Сибири, так не всех же фамилии увековечивать» – звучали и такие суждения.)

Не возымела действия приведённая аналогия: если бы нам посчастливилось найти подлинный дом самого что ни на есть рядового партизана 1812 года, увековечили бы мы фамилию его владельца или же предварительно устанавливали бы уровень его воинского чина ...» Что ж, дом стоит и стоит, на радость нашему городу, прекрасно отреставрированный, и все, кому дорога память родного края, всё-таки называют его «Дом Губкиных».

Десять лет спустя. Поиск новых страниц истории рода Губкиных продолжается. Мы знали, что Василий Губкин похоронен под обелиском в Салтымакове: об этом свидетельствует документ – донесение колчаковского поручика Прокофьева.

Мы знали, что Павел Исаевич Губкин сидел в томской тюрьме в так называемом секретном коридоре, о чём свидетельствуют письма одного из его товарищей по камере Якова Марковича Дворкина, а также публикация работника Томского партархива А. Акаченка в сборнике «Сердца, отданные людям», изданном в Кемерове. Но вот проходит несколько лет, и за это время выявляются новые факты и новые семейные предания. Факты – то, что П. И. Губкин был членом Кольчугинского Совдепа, а также Салтымаковским военкомом и оружие прятал в подполье именно того дома, о котором идёт речь, – подтвердились свидетельствами. Значит, дом не мог быть привезён в Щегловку в конце прошлого века, как утверждал Фёдор Исаевич Губкин, один из пяти братьев-партизан. Он рассказывал это уже в преклонные лета, близкие к ста годам, и, конечно же, мог исказить даты. Не был, значит, перевезён дом в Щегловку и в первые годы нашего века, как о том рассказала при первой встрече дочь Павла Исаевича Валентина – слишком мала была, чтобы лично запомнить это, а повторяла семейные предания. Такова дорога поиска. Важна посылка. Точка роста. Была бы она – побеги пойдут. Вот письмо, полученное в ноябре 1983 года от Дмитрия Павловича Губкина, самого старшего из детей Павла Губкина, члена КПСС с 1958 года, инвалида Великой Отечественной войны, многажды награждённого за боевые свои дела, внештатного инспектора комитета народного контроля города Славянска на Кубани.

Дмитрий Павлович – своеобразный летописец семьи. Вот что он сообщает в своём письме об отце, об отчем доме, о детских своих самых ранних воспоминаниях: «Я с родителями жил в этом доме, который ещё стоял в деревне Салтымаково, в нём родились младшие братья Иван, Александр и сестра Валентина ... В этом доме во время гражданской войны собирались мои дядья-партизаны Фёдор, Василий, Иван и Игнат Исаевичи, а также их соратники. Мне было мало лет, но помню, как они пели, а также как отец спускался в подполье, доставал оружие – оно гремело, и это привлекало моё внимание. По рассказам отца и дядьев, дом построен был в середине XIX века, а когда в 1919 году отец переплавил этот дом в Щегловку, я бегал по его комнатам и «помогал» отцу в оборудовании. Было мне пять лет, и я всё хорошо помню, так как это были сильные впечатления. В этом доме в Щегловке мы жили всей нашей большой семьёй десять лет. В конце 20-х годов отец передал этот дом Щегловскому Госбанку.

Большой род Губкиных – у отца было шесть братьев и две сестры. Особенно дружны были отец и старший брат его Фёдор, который в 1924 году переехал жить к нам, в наш дом. Эта дружба передалась и детям Павла и Фёдора Исаевичей. В 1983 году я специально приехал с Кубани на похороны сродного брата моего Иллариона Фёдоровича, который в годах детства и юношества жил в нашей семье, а было нас 20 человек у матери-героини.

Хочу немного рассказать об отце. Он был военкомом в Салтымакове, как мне сам говорил, и я потом узнавал. Он также был членом Кольчугинского Совдепа. В 20-е годы отец работал прорабом лесхоза – лоцманом по сплаву леса, и я в 1930 году тоже плавал лоцманом, а был мне шестнадцатый год. Такая была наша семейная традиция.

По рассказам матери знаю, что в 1918 году она как жена партизана с сынами – со мной и Иваном – пряталась на острове. А как в 1919 году с дедом прятались в стоге сена от беляков, я и сам помню. Такое, как страх, ужас, выстрелы, ребёнок, даже маленький, запоминает навсегда.

Потом я уже узнал от деда, что это было в деревне Симоновой».

Но интереснее всего было живое общение с самим Дмитрием Павловичем. Приезжал он в Кемерово в 1983 и 1986 годах. И вот, например, что мы узнали из рассказов Дмитрия Павловича об одном из братьев Губкиных – Илларионе. Уехал из дому на Ленские прииски. Читал-писал с трудом. Встретился с учительницей, которую полюбил. Она научила его грамоте, ввела в подпольную организацию. Оба они были участниками Ленских событий. После Ленского расстрела вернулись на родину в Салтымаково. К 1919 году – человек с опытом революционной борьбы ...

Удивительной оказалась и история самого дома. Куда более удивительной, чем открылась нам десять лет назад. Оказалось, дом был подарен юному Павлу Губкину дядей, состоятельным купцом Николаем Ивановичем. Но какая удивительная история крылась за этим дарением!

А был у Николая Ивановича Губкина любимый сын Дмитрий. По достаткам своим – а всё старшее поколение Губкиных были в достатках – Николай Губкин смог послать сына учиться в Новониколаевск. Ждал – выучится на диво всему роду. Дождался же совсем иного. Дмитрий женился на учительнице-революционерке гражданским браком. У родителей не спросившись. Разъярённый родитель благословения на такой нечестивый брак не дал – напротив, отлучил Дмитрия от дома, проклял навек. И чтоб уж вовсе родительский гнев выказать, дом, родовой губкинский дом, что сперва совместно строился беглыми братьями-крепостными, потом его личным домом стал, подарил любимому племяннику Павлу, что в шестнадцать лет уже лоцманом был, человеком уважаемым. И вот как надумал он жениться на Марье Пермяковой – так и подарил ему Николай Губкин этот дом.

В автобиографии Павла Губкина фигурирует несколько раз зловещая фигура заклятого врага партизан купца Елонова. Но был он и личным врагом Павла Губкина. Что послужило корнем такой вражды? По рассказам отца, Дмитрий Павлович узнал, что на следующий день после свадьбы Павел и Марья «одели опушки на ноги и айда сено косить на луга». А по соседству луг купца Елонова зеленеет. Что ему попусту зеленеть? – решил Павел. Перед молодой женой покрасоваться силушкой хотелось к тому же – взял да и скосил. И копёшки поставил. А на них – метку губкинскую. И не простил Елонов Павлу тех меток до самой до гражданской, и счёт с ним вёл кровавый, и в его лице всех Губкиных был готов карать. Крохотный штрих – копёшки эти на чужом лугу – разве не та капля, в которой отражается огненное море гражданской, со всеми бушующими в нём шквалами личных и социальных обид и противоречий ...

В 1980 году, по рассказам Валентины Губкиной, я писала о предположительном родстве с академиком, учёным Иваном Губкиным. Как и можно было ожидать, это оказалось лишь семейным преданием. Но вот приезжает Дмитрий Павлович Губкин и оставляет ещё одну страничку семейной летописи, ещё один эпизод в предание. Про купца Губкина, что при Петре Первом в Англию ездил, и от которого, де, род Губкиных пошёл. А брат этого купца – тоже сплавщик (видно, реки российские в крови у всех Губкиных бушевали – манили в путь!), и был якобы прародителем академика Губкина.

Вероятно, и это только предание. Ведь история наших Губкиных идёт от крепостных крестьян. Но мы не вправе отвергать ни единой крупицы, что ложится в фундамент истории края. Время добавит к ней новые крупицы или сметет её и заменит другой – отчего вовсе не умаляется значимость первого робкого шага на пути поиска.

Так или иначе, «дом Губкиных» – символ. Символ чалдонского корня, сибирского рода, что два века обживал этот край. История рода Губкиных в пластах своих отражает не только историю края, но и историю страны. Недавно мне принесли семейный альбом Губкиных, что хранится в роду Ивана Павловича Губкина. В нём фронтовые письма-свидетельства редкостной дружбы, что связывала представителей этого рода во всех поколениях, неукротимой губкинской удали, стремления к справедливости и защите достоинства человека, дома, Родины.

И теперь, когда рядом легли записи со слов В. П. Губкиной, автобиография Павла Губкина, официальный запрос газеты «Кузбасс» и письмо Я. М. Дворкина, донесение № 409, равно как и все найденные в последние годы документы и свидетельства, из-за строк не просто глядят на нас знакомые по старым фотографиям лица – они рассказывают. Юное лицо Ивана, сухощавое, сосредоточенное – Василия, сожженного заживо; Игнат мчится обезглавленный на боевом коне; с повисшими как плети, перебитыми руками ползёт по тайге Павел ...

Красный партизан Павел Губкин получил персональную пенсию и дожил до глубокой старости. В семейных преданиях вечно молодыми остались его погибшие братья – Иван, Игнат, Василий, сродный брат Александр. В Салтымакове есть братская могила. Она заслуживает большей заботы – там похоронены расстрелянные колчаковцами красные партизаны! И легко представить улицу Губкиных в Крапивине, а, может быть, и в областном центре ...

Не будь деревянного дома по улице Трудовой – не откликнулась бы на газетную статью Валентина Губкина, и не лежали бы сейчас рядом собранные из разных мест и в разное время документы, которые много лет находились друг от друга совсем невдалеке и всё же не составляли единого рассказа.

И не появилась бы, может быть, обстоятельная газетная публикация «Так воевали Губкины», подтверждая ещё раз воспоминания и рассказ Валентины Павловны. Не возник бы и общественный интерес к удивительной социально-активной династии Губкиных ... Десять лет назад, когда речь зашла о сохранении дома по улице Трудовой, необходимо было определить его историческую ценность и архитектурно-эстетическое достоинство, но после рассказа Валентины Павловны какими мёртвыми стали казаться эти слова! Историческая ценность? Разве не доказана причастность дома к боевой и трудовой жизни многолюдной династии «чалдонов» Губкиных? Его архитектурная ценность – в своеобразии поволжской «барской» архитектуры, переосмысленной на новой, сибирской почве. Кстати, брёвна дома так крепки, что по рассказу жильцов, которые провели в нём полвека, при благоустройстве квартир «ни один инструмент с такими каменными балками не мог сладить – только искры летели!» Эстетическая ценность? Она в том, что дом сохранил для нас народное понимание красоты 150-летней давности! А народное понимание красоты безошибочно. И сейчас, по прошествии стольких лет, дом радует глаз лаконичным П-образным силуэтом и гармонией пропорций его двух флигелей. А если бы ещё «галерейки, где столько чаёв попито! А резные кружева наличников, отпечаток которых сохранился над окнами, если бы прежние карнизы-«подзоры», литые флюгеры, что украшали деревянные шпили мини-башенок, железные кружева дымников! Так мечтали мы с губкинскими потомками десять лет назад.

Теперь, когда по прошествии десяти лет старый дом постепенно приобретает свой былой облик и вновь «обрастает» резными деревянными кружевами, он вместил под своим уютным кровом некое учреждение культуры. И теперь кажется странным, что так дотошно нужно было выискивать малейшие «зацепочки», которые на чаше весов жизни и смерти этого дома могли составить спасительную крупицу ... Как много значения придавалось «именитому родству» – хотя бы предположительному, скорее мифическому, с академиком Губкиным, как недоверчиво взвешивалось каждое слово не только рассказа Валентины Павловны, но и автобиографии Павла Губкина – потому де, что «память человеческая слаба, что-нибудь можно и напутать ...» Сохранение этого большого дома сулило нешуточные хлопоты, так что куда проще было прибегнуть к «сомнениям»: слишком уж дом велик, а не был ли Павел Губкин кулаком? Обманчивые штампы восприятия затмевали живую, огненную, в семи кровях омытую биографию четырёх поколений Губкиных – беглых крепостных, красных партизан, героев Великой Отечественной войны, коммунистов, великих тружеников.

Старый губкинский дом красив и крепок Он готов служить людям ещё не одно столетие. В память о крепостных Губкиных, отменных мастерах, в память о братьях-партизанах Губкиных старый дом обращается к нам со справедливым назиданием: чтите корни свои!

Спасибо старому дому. Такова сила памятников и памятных мест и, неприметных на вид, ещё «молчащих» старинных домов, которые, тем не менее, достойны сохранения и почитания. Именно они неожиданно развязывают цепную реакцию и как бы притягивают забытые свидетельства былых событий и судеб, вовлекают в свою орбиту всё больше заинтересованных людей из славного племени энтузиастов. А значит – возжигают память!

Дорогой поиска. Немного о поиске. Нет ничего увлекательнее дороги поисков. Поисков нелёгких, находок противоречивых, которые проверяются временем, пересеиваются и отсеиваются, после чего остаётся бесспорный факт, который фиксируется историей.

Но сперва – поиск пытливый и беспокойный, порой вызывающий чрезмерные похвалы, а чаще – настороженное недоверие у тех, кому не дан счастливый дар пытливости и страстного желания связать нити времени, по той или иной причине оборванные.

Двадцать пять лет назад мне посчастливилось привлечь внимание Ираклия Луарсабовича Андроникова к весьма скромным попыткам собирательства казахского фольклора. Я пришла к нему после его выступления в Ленинской библиотеке и поделилась сомнениями: один и тот же факт три человека передают по-разному. Он рассмеялся и сказал мне: «Важен не факт, а явление, которое он отражает. Не ищите дату некролога – установите, жив или нет человек».

Путь этот оказался нелёгким. Твёрдо стоя на нём, всегда хочется поделиться – радостью поиска и надеждой на новые находки.

ВОКРУГ СЕЛЬСКОГО МЕМОРИАЛА

Листая архив краеведа

Лет десять тому назад, работая в Обществе охраны памятников истории и культуры, побывала в селе Ильинка Новокузнецкого района.

Интересовала меня Ильинская церковь – каменное строение, живописно вздымающее легкие купола на берегу реки. По материалам Томского архива храм считался зданием конца XVIII века. Полуразрушенная церковь служила складом для комбикорма. Возможность реставрации была маловероятна – оставалось лишь сожалеть ...

А директор совхоза настоятельно приглашал посмотреть мемориал. Да, да, сельский мемориал в парке Победы – так ильинцы именовали недавно посаженные деревца. Горечь от полуразрушенного здания позднего русского барокко не улеглась и, наверное, поэтому эстетические несовершенства мемориала напрочь затмили всё то, что за мемориалом стояло и что открылось мне лишь десять лет спустя.

А через десять лет попал ко мне архив группы «Поиск» Ильинской школы, работой которой много лет руководит учитель истории, ныне пенсионер В. В. Корноушенко. «Человек нелёгкий», «настырный» – задолго до знакомства с этим архивом приходилось слышать такую характеристику учителя. Может быть, это и так, но если школе удалось найти, восстановить и собрать всё, что отражено в документах и фотографиях, и к тому же, в результате, добиться сооружения мемориала, конечно же, кто-нибудь настырный должен был быть к делу причастен. Иначе бы ничего не получилось.

Архив изумляет. Что может сделать школьная поисковая группа? Ну, поездки по местам боевой славы, встречи с ветеранами, так называемые уроки мужества. Все это уже было, повторялось, стало штампом, об этом и писали не раз, и на телеэкране показывали – так думала я. Да и каждый, кто много лет к такой работе причастен, подумал бы, наверное. Мероприятия провели, грамоты раздали и получили – и лады.

Но оказалось, что так думать – это не только не знать ветеранов Ильинки, её краеведов, её школу, но и не представлять, какой родник мужества и высокой гражданственности таится в Новокузнецком районе. И думаю – не случайно. Почти четырёхвековые корни Кузнецка тому порукой. От первопроходцев, освоителей неведомой сибирской землицы, от мастеров-кузнецов – над металлом властителей пошла традиция боевого и трудового подвига вокруг древнего Кузнецка.

И поисковая группа школьников, во главе которой не годами, а жизнью – и какой жизнью! – умудрённые ветераны, может, оказывается, срывать, пелену забвения, сдувать пепел неверия с имён и событий, в успокоенных сердцах возжечь участие к отзвучавшим героическим судьбам. Она помогает за привычностью обелиска увидеть судьбу, высвободить из бронзы юные, простодушные лица, никак не отмеченные печатью будущего мученичества или будущего геройства ...

Архив ильинской поисковой школьной группы бережно хранит следы более чем тридцатилетней краеведческой и военно-патриотической работы. Я нашла черновик давнего доклада и цитирую автора – лучше не скажешь: «Было в нашей поисковой работе и много трудностей и даже дни отчаяния, когда наталкивались на непонимание и безразличие ... Но на нас смотрели дети, подростки. Дело наше – если говорить высокими словами – святое дело и пасовать нельзя было. Речь шла о памяти павших за Советскую власть и в Отечественную войну ...»

Ловлю себя на том, что очень автора понимаю. В самом деле – разве большое дело делается легко? Тем более, общественное, не занесённое в планы и сметы разных организаций ...

«Мы писали письма, запросы, работали с архивными документами – это были наши черновые повседневные дела». Вот они, копии запросов, ответы на них, отрывки из писем, архивные справки. Редко попадается столь педантично составленный архив.

И что в результате? В результате возник мемориал. Просто, не правда ли? О поисках, предваривших это событие, мы расскажем особо, а мемориал создавался вот как.

Из воспоминаний ветеранов. «Теперь мы решили поставить бюст Герою Советского Союза Назарову в нашем сельском парке Победы вместе с обелиском в память о павших на фронтах односельчанах. Нам удалось зажечь этой идеей чуть не всех жителей села, потому что почти в каждом доме прошла военная беда, а вдовы и дети не знают, где похоронены их близкие. Созвали мы сход односельчан наших. Выбрали инициативную комиссию по сооружению парка Победы. Вошли в неё председатель сельсовета, секретарь парткома и директор совхоза «Ильинский», директор школы и фронтовик – майор запаса Бычков, мичман флота Мамонтов (тогда был председателем сельсовета), старшина запаса Белоусов и учитель истории Корноушенко – заместитель председателя комиссии. Решили: всем, кто живёт в Ильинке и не сможет лично трудиться на сооружении мемориала, вносить однодневный заработок. Вскоре в банке на спецсчёте у нас лежало 4700 рублей».

Фотографии и надписи на их обороте досказывают историю сооружения мемориала: все 22 кружковца-школьника явились в тот день. Да и вообще – чуть не вся школа и чуть не всё село. Вот они споро копают ямки для деревьев – а посадили их всего 116: столько на фронтах Великой Отечественной осталось ильинцев. У многих из них солдатская судьба сложилась так, что боевые награды находили уже не их, а лишь их имена. Много позже, так и оставшись «невостребованными». А многих – не находили. Потому что каждый военный день, когда выполнялась будничная «военная работа», всё равно был слагаемым Победы, но наград «будни» не приносили ...

Мемориал был воздвигнут. Но не это главное. Главное – он работал и работает. Здесь всегда людно. Венки и цветы ильинцы приносят сюда отнюдь не только 9 мая. Они прикасаются памятью к своей скорби всякий раз, когда им скорбится, и всякий раз, когда вспоминается ...

Ильинский мемориал посещали гости Кузбасса. Они уезжали в другие области и о нём рассказывали. Так в 60-е годы о далёком кузбасском селе узнал начальник Всесоюзного похода красных следопытов по местам боевой славы, маршал Советского Союза Иван Христофорович Баграмян. И вот – письмо от него: «Не нахожу слов, чтобы выразить всю глубину своего восхищения славной работой, которую вы и ваши односельчане проделали во имя увековечивания своих земляков – героев гражданской и Великой Отечественной войн ... То, как бережно и любовно сберегают жители вашего села память о своих земляках, является залогом того, что из их рядов в годину новых военных испытаний для нашей Родины, если они ей встретятся, выйдет ещё больше славных героев ...»

И вот по ходатайству маршала Баграмяна пять кружковцев – на Всесоюзном слёте победителей похода молодёжи по местам боевой славы. Эта было в 1965 году в Бресте. Юные следопыты не просто в качестве поощрения побывали на таком престижном форуме, они работали. Урок патриотического воспитания продолжался и в Бресте. С делегатами прибыл награждённый орденом Красного Знамени Родион Ксенофонтович Семенюк, который тогда работал аппаратчиком в коксохимическом цехе КМК, – именно он во время обороны Бреста спас знамя гарнизона: накануне захвата крепости фашистами запрятал его в брезентовое ведро, потом брезентовое поместил в металлическое и надёжно закопал. В 1956 году Семенюк отправился в Брест. Он нашёл это место, раскопал – знамя сверкнуло алым шёлком. Теперь, в этой поездке, Семенюк стоял в местном музее, где знамя находится, и в который раз рассказывал его историю ...

В том 1965 году, к двадцатилетию Победы, была заложена аллея Героев. Два восьмилетних кузбасских кедра сажали маршал Советского Союза Иван Степанович Конев и маршал артиллерии В. М. Козаков. Родион Ксенофонтович Семенюк привёз с собой кузбасскую землю – она, взрастившая немало будущих богатырей, чьи имена вписаны в летопись Великой Отечественной, присыпалась-прильнула к корням кузбасских кедров. Кедры – памятные. Окала них табличка: «Кедры посажены кемеровской делегацией в честь Героя Советского Союза комсомольца Геннадия Ивановича Красильникова».

Что могут кружковцы? Оказалась, многое. В 50-е годы, когда люди ещё старались не верить похоронкам, а определение «пропавший без вести» позволяло надеяться, в те годы ещё о многих героических подвигах и о многих героических личностях лишь предстояло узнать, немало «истории строк» молчали.

Кружковцы искали следы Великой Отечественной войны и находили – попутно! – другие бесценные сведения и бесценных людей. Например, в 1955 году в селе Кругленьком проживала Ольга Александровна Реппо, восьмидесяти двух лет от роду. Ильинцы отправились к ней неспроста. Известно было по слухам, что супруг её Э. А. Рахья, финн, был до 1917 года подпольщиком, который знал В. И. Ленина. Вот что записали с её слов двое кружковцев и учитель истории В. В. Корноушенко: Э. А. Рахья, большевик, входил в группу С. А. Аллилуева, Н. А. Емельянова, М. В. Фофановой, А. В. Шотмана, охранявшую Ленина в Разливе. «Мой муж, – рассказывала Ольга Александровна, – знал берега озера Разлив и окрестности вокруг. Он был хорошим рыбаком и охотником, проводником по финским лесам. Хорошо знал русский язык и мог изъясняться с приезжавшими к Ленину Свердловым и Дзержинским. Главное, он пользовался большим доверием ЦК партии и самого В. И. Ленина. После революции мы жили хорошо и дружно, но в 1937 году мой муж погиб ... Меня с дочерью и внучатами выселили в Сибирь. С тех пор мы тут живём. Дочь работает в совхозе дояркой. Живём всеми забытые. Муж реабилитирован». Сегодня, когда о судьбе ленинской когорты и её близких известно много больше, по-новому впечатляет эта судьба ...

Ильинцы об Ольге Александровне уже не забывали. Они приглашали её к себе в школу. Сразу же о ней сообщили в райком КПСС, и вскоре было составлено соответствующее представление на О. А. Реппо, верную соратницу Э. А. Рахья. В день 50-летия СССР Ольга Александровна была награждена орденом Ленина. История, оказывается, вот она – рядом. Только всегда ли мы зорко в неё всматривались, вернее – как долго опасались пристально в неё вглядываться ...

В активе ильинских кружковцев – восстановление биографий и истории трагической гибели во время колчаковщины двух лучших сынов Ильинки Логинова и Ковригина, чьи имена отражены в сельском мемориале. Материал о них собран значительный, так что на каждого заведена отдельная папка, и рассказ о них – особый. А вот, так сказать, – дела попутные. «Живые дела», касающиеся живых, по отдельным папкам не разведены. Они, «живые дела» кружковцев, нередко находили чисто практический выход. Узнали как-то ребята, что на окраине Ильинки живёт, скромно помалкивая о богатой событиями своей жизни, партизан гражданской войны Филимон Лаврентьевич Черешнев. И вот уже кружковцы в гостях у партизана. Он рассказывает – они пишут. Читаю сейчас эту запись – ведь вот она, история Страны Советов, отражённая в, казалось бы, самой обычной биографии. Черешнев – уроженец Алтайского края, крестьянин, рождения 1893 года. В 1919 году вступил в партизанский отряд Мамонтова на Алтае, в нём и провоевал до 1922 года. В отряде было поначалу всего 60 человек. Но постепенно отряд пополнялся людьми, разрастался, набирал силу. Бои были небольшие – в деревнях Волчиха, Сросты, Солоновка, Сидорка, Рубцовка, Леньки. Вот пишу: «бои были небольшие» – и себя корю. Нет, не представляем мы даже через каких-нибудь шестьдесят лет, что такое были эти бои. Пусть – небольшие. В которых двое, трое, восемь – пусть не больше! – оставались навечно. Отдавали свою одну-единственную короткую человеческую жизнь.

«Большой бой» был за станцию Тальменка. Надо было колчаковцев из Барнаула выгнать. И по пути к Барнаулу отряд Мамонтова множился, рос, как снежный ком. Семь полков вошли в него, освободили город Камень и пошли на станцию Тальменку, а там присоединились к регулярным частям Красной Армии и с ней дошли до Байкала.

В 1922 году Черешнев демобилизовался и вернулся на родину. Работал кузнецам. Началась Великая Отечественная война. С 1942 года Ф. Л. Черешнев снова на франте. Он был артиллеристам. Особенно запомнил наступление на Берлин: много фашистских танков уничтожил своей пушкой. Награждён медалями «За отвагу», «За взятие Берлина», «За освобождение Праги», «За победу над Германией». Вполне заурядная, кажется, военная биография сына своего времени. А когда кружковцы помогли старому солдату удостоверить документы, связанные с боевыми действиями в период гражданской войны, и райисполком оформил представление на Ф. Л. Черешнева – красного партизана, Советское правительство удостоило его ордена Боевого Красного Знамени – «за участие в борьбе с колчаковцами в Сибири».

Листаю папки, читаю копии документов – поистине «никто не забыт, ничто не забыто».

Ильинские следопыты вели тщательный поиск. Совесть, только одна она, вела ильинцев по своему району. У родителей и у близких погибших земляков собирали мельчайшие сведения о них, штрихи их биографии. Многие были удостоены звания Героев Советского Союза посмертно, и так мало, так ничтожно мало было о них известно ещё недавно, всего каких-нибудь двадцать лет назад. Какие они были, какими вошли в бессмертие ...

... Мальчики-герои. Потомки, читая их биографии, которые со временем пополняются, будут, наверное, с таким же чувством вглядываться в их лица на выцветших фотографиях, как мы сейчас всматриваемся в репродукции с портретов-миниатюр юных героев Отечественной войны 1812 года, которым тоже ведь часто было восемнадцать, а нередко пятнадцать и даже тринадцать ... Лев Николаевич Толстой, когда писал про толстощёкого неуклюжего мальчика Петю Ростова, который, повзрослев в одночасье, пошёл «воевать с супостатом» и пал чуть ли не в первом же бою, ничего не придумывал. События 1812 года были отдалены от него ненамного больше, чем Великая Отечественная война 1941-1945 – от нас. И, может, поэтому, когда листаю документы той поры, постоянно сопоставляю два подвига, два Бородина, две Отечественные народные войны страны нашей.

Ильинский мемориал посвящён людям. О некоторых в архиве, собранном для создания и во время создания мемориала, имеются отдельные папки, которые стоит перелистать особо, ибо каждая отражённая в них судьба – оконце в прошлое нашего края, да что края – в историю всей страны нашей, сотворённую миллионами именно таких людей, и хотелось бы о каждом – о каждом! – собрать особую летопись ...

Наверное, именно такой мыслью проникнуты были первые изыскания ильинских следопытов. Вот ещё одна фотография – милые девчоночьи лица, подстриженные ёжиком юноши. Старшеклассники ильинской школы на фоне небольшого стенда. Первое их достижение. На обороте фотографии надпись: «Краеведческий кружок, 1957 год. Первое поколение. Стенд открыт 2 сентября 1957 года».

Из записей руководителя кружка учителя истории В. Корноушенко:

«Когда я стою у мемориального комплекса героев или иду по улице имени Ковригина, неизменно возвращаюсь памятью в далёкий теперь 1957 год. Именно тогда вместе с учениками, следопытами кружка «Поиск», мы собрали небогатый ещё материал о революционной деятельности ильинского большевика и открыли стенд «С. С. Ковригин – первый борец за Советы в Ильинке». Это послужило началом работы по увековечиванию памяти лучших представителей народной власти в нашем селе».

Так начался путь к Ильинскому мемориалу ...

***

Обелиск – героям

Как оказалась в архиве ильинского кружка «Поиск» фотография обелиска из далёкого Забайкалья? Монументальный, увенчанный пятиконечной звездой обелиск с венками у подножья. На обороте фотографии надпись: «Памятник в Троицко-Савской тюрьме в Забайкалье (город Кяхта Бурятской АССР), под которым покоятся останки праха Степана Степановича Ковригина, расстрелянного в 1920 году белогвардейцами-семёновцами».

Ту же фамилию Ковригина читаем на мемориальной доске, прикреплённой к одному из ильинских домов, её же – на стеле в мемориале села Ильинка. Фотография этой стелы, на которой горельеф (может и не очень высокого художественного достоинства) запечатлел простодушные черты паренька в посаженной набекрень военной фуражке, сделана 9 мая 1978 года и объясняет связь между забайкальским и ильинским памятниками. Пояснительная надпись сообщает, что Степан Степанович Ковригин – большевик, секретарь Ильинского Совдепа. А как он попал в Забайкалье и почему останки его покоятся именно в Кяхте – вели поиск ильинские краеведы.

Не то, чтобы в селе Ильинка о Степане Ковригине ничего не знали. Конечно, известно было и что он входил в состав Совдепа, и что схвачен был колчаковцами, когда над Кузнецким краем бушевали вихри гражданской. И что увезён был далеко от дома в неволю – знали, всё ведь на глазах односельчан происходило, многие старожилы были прямыми свидетелями событий. Но за фактом стоит лишь информация – нет живого человека, с его горением, чувствами, судьбой. Краеведческий поиск с известных, казалось бы, фактов счищает пласты наслоений времени. Краеведческий поиск – та же археология. По отдельным воспоминаниям, по строчкам случайно найденных писем, по еле различимым на фотографии чертам реконструируется судьба. И факт обретает плоть, в нём пульсирует кровь, он вписывается в сумму других фактов и, глядишь, – в сухой информации уже слышатся голоса, история дышит с разрозненных страниц ...

Общеизвестный в Ильинке факт, зафиксированный на первом стенде школьного кружка «Поиск», – создание Совдепа, фамилии его членов: Бузенко Василия из деревни Шорохово, Шевченко Григория из деревни Казанково, Ковригина Степана – секретаря, Жиха Максима – председателя. Кто не знал в Ильинке, что в Совдеп входила и «народная революционная охрана» из 33 человек, а начальником был Иван Пензин.

В конце декабря 1919 года в Кузнецк прибыл 312-й красногвардейский полк. Колчаковцы отступали. Отступая, зверствовали, арестовывали, допрашивали, пытали, расстреливали. Многих арестованных они, захватив, усылали при отступлении в более далёкие застенки на восток, в Забайкалье. Так был угнан Степан Ковригин. Родные знали – куда, потому что семья получала от него письма. Последнее – не от него, а о нём – прислал товарищ его по тюрьме Хомутников Роман Никитович.

По прошествии почти полувека эти письма надо было найти. Сперва нашлось письмо Хомутникова. Оно принесло ту солидную информацию, с которой можно было начать поиск: «С глубоким прискорбием на душе сообщаю Вам о смерти Вашего сына и моего товарища Степана. Он зверски замучен наймитами семеновщины в Троицко-Савской тюрьме Забайкальской области».

Постепенно выявились письма Ковригина к жене, к родным. В одном из материалов В. Корноушенко сообщал, что до нас дошло лишь одно письмо Ковригина, а именно это:

«Дорогие Надя, мамынька, Ниночка и Володя! Шлю привет и целую всех. Сегодня я получил ваше письмо от 8 июля по старому стилю. Бросьте вы этот старый стиль. Вы же не какие-нибудь реакционеры, чтобы до сих пор цепляться за него. Перестраивайтесь на новый. Впереди новая жизнь и ей более подходящим будет новый стиль. Ваше письмо довольно подробное и поэтому я имею полное представление о вашей нынешней жизни, за что всех очень благодарю. Между прочим, Надя, ты пишешь, что полученное от меня письмо принесло вам много неприятностей и незаслуженных обид, кроме того, оно послужило, будто бы, поводом к насмешкам над тобой со стороны наших односельчан. Хотя мне и не стоило бы входить в подробности этого досадного инцидента – будет время и по этому поводу мы ещё поговорим, но всё же кое-что скажу сейчас.

... Итак, ты меня считаешь виновником всех ваших страданий. Это неправильно. На твой упрек, на твой вопрос я отвечу, и этот ответ будет самым честным и справедливым. Так вот, виновником ваших страданий являюсь не я и не вы, а буржуазия. По её вине мы все и страдаем. Так что помни, что наш враг – это она, а я являюсь защитником справедливости. Вот за это меня и таких, как я, гноят и морят по тюрьмам и каторгам. Я знаю, что сейчас наглая свора взяла всех в тиски, и никто ей не смеет ничего сказать. Но, поверьте, она доживает последние дни. Недалёк тот день, когда явятся наши освободители – настанет день нашего торжества. Смеяться над тобой могут лишь дураки, которые дальше своего носа ничего не видят. Им бы подумать о будущем сейчас – что они будут говорить людям впоследствии.

Кроме того, ты пишешь, что такое откровенное письмо ты написала единственно для того, чтобы я вошёл в твое трудное положение. Но разве же я не знаю, что жить в данное время очень тяжело, да к тому же и необеспеченной, но что же делать. Надо быть терпеливой и не падать духом, ведь чем темней ночь, тем ярче звезды, не правда ли?

Я просил сшить для меня рубашку и прислать подушку. Теперь не надо. Надеюсь, скоро буду дома. Я полагаю, что моё письмо не по духу времени, но на это я не обращаю внимания, верю, что его получишь.

Шлю привет Гавриилу Романовичу и дяде Прокопию и их семьям: Васе, куме Кате. Рецепт я в письме посылал, но его, наверное, выбросил цензор. А лекарство мне нужно для малокровия. Пока всё, на этом и закончу. Желаю вам всем здоровья. Пишите. До свидания. Ст. Ковригин.

Дорогой дядя Александр Петрович! Шлю тебе и твоему семейству привет и прошу посылаемое через тебя письмо передать Наде. Ваш Ст. Ковригин».

Это письмо датировано 31 июля. Как комментировал краевед, «оно показывает, что год, проведённый в колчаковских тюрьмах, не сломил революционного духа Степана Ковригина, он остался несгибаемым большевиком, верящим в близкое торжество большевистской идеи». Всё так. Только были и другие письма, как это видно из текста первого. Это письмо – как бы промежуточное, между тем, что написано десятью днями раньше, 22 июля, и последним – от 8 августа 1919 года. Все эти письма написаны до отправки на Восток. Не смею утверждать, что в Кузнецкой тюрьме, куда первоначально попал Ковригин, но очень на то похоже. Он ещё не предполагает даже, как обернутся события, он пока ещё живёт «мирными», «домашними» делами. Вот эти тексты:

«22 июля 1919 года. Дорогая Надя, мамынька, Ниночка и Володя! Сегодня я получил от вас письмо. Шлю вам свой привет и целую всех, кроме сего, желаю здоровья. Про себя скажу, что я пока жив, хотя и стараются нас заморить, но мы ещё крепки духом и заморить нас не придётся. В письме я посылал рецепт на покупку лекарств. Постарайся купить их и послать, так как малокровие даёт себя чувствовать. Скоро, скоро мы будем вместе и тогда заживём. Недалёк тот денек, когда нас освободят. Ждите. Пишите, как здоровье всех вас и как живёте, с кем ставили сено? Целую крепко Володю и Ниночку, желаю им здоровья и дождаться меня. Как получите письмо, то напишите, но лишнего не пишите, а то не пропустят. Пока закончу. Привет всем родным передай. Жду ответ. Ваш любящий Степан».

Итак – письмо, в котором у узника пока ещё совершенно прежние, «дотюремные» заботы – с кем семья ставила сено, получить бы лекарство от малокровия ... Нависшая над ним беда пока ещё ни в чём не читается. И – следующее после приведённого ранее «промежуточного» письма (в котором, может, впервые – разговор по душам, разговор серьёзный, в ответ на открыто высказанные обиды):

«8 августа 1919 года. Милые и дорогие Надя, мамынька, Ниночка, Володя и все, все родные! Сообщаю, что меня отправляют, я знаю, что такое сообщение для вас послужит ударом, но что ж делать, будем переносить, а вас прошу не отчаиваться. Только одно нехорошо, что в течение лета у вас не оказалось ни одного дня навестить меня, мне необходимо бы нужно было отсюда послать кой-какие вещи, а вы не приезжали, но я на вас за это не обижаюсь, может быть, у вас не было время приехать, а теперь письма в Кузнецк не пишите, – меня не будет. А сегодня просил Филарета Фёдоровича передать мне денег на дорогу и письменных принадлежностей, не знаю, успеют ли передать. Если передадут, то, Надя, спроси их, сколько они издержали, уж для меня постарайся и рассчитайся с ними. Написал бы я вам ещё кое-что, но ... а пока что всем вам привет. Целую всех вас, шлю благословение Ниночке и Володе и целую их крепко. Передавайте привет всем родным. Надеюсь быть живым. Прошу не поминать лихом. Когда приеду на место, сообщу адрес. А пока прощайте ... Надя, не обижай ребятишек Ваш Степан Степанович Ковригин».

Значит, нет ошибки. В Кузнецке Ковригин почти дома.

Хоть и в заключении. Его навещают знакомые, друзья, он может переслать письма, получить передачи, деньги. Именно потому, что он в Кузнецке, рядом, семья его, видимо, и не навестила. Лето, сельские заботы ... Да и в тоне письма от 22 июля, как мы видим, никакой опасности не чувствуется.

Иной тональности письмо от 8 августа. До него было то, «исповедальное». Отсюда – маленький упрёк: не нашли времени, не навестили, потому что я причинил вам столько горя; над Надей односельчане смеются – она его упрекнула ... Но в судьбе своей Ковригин чувствует перелом не к добру. Благословляет детей, вспоминает всех родных. Хотя заботы все еще «дотюремные»: если на него что затрачено знакомыми, надо срочно рассчитаться, маленький намёк на Надину обиду: «Уж для меня (читай: такого недостойного внимания!) постарайся», верни долг – деньги, переданные на дорогу и на письменные принадлежности (вам же и писать буду, а вы вот не навестили, не узнали об отсылке из Кузнецка). Может быть, я и ошибаюсь, но кажется, что в семье Ковригина, как и во многих семьях той поры, тоже пролегла невидимая черта, и каждый по-своему делал свой выбор, в меру своей социальной совести. Похоже, приписка к этому письму от 8 августа такое предположение подтверждает:

«8 августа 1919 года. Дополняю, что меня, да и вообще всех политических, отправляют в город Иркутск завтра, 9 августа, в субботу. Просил я вас привезти мне кое-что, но у вас не нашлось лишнего времени исполнить мою просьбу. Ну что ж с вами делать, вы люди свободные, а я узник Ковригин».

... Просил, как помним, лекарство от малокровия и подушку. Не получил ничего, «скоро буду дома». Но пролегла черта – и обида всплывает вновь. Даже самые близкие люди – семья, жена – не поняли его, считают причиной своих бед, а потому, в тайне души, им даже пренебрегают. Чего не передумает человек на изломе судьбы, в одиночной камере, накануне высылки в ещё более отдалённую тюрьму, на чужую сторонушку ... И после названного дополнения к письму от 8 августа появляется ещё один абзац: «Пришлось поехать совершенно ни с чем. Затем я передал Сладнивым для отсылки вам пару белья, два платочка и мешочек, верхнюю рубашку. Шлю привет брату Васе, маме, куме Кате, куму Ефиму, сестре Дуне и Мане, и желаю всем вам благ, а пока прощайте ... Сильно не заботьтесь. Буду жив. Ваш Степан Ковригин. Когда получите письмо, то я буду в дороге. По приезду в Иркутск сообщу адрес».

И штамп: «Проверено полицейской цензурой».

Так почему же долго считалось, что сохранилось всего лишь одно письмо от Степана к семье? То, «объяснительное». Не найдены ещё были другие? Или краеведов привлекла тональность того письма? А остальные как бы «мельчили» героя – подумаешь, лекарство, подушка, бельё, отосланное семье в мешочке ... А в общем ряду названные письма – новелла о драматичной психологической ломке, которой редко какая семья, особенно сельская, избежала в ту пору, когда написано было 8 августа последнее письмо из Кузнецка, Ковригин не ведал, конечно, что ему осталось жить так недолго. Но беду уже предчувствовал, в прощальных словах никого не забыл – сестер, брата, даже самую дальнюю родню. Как будто навек прощался. И всё-таки верил: «Буду жив». Впрочем, какого, даже слабого человека, не покидает надежда, что «буду жив», даже когда опасность впрямую нависла над головой. А Ковригин был сильным, рисковым человеком. Это ему удалось раскрыть назревающий мятеж в пасхальный день 16 апреля 1918 года. Во главе заговора стояли местный поп отец Сергий, купец Ивлев и дьяк Евдокимов. Ковригин захватил заговорщиков в поповском доме чуть не в одиночку.

По рассказам старожилов, 17 июня 1918 года члены Кузнецкого Совдепа, с ними и ильинские – М. В. Жих и С. С. Ковригин, решили отступать к Минусинску, чтобы соединиться с частями Красной Армии и партизанами Сибири. Погрузились с красногвардейцами на пароходы у причала Топольников и поплыли вниз по Томи. Доплыв до заимки Чёрный Этап, разделились на две группы. Группа, в которую входили Петраков, Метёлкин, Митяшин, Зубов, Юков и Ковригин, шла на Минусинск. У реки Средняя Терсь попали в засаду – их захватили каратели поручика Альмановского. Арестованных отправили в Кузнецкую тюрьму, где уже томилась захваченная раньше первая группа.

Распоряжение из Томска – и политических заключенных переводят туда. Следующий этап – Александровский централ близ Иркутска. Особенно опасных, в том числе Петракова и Ковригина, отправили в Троицко-Савскую тюрьму в городе Кяхта. Здесь шли каждодневные расправы, «гуляли» семёновцы. Расстреливали узников тут же – на тюремном дворе, в Красных казармах (так назывались построенные из красного кирпича солдатские казармы).

Друзьям Ковригина Метёлкину и Псарёву удалось бежать из Александровского централа. Из Троицко-Савской тюрьмы не удалось бежать никому.

Ковригина расстреляли 6 января 1920 года – в ночь под Рождество, по старому стилю, который так отрицал Ковригин. В Красных казармах за полтора года семёновцы замучили 1644 большевика. Люди советской Бурятии перезахоронили прах узников. В городе Кяхте в братской могиле покоятся они под монументальным гранитным обелиском.

Ильинским следопытам прислали фотографию обелиска, им же передал письмо Ковригина к семье от 31 июля 1919 года Роман Хомутников, который и сообщил жене Ковригина о его гибели.

В 1957 году, когда только ещё начинался поиск материалов, связанных с Ковригиным, и был открыт упомянутый ранее скромный стенд его памяти, в Ильинку приезжал сын Степана Степановича, тот самый, не раз помянутый в письмах, Володя, Владимир Степанович.

Владимир Степанович Ковригин – коммунист, свято чтит идеи своего отца, одного из лучших сынов революционной Ильинки.

***

... Ещё одна фотография: на полянке, на фоне зарослей тальника, маленький аккуратный обелиск. У подножья обелиска – цветы, а по сторонам, словно в почётном карауле ... впрочем, надпись на обороте фотографии подробно поясняет: «26 октября 1978 года на острове Середыш (против Ильинки) поставлен памятник на месте расстрела колчаковцами Федора Федоровича Логинова. Около обелиска стоят его авторы Василий Васильевич Корноушенко (учитель, пенсионер) и Николай Иванович Синкин (комсорг совхоза «Ильинский»).

Появлению этого обелиска предшествовал долгий поиск, тем более удивительный, что речь шла о судьбе односельчанина, которого многие ещё хорошо помнили юношей, и о событии, которое произошло всего лишь 60 лет назад в этом же селе. О расстреле Логинова наслышаны были все, но как именно это произошло, а тем более, где он похоронен, никто из «людей той поры» уже не помнил.

Поиск завершился не только установлением обелиска на острове, но и сооружением стелы, входящей в комплекс Ильинского мемориала. Надпись на ней сообщает: «Логинов Фёдор Фёдорович, первый красногвардеец села Ильинка, расстрелянный колчаковцами на Ильинском острове Середыш 13 марта 1919 г.» Горельеф на стеле лишь весьма отдалённо схож с фотографией Логинова – даром его сестры, тоже отысканной ильинцами. На родительском доме Логинова появилась мемориальная таблица: «В этом доме жил красногвардеец, погибший от рук белогвардейцев, Логинов Федор Федорович». Все это – результаты поиска, который наиболее впечатляюще отражён в нескольких письмах и в некоем неумело начерченном, но продиктованном чрезвычайно цепкой памятью плане.

Сперва были слухи. Потом – расспросы. И, наконец – письма. Самое первое – было из города Мыски. «Ваша просьба выполнена. Мы нашли старшую сестру Ф. Ф. Логинова – вашего героя. Она проживает в г. Мыски, пос. Нагорный, в частном домике за заводом железобетонных конструкций. Лучше всего вам приехать самим», – сообщал Николай Григорьевич Кранчев. Оказывается, уже первые шаги случайно привели следопытов к родственнице Логинова.

«Моя мать Наталья Семёновна, с которой вы переписываетесь, живёт сейчас у меня. Приезжайте, вот и побеседуете с сестрой Логинова Варварой Фёдоровной, которую мы привезём к нам, – приглашал Кранчев. – Моя мать тоже кое-что помнит о тех событиях 1919 года. По её рассказу, могила Ф. Ф. Логинова находится на том месте, где сейчас школа. Там раньше было кладбище. Фотография Ф. Ф. Логинова должна быть у вашего односельчанина Логинова Антона Петровича, если он её сохранил. Он живёт в Ильинке в коммунальных домах. Вторая сестра Ф. Ф. Евдокия Фёдоровна проживает в Туапсе у дочери, но мы потеряли её адрес. Моя мать доводится Фёдору Фёдоровичу сродной сестрой, то есть отец Фёдора Фёдоровича, и мать моей матери были, брат и сестра. Но всего не напишешь, лучше приезжайте ...»

К письму был приложен упомянутый выше план. Видно, составлял его Кранчев по скрупулёзному описанию матери. Обозначено: «Здесь лесонасаждения», «это городьба», «здесь угол кладбища», «здесь стоит угол школы». И вот мы близко к цели – «плита чугунная», «старые памятники», «здесь берёза», отсюда ведёт стрелка влево – красным обозначено: «могила тут».

Очевидно, поиск могилы Логинова на первом витке оказался неудачным. 18 марта 1978 года последовало от Кранчева второе сообщение:

«Ваше письмо я получил. Короче говоря, моей матери нужно ехать туда самой, тогда она укажет это место. Так что вам нужно лично опять увидеться и вместе всё уточнить ...»

И вот ещё стопочка фотографий и справок. Это ильинские жители участвуют в условном перезахоронении Логинова. Но, чтобы это стало возможно, нужно согласие ближайших родственников. Нахожу Фотографию – опираясь на цветастые подушки дивана, сидит пожилая женщина со жгучими тёмными глазами и без единой сединки в гладко зачёсанных волосах. Фотография старая, датирована 1951 годом. Сестра Логинова Евдокия Фёдоровна, от роду 49 лет. Фёдору, кабы был жив, исполнилось бы в ту пору 50. Её письмо, написанное много позже, в пору поисков захоронения, с приложенным заранее официальным согласием: «Я, Окорокова Евдокия Фёдоровна, по запросу члена организационного комитета даю свое согласие на перезахоронение останков праха моего старшего брата ... первого красноармейца села Ильинки ... место захоронения укажет моя сродная сестра ... в городе Мыски ... Моё согласие заверяет ...»

А вот и её письмо. Корявые буквы человека, научившегося писать поздно, и нечасто пользующегося приобретённым навыком. Но какие события встают за строками Окороковой – вихри гражданской повеяли от этого письма. Позднее поисковая группа положит в архивную папку «Ф. Ф. Логинов» уже обработанный текст этого письма, и оно будет читаться легко, «гладкописно», но голос истории в нём примолкнет. Намеренно привожу оригинальный текст: «Уважаемый Василий Васильевич, большое вам спасибо за вашу заботу и письма. Вы спросите в Ильинке Кулагина Виктора Ефимовича. Он должен хорошо знать, где могила Федина. Мы, сестры, были там, и он нас фотографировал, пусть он хорошо сдумает, тогда вспомнит. Я не помню, в каком году это было (в момент написания письма Окороковой Е. Ф. 75 лет), а он, может, помнит, и ещё, может, кто из старых людей вспомнит. Могила, она же была для всех особенная – без креста, а стояла, на ней трибуна. Когда приехал российский фронт к нам в Ильинку, там был коммунист Семёнов Василий и ещё другие, они сделали митинг, и потом всегда делали в праздники в ноябре и в мае. Да ещё не забывается, когда Федя скрывался, у нас дома был обыск; и Баженов и один колчаковский офицер подошли к постели и из своего кармана вытащил Баженов патроны и обойму и хотел сунуть под подушку. Я увидела и вцепилась сзади за рубаху и порвала её, а он повернулся и ударил меня, а этот офицер загородил меня и сказал: «Ты, Баженов, не по правилу делаешь обыск, зачем свои патроны подкладываешь?» А я сказала: «Мы не дурнее тебя, чтоб патроны класть под подушку, а винтовку на постель». И даже этот колчаковец рассмеялся. А мои подруги говорили, что Баженов убьёт меня за то, что изорвала его рубаху. Кабы я жила в Ильинке, так не забыла бы – припомнила многие обиды. Простите меня, что я так плохо пишу. Я ни одного дня не училась в школе, когда мои дети стали учиться, я с ними и научилась писать и читать – старшая дочь Надя работает бухгалтером, а младшая, Маша, начальником строителей. Я высылаю две фотокарточки Вам, Федину и свою тоже, старую ...»

Вот такое письмо. Первое прикосновение к напластованиям полувековой давности, под которыми дремали воспоминания ранней юности. В более приглаженном варианте событий, составленном из воспоминаний старшей сестры Варвары Фёдоровны, что проживала в Мысках, а, вероятно, также и старожилов села, читается более подробное описание события, которое было, очевидно, настолько типичным для колчаковского разгула в сибирских сёлах, что всякий раз, когда встречаешь обелиск с надписью: «Здесь от руки белобандитов погиб ...», вспомнится это юное лицо под военной папахой – каким запечатлел сельский фотограф Федю Логинова, только что вернувшегося с германской войны ...

Впрочем, может, я ошибаюсь, и воспоминания старожилов здесь ни при чём (а за прошествием лет теперь вряд ли кто и уточнит), может, именно Варвара Фёдоровна и Евдокия Фёдоровна Окорокова, раз всколыхнувшие саднящие воспоминания, все более подробно и не враз, а в течение недель и месяцев вспоминали всё новые штрихи той поры ...

Итак, из официально заверенной копии письма-воспоминания: «Колчаковские палачи расстреляли Федю на острове. Сперва дали ему 25 лоз, его нижняя рубашка была от плёток вся порвана. Когда убили брата, нам не разрешили его брать домой, только Максим Васильевич Жих и дядя Семен Трофимович Скударнов привезли домой Федю, а мама как увидела – упала, и её парализовало. Максим Васильевич и с мамой отваживался (возился – М. К.), и Федю надо было обмыть и уложить, а он был убит разрывной пулей в правый висок Максим собрал его мозг и кости черепа, забинтовал голову, а мама так и была без сознания. Вот все разошлись, а Максим не покидал маму и наш дом, только я одна среди (между – М. К.) мёртвого брата и при смерти лежащей мамы, Анны Васильевны.

К нам боялись приходить как к большевикам. На второй день пришёл Максима Васильевича брат Никифор и дядя Семён Кулагин, старик – копать могилу (вот, значит, почему Евдокия Фёдоровна сразу же Кулагина вспомнила: Кулагин, наверное, родня того, кто могилу копал и сможет найти это место. – М. К.). Но нам не дали хоронить в кладбище, только за кладбищем, но опять Максим помог, собрались старушки-соседки и сдумали сходить к попу, и отправили одну соседку к нему, а он её прогнал и сказал ей: мы таких не отпеваем – он антихрист, безбожник. Некоторые ушли домой, а которые остались. И моя сестра сказала: «Мы не нуждаемся отпеванием и также попом не нуждаемся». Ну – схоронили мы брата, и крест на могиле не поставили, а сделали трибуну. Так и стояла она, но в Ильинке было много врагов и не было от них прохода. Они говорили: «Вот одному коммунисту сколотили ящик, а всем бы надо». Я не помню, когда впервые был маленький митинг, выступал Быков Константин, он в Ильинке был милиционером, и его убили там белые бандиты. Молодой он был парень. А я боялась каждого кустика, трудно было тогда нам, а мама так и осталась парализованная и померла в 1923 году. Отец наш похоронил её и уехал работать на шахту в Прокопьевск. Он был вечный шахтёр, на приисках работал, в забое работал. А крестьянством занимался мало и помер в Прокопьевске в 1929 году. Мы с сестрой ездили его хоронить, гроб сделали и памятник. Мужчины помогли от профсоюза. Дорогие комсомольцы, я тогда была такая же, как вы сейчас, но не было у меня радости, оторвали у меня от сердца родного и единственного брата.

Сохранилась у меня фотокарточка, когда он пришёл с фронта раненный в руку с германской войны. После ранения его взяли служить в Старокузнецк в местную команду. Он был там секретарём, и он был в духовом оркестре музыкантом. А потом случилось – напал на нас Колчак, и было сражение между Ильинской и Бедаревой, но колчаковцев было больше, и оружия много, и они разбили наших и много убили товарищей Фединых, а Федя и ещё 3 человека нырнули под воду – спаслись, а наш отец Фёдор Степанович был за Терентьевским в Котинах – партизанил. Мы с мамой были двое – тут к нам начался каждую ночь обыск да допросы – где отец, где брат ... (Здесь следует известный уже нам эпизод, когда коварный Баженов попытался подсунуть под подушку патроны. – М. К.). Стращали нас, стреляли вверх, так нас вымотали, что едва на ногах держались. При обыске забрали все фотокарточки хорошие с Феди, а Леонид Назаров и Сергей Лупов были колчаковские офицеры, вот эти наши главные враги и Алексей Баженов пришли пьяные и стали допрашивать. А я была ростом маленькая, а волосы большие, и один меня поднял за волосы выше себя и говорит: «Сказывай, красный змеёныш, где брат и отец!» А Баженов расхохотался – никогда не забуду всего этого ...»

Читаю эти воспоминания – кажется, положи на мелодию старинного народного плача, и пойдёт сказание о Фёдоре Логинове кочевать по Сибири наряду со столькими песнями о красных партизанах, которые по сей день поют в сёлах ...

Но Логинов красным партизаном не был. Он был первым красногвардейцем Ильинки. На германском фронте он читывал большевистскую «Правду» не зря. Летом 1917 года он прибыл после ранения домой, а в октябре грянул залп «Авроры». В Ильинке происходили свои тектонические сдвиги. Организован первый Совдеп. Первый его председатель – фельдшер местной больницы Максим Васильевич Жих (к нему мы ещё вернемся). Секретарём Совдепа стал Степан Степанович Ковригин, а начальником народно-революционной охраны избрали Ивана Петровича Пензина. В Комиссию же народно-революционного суда входил Федя Логинов.

В ноябре он поехал в Кузнецк, записался в Красную гвардию, сразу попал в писари; стал душой команды – шутка ли, первый балагур и гармонист, да ещё на фронте побывал, да с ранением ...

Логинов тужил: слишком всё спокойно, а где же революция? И вот в апреле, в пасхальный день, ильинские кулаки и купцы подняли в деревне Казанково мятеж. Председатель Ильинского Совдепа Жих выехал на место происшествия – для подавления мятежа, взял с собой 15 человек из народно-революционной охраны.

Пока Жих отсутствовал, в Ильинке сожгли здание Совдепа. Банда кулаков напала на продотряд, в который входили член Кузнецкого ревкома Герасимов, красногвардеец Логинов и Карандашев. В эту ночь в Ильинке пролегла баррикада. По вражескую сторону главными были Алексей Баженов и Иван Синкин. Они Логинова ненавидели. За всё – за его ликующую и дерзкую юность, за светлый чистый взгляд, за авторитет, которым он пользовался в селе. В этой первой стычке Баженов сбил Логинова с ног колом, а Синкии ударил железным брусом. Логинов потерял сознание. Баженов и Синкин топтали его ногами, Карандашев успел вырваться и броситься в Томь. Ему стреляли вслед, но Томь, в которой нынешние враги ещё десяток лет назад барахтались все вместе, укрыла беглеца. Услышав выстрелы, вернулся отряд Жиха. Друзья Иван Пензин и Яков Кулагин увезли Логинова на лодке через Томь в деревню Телеуты. Раненый Карандашев всё-таки через Томь переплыл, добрался до Кузнецка на случайной повозке и рассказал об ильинских событиях. Кузнецкий Совдеп отправил в Ильинку два парохода – 20 красногвардейцев. Мятеж был подавлен.

... Весна 1918 года. В Ильинке драматические события колчаковского наступления отдаются по-своему. В Ильинской волости бесчинствуют кулаки и колчаковские офицеры. Расстрелы без суда и следствия, порки, пытки. Баррикада всё более неумолимо разводила вчерашних мирных односельчан. Схвачены Степан Ковригин, Григорий Шевченко, Семён Тихонов, Иван Пензин, Яков Кулагин. В лесах скрывается первый председатель Совдепа Жих, в деревне Митино у родни «пересиживает» лихие дни Логинов. В Ильинке бесчинствуют Алексей Баженов, Леонид Назаров, Сергей Лупов. Враги непримиримые. Враги – до конца.

В марте 1919 года Баженов до Логинова добрался. Доискался-таки. Сообщил дружку Назарову, в Митино, в Митино он, ненавистный смутьян. Не упустить бы. Ночью Логинова и взяли ...

Старожилы помнили и сообщили: связанного, избитого Логинова доставили в Ильинку. На площади над ним измывались – знали нрав логиновский. Пусть только вспылит – даст повод. Плети, вот они, наготове. Зачем повод? А без повода – как? Лицом к лицу сошлись односельчане, почти ровесники – мальчишками зорили гнезда, купались в реке, шишковали в тайге. И ни с того, ни с сего – плети? На виду у односельчан же? Политические мотивы в Ильинке ещё нуждались в привычных сельских стимулах: поскандалили, на нашей стороне власть – мы ему всыпали. Но это был строй мышления «той стороны баррикады». Фёдор Логинов глядел врагам в глаза и пророчил: «Царя скинули – так уж вас точно сбросят. Как ярмо поганое с шеи сбросят!»

Теперь можно было и плети. 25 ударов. Натягивая гимнастёрку на окровавленную спину, Логинов пообещал: «Ладно! Ещё посчитаемся ...» Его посадили в сани: в Кузнецкую тюрьму повезём! – решила «та сторона». По пути даже домой к Логинову заехали – хлеба булку, пару белья для Фёдора захватили. Забота!

В рассказе сестры Логинова отсутствует звено – путь на остров Середыш и всё, что там произошло. Но Кузьма Васильевич Жих это звено вспомнил. Он сообщил В. В. Корноушенко обо всём, что увидел в день 13 марта 1919 года. Подросток Кузьма Жих вместе с отцом Василием Казимировичем везли осинник с острова Середыш на двух санях. Около выезда с острова на лёд им встретился обоз колчаковских солдат. Обоз проехал мимо и на острове, на поляне, остановился. На задних санях сидели враги друг другу – Назаров с винтовкой и Логинов.

- Вставай, приехали! – объявил Баженов. – Иди, Логинов, вперёд. Крестись!

Фёдор медленно шёл к кусту, который ему указал Баженов, шагов 10-15. С соседних саней встал рослый колчаковец. Клацнул затвор винтовки. Колчаковец целился долго. В это время Фёдор, у самого куста, повернулся лицом к врагам:

- Всех не перестреляешь! – хохотнул он.

Колчаковец дурно выругался – грянул выстрел. Фёдор упал. Стрелявший подошёл к нему. Повернул лицом к небу, вогнал в грудь штык до самого основания. Потом обоз повернул к Кузнецку, а отец и сын Жихи, остолбенев, так и стояли у обочины.

На следующий день, как мы уже знаем, Василий Казимирович с сыновьями, Кузьмой и Максимом, а также выпущенный из тюрьмы Яков Кулагин привезли Фёдора с острова и помогли похоронить.

Шло время. В декабре 1919 года отец Фёдора Логинов Фёдор Степанович, Л. Ф. Черешнев, В. Г. Щаднев вместе с другими партизанами спускались с гор, покидали леса и вливались в 312-й красноармейский полк Пятой армии командарма Михаила Николаевича Тухачевского ...

В начале 1920 года в Ильинской волости повсеместно восстановлены Советы. И вот могила красногвардейца Фёдора Логинова превращается в место сходок и митингов. Здесь с трибуны первым выступил упомянутый уже милиционер Константин Быков. И не оттого ли отчасти в том же году кулаки Михаил Пинжин и Андриан Сметанников убили его – подстерегли на пасеке купца Ивлева и убили. Колчаковщина была разбита, но баррикада, пролёгшая в пору гражданской войны по сёлам Сибири, ещё многие годы делила односельчан на друзей и врагов, и часто затаённая вражда тлела десятилетиями и на пиках исторических поворотов взращивала братоубийственные всходы ...

... Листаю папку Логинова. Вот фотография: у знаменитого мемориала стоят ильинцы, В. В. Корноушенко высоко над головой держит таблицу. Ту самую, которую сейчас прикрепят к стеле, посвящённой памяти Федора Логинова. На обороте – надпись: «9 мая 1978 года на митинге обнародывается и утверждается мемориальная доска памяти Ф. Ф. Логинова».

Но путь к этой доске, даже после названных запросов, писем, сбора воспоминаний, был всё-таки непрост. Вот только один документ – заявление от 6 ноября 1977 года председателю Новокузнецкого Совета народных депутатов от учителя-пенсионера. В заявлении дана краткая справка о Логинове и далее: «Прах борца за Советы покоится на старом кладбище, где теперь школа. В 12 метрах от могилы героя стоит туалет девочек. Так дальше не должно быть. Мы не имеем права забывать тех, кто утверждал Советскую власть, погиб от рук белогвардейцев и теперь лежит в неприютной, заброшенной могиле ...» Далее предлагается ряд мероприятий и чуть не около каждого стоит срок – «немедленно». «Настырный человек» – вспомнилась характеристика. Что ж, видно, настырность была во благо. И вот действительно почти что немедленно (три месяца – не срок в таком серьёзном деле 1) Корноушенко приглашают 24 февраля 1978 года на исполком по вопросу перезахоронения праха Ф. Ф. Логинова, чтобы «принять активное участие в работе исполкома», а 15 марта 1978 года утверждено решение Новокузнецкого районного совета народных депутатов «Об условном перезахоронении с соответствующим ритуалом в парке Победы с. Ильинка 9 мая 1978 года».

Гляжу на фотографию Логинова. Кто-то из кружковцев сделал с неё рисованный портрет. Очень точно и очень любовно. Листаю воспоминания В. В. Корноушенко: «Только что с острова отправились на берег ребята из местной школы, а я не тороплюсь уходить. Над рекою очень низко плывут тяжёлые свинцовые облака. И мысли мои, под стать им, тяжёлые и печальные ... Эта надпись на металлическом обелиске, я знаю, снова отбросит меня назад, к событиям шестидесятилетней давности. Мне не уйти от них. Мне нужно облегчить своё сердце, переполненное за двадцать лет следопытской работы многими трагедиями человеческих судеб. И пока я храню эти знания в себе, я подобен туче, не пролившейся дождем ...»

Вещие слова. Именно такое чувство охватывает, думается, каждого, кто встречается с неопубликованными, не изученными или же частично известными, но не обобщёнными, не осмысленными сведениями личных архивов, следопытских папок.

Вот только что закрыта папка «Фёдор Фёдорович Логинов», а уже манит другая: «Максим Фёдорович Жих» – первый председатель Ильинского Совдепа. Листая её, думала: что в его судьбе было самым примечательным? И решила написать о нём, начав ... с конца.

За год до кончины, в 1962 году, старый сельский врач Максим Васильевич Жих вёл неспешную беседу с генералом ракетных войск Прокопием Васильевичем Корноушенко, братом ильинского краеведа. Жих генералу говорил: «Храни, Прокопий, Родину, чтоб никогда не повторился в нашей истории 41-й год». Слова звучали как завещание. Он говорил так по праву – отвоевал две войны, да и четверть века назад (а, казалось, давно ли?) он же Прокопию Корноушенко своего рода «путёвку в армейскую жизнь» выдал ...

В 1938 году к Жиху пришёл на совет студент педтехникума – горвоенкомат предложил поехать учиться в Томское артиллерийское училище. Как дядя Максим посоветует? Жих – посоветовал. И вот уже седеющий генерал, прибыв в родную Ильинку, конечно же, отправился на беседу к «дяде Максиму» ...

Он так был устроен, Максим Жих. К нему шли советоваться: когда уезжали учиться и когда женились, когда нужно было поставить срочный диагноз и когда выбирали имя для новорожденного. Может, потому, что заложен был в нём особый предел «прочности на излом» И особый дар – быть человеком среди людей.

Старожилы Ильинки рассказывают, как он неторопливо шёл по больничному коридору, и даже эта его походка успокаивала больных. Он лечил больных и принимал людей со многими их человеческими бедами как депутат, к нему обращались за советом в трудных случаях авторитетные врачи Кузбасса, получившие «хорошую школу». Потому что, помимо врачебного опыта и знаний, ему была свойственна народная мудрость и самого его, чуточку в шутку, называли «профессором народной медицины» ...

Он умер скоропостижно. «Как праведник!» – шептались старушки. Потому что до последнего своего часа трудился – как врач и как депутат. Хоронили его всем селом, и из всех 19 деревень Ильинского врачебного участка приехали люди проводить старого сельского лекаря Жиха в последний путь. И если кто из приезжих удивлялся – большого, видно, человека хоронят – ильинцы отвечали: «Большого, очень даже большого!».

Потому ильинцы, каждое поколение, помнили Жиха на разных этапах жизни и особо чтили его дела и заслуги. Многие помнили ещё, как он помогал сестрам Логиновым обмывать и хоронить брата Фёдора. Другие – как один за другим принимал, не сгибаясь, удары судьбы в 1943 году в Улан-Удэ, когда был там начальником эвакогоспиталя, получил похоронку на младшего сына Анатолия, Толю. Рослого, красивого, спокойного, так похожего на отца. Потом узнали – воевал Анатолий на Балтике. Катер шёл в разведку. Бомбёжка. Гибель катера. Некому и некого хоронить ... В 1946 году Жих демобилизовался, а дома, в Ильинке – беда. Только что скончалась от нажитого в годы войны туберкулёза дочка Лира.

Те, кто знал Жиха. в военных условиях, рассказывали: «Он был прежде всего большевиком. Даже когда оперировал!» Практиковал Максим Жих в Ильинке ещё до первой мировой войны. Слава о нём шла по уезду, и люди к нему тянулись из глухоманей, как к чудотворцу. А он был всего лишь фельдшером. Но он любил людей. На войне Великой Отечественной М. В. Жих был, как водилось в ту пору, и хирургом, и акушером, и дантистом, и окулистом. Кем надо было, тем и был. Потому что любил людей. Некоторые помнили, как он получил похоронку на старшего сына Георгия. Это было в самом начале войны. Жих – в военном госпитале. Как-то принесли ему письмо, и он не спешил его прочесть – работы много, почерк незнакомый, наверное, кто-нибудь из вылеченных вспомнил – написал. А тут – ЧП. Молоденький лейтенант, тяжело раненный, задыхается – беда. Кислородные подушки, срочное вмешательство – сутки около постели больного. Молоденького лейтенанта, который так напоминал его двух мальчиков, двух юных солдат, что тоже там где-то, на фронте, под огнём, Жих спас.

Через сутки, войдя в свой кабинет, сонный, разбитый, Жих едва стянул с себя халат и тут – нащупал в кармане письмо. То, давешнее, нераспечатанное:

«Уважаемый Максим Васильевич! Крепитесь. Ваш сын Георгий Максимович, лейтенант авиации, пал смертью храбрых при защите Сталинграда ...»

Он пережил этот удар. Была война, и он любил людей.

И тогда у него ещё оставались сын и дочь ...

... Иные помнили, как в 1920 году Жих открыл в Ильинке медпункт. Вольных было много, немало и раненых – только что разгромлены колчаковские банды, но шальные выстрелы нет-нет; а пощёлкивают ... И не раз Жих срочно оказывал помощь очередному тяжёлому пациенту в медпункте. Медпункт – это уже начало будущей больницы, о которой неотступно мечтал фельдшер Жих ещё со времен, когда начал практиковать в Ильинке. Ещё до первой мировой войны. В Ильинке помнили, как уже много позже, в 1926 году, Павел Мамонтов угодил ногой в молотилку. И выходило – жить крестьянину Мамонтову без ноги. Ампутировать её – один был выход. Но какой без ноги крестьянский труд? И фельдшер Жих буквально по осколочкам собрал раздробленную берцовую кость. Он глаз с Мамонтова не спускал – а вдруг рисковое решение опасно для жизни больного ... Мамонтов выжил. Нога срослась. В конце 70-х годов он был жив–здоров. Я сама с ним встречалась ...

В 1917 году Жих прибыл из Томска в Ильинку, отвоевав на германской войне и побывав в Петрограде в самую горячую пору – это тоже ильинцы помнят. Он же организовал в Ильинке Совет, и его выбрали первым председателем Совдепа. Помнят ильинцы и то, как он участвовал в борьбе с кулаками. Днём его можно было видеть в Совете, вечером – у больных. Потому что тогда этого самого медпункта, что появился уже после разгрома Колчака, ещё не было. А о больнице можно было только мечтать. Жих и мечтал о ней. Даже, когда с винтовкой в руках вместе со многими ильинцами партизанил во время колчаковщины.

А вот о самых первых шагах новообученного юного фельдшера Жиха, который вернулся из Томска и в белом чесучовом костюме и в шляпе – прямо барин! – сошёл на пристани с колёсного парохода – это уже мало, очень мало кто помнит. Разве что те, кто голопятыми мальчуганами мчались к реке: «Пароход прибыл! Пассажира привёз!» Жих в тот день был единственным пассажиром, сошедшим в Ильинке.

А в селе – тиф, оспа свирепствует. Фельдшер Жих, ещё вчерашний Максимка, взялся за дело с рвением необыкновенным. Он любил людей. До поступления в Томскую фельдшерскую школу он работал санитаром в психиатрической больнице. Ему было 17 лет. Его рвение заметили врачи, они и помогли поступить учиться. Учился Максим четыре года. Он мечтал быть врачом. Сын гродненского переселенца-батрака Василия Казимировича - в Ильинке его звали Кузьмич - и вдруг врач! Старик Жих глазом не поверил, увидев сына «настоящим томским доктором». Только недолго он радовался. Занимался год 1914, и Максим Жих оказался на фронте - военным фельдшером. Офицер «из низов», он был вначале чужим и для офицеров, и среди солдат. Прошло два года. Он сошелся с солдатами: поверили они Жиху, когда он застал их за чтением листовки.

В феврале 1917 года часть, где служил Максим Жих, направили в Петроград, и он оказался в гуще первой, Февральской революции. Теперь он уже давно был «своим» по единственно праведную сторону баррикады. Он агитировал и выступал на митингах. Его видели на демонстрациях. Полковое начальство приметило прапорщика «из мужиков», который так суетится. Его отправили на фронт под город Двинск - авось пуля-дура настигнет, настырного такого ...

Но Жих от пуль был словно заговорен. И вот - 25 октября. Залп «Авроры» Максим увидел и услышал в Петрограде ... Более того, он участвовал в уличных боях и в штурме Зимнего. По-своему, конечно, участвовал - помогал раненым, лечил их. Об этом он сам любил рассказывать, а односельчане любили такие его рассказы слушать ...

Провожая его в последний путь, одни помнили его Максимкой, - таких уж совсем мало осталось, - другие «фельдшером из Томска», большинство же - первым председателем Совдепа, военным врачом, депутатом, сельским мудрым лекарем - советчиком и целителем, любившим людей.

В записках краеведа В. В. Корноушенко читаю: «Благодарные ильинцы не забывают заслуг Максима Васильевича. Они через два года избирают его бессменным депутатом Ильинского Совета. Одна из улиц носит его имя. Говорят, человек умирает дважды. Тогда, когда умирает и когда о нем перестают помнить. Второе Максиму Васильевичу не грозит. Ибо его добро не подвластно смерти ...»

С фотографии, чуть улыбаясь, глядит добродушный, круглолицый человек с твердым подбородком. Человек в военной форме. Сельский лекарь. Бессменный депутат Жих.

* * *

Многие из названных в этом очерке фамилий встречаются в упомянутой ранее любопытной подшивке документов из Томского государственного архива о «крестьянских беспорядках» 1905-1907 гг. в Ильинке, Кузедееве, Бачатах. И «пофамильная расстановка сил» В ту пору, порой, вовсе не соответствует той, что отразилась в событиях каких-нибудь 15-20 лет спустя, точно так же, как и сегодня, потомки и родственники некоторых, стоявших «по ту сторону баррикады» шестьдесят-семьдесят лет назад, оказываются лучшими людьми своего времени. Вот почему нередко так трудно однозначно доказать высокие заслуги того или иного сельского жителя в период становления Советской власти. Ведь в селе – все чуть ли не родня друг другу. Одна и та же фамилия у красного партизана и у кулака, притом они вовсе не однофамильцы, а кровная родня! Сколько раз возникала такая щекотливая ситуация, и как недавно ещё приходилось доказывать, что никто родню себе не выбирает, и что славное прошлое красного партизана ничуть не тускнеет оттого, что в родне у него числились купец или кулак. Ведь гражданская война и была тем очистительным испытанием, когда, вопреки голосу крови, заявляла о себе политическая зрелость и перед каждым, особенно на селе, где все друг у друга на виду, вставал нередко трагический выбор. Но как прочно бывают сейчас забыты метания Григория Мелехова со всеми, человеку присущими, обретениями и заблуждениями или – драматическая встреча крестьянки-матери с сыновьями, оказавшимися по разную сторону баррикады в «Любови Яровой». Как прочно бывают нами забыты неизбежные человеческие несовершенства и человеческие слабости, когда мы пытаемся однозначно «разложить по полочкам» события шестидесятилетней давности, причём такие, которые в каждом селе находили особое отражение, во многом зависящее от человеческих приязней и неприязней, что зарождались между людьми много раньше названных событий ...

Но сейчас – вернёмся к Ильинскому мемориалу, который вобрал в себя типичные судьбы лучших людей нашего края, а благодаря редкостному архиву ильинских следопытов, стал «каплей, отражающей океан». В нём и через него читается чуть не вековая история не только кузбасских сёл, но, пожалуй, и любой сибирской «глубинки».

«... ЧТОБ МИРНО МЫ ЖИЛИ В ИЛЬИНКЕ ...»

В центре Ильинского сельского мемориала высится погрудная скульптура Героя Советского Союза Ильи Семёновича Назарова. С этого памятника, собственно, и начинался Ильинский мемориал. И как-то естественно получилось, что связанные с этим именем материалы, по крупицам собранные школьным кружком «Поиск», понемногу и попутно «обрастало» всё новыми и новыми, открывались не менее славные имена.

«Как обидно мало мы знали ещё так недавно о многих своих выдающихся земляках, На протяжении века пишет в своих заметках краевед В. Корноушенко, – 6 ноября 1977 года в Ильинке по инициативе следопытов средней школы имени И. С. Назарова из кружка «Поиск» был торжественно открыт мемориал односельчанам, павшим в годы Великой Отечественной войны ... Один из них – Илья Семёнович Назаров, Герой Советского Союза ... К сожалению, в первые послевоенные годы мы знали о его подвиге очень немного. А кому как не учителю истории и военного дела восстановить память о подвиге земляка? Я написал в районную газету все, что знал об Илюше Назарове. В сборе материалов о нём мне стали помогать старшеклассники. Они разослали одиннадцать запросов в разные военные инстанции, архивы, вузы, просили сообщить номер воинской части, где служил Назаров, назвать фамилии его боевых друзей и очевидцев последнего боя с фашистскими танками. Ответы не задержались. Первым откликнулось Главное политическое управление Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР, а когда пришли письма от сослуживцев Ильи Назарова, литсотрудника дивизионной газеты «Суворовский натиск» Дмитрия Ефимовича Пислякова и от Степана Ивановича Кулешова, всё стало на своё место. Кулешов – тоже Герой Советского Союза, но это особая история ...»

Действительно – история необычная, как и сам подвиг четырёх друзей, каждый из которых оказался героем. Впрочем, то, что связано с краеведческим, историческим поиском, порою оказывается настолько удивительным, что и верится-то с трудом.

Для меня, например, заочное знакомство с темой Ильинского мемориала было предопределено ещё в 1946 году. Работал в Черновицком историко-краеведческом музее помощником библиотекаря. В мои функции входило разобрать 100 тыс. книг библиотеки бывшей Буковинской митрополии по языкам, а языков было, включая «мёртвые», чуть не пятнадцать – я натолкнулась на небольшую книжку выдающегося румынского поэта середины XIX века Михаила (Михая) Эминеску. Стихи показались мне прекрасными, и с отвагой неполных своих восемнадцати лет я даже принялась их переводить. Потом эту книжицу списали «за непрофильностью», и я выклянчила её у заведующей библиотекой и храню по сей день.

Почти через двадцать лет прочла в газете «Красная Звезда» за 31 июля 1964 года заметку Х. Янбухтина «Горсть земли». Бросилась в глаза фамилия Эминеску: «Когда гитлеровцы под ударами наших войск отступали от Ясс, они заминировали все наиболее значительные здания города, в том числе и библиотеку имени Михая Эминеску. Великий румынский поэт работал в ней 90 лет назад директором. Но страшный взрыв предотвратил отважный сапёр. Обезвредив взрывчатку, он расписался на стене: «Мин нет. Л-т Степанов» И поставил дату – «22 августа 1944 года». Эту надпись на внутренней стене библиотеки можно прочесть и сегодня, она стала мемориальной и хранится под стеклом. Об этом «автографе» советского офицера в Яссах знает каждый, но всего дороже он тем, кто работает и учится в библиотеке».

Номер газеты я сохранила и, конечно, прочла заметку целиком. Фамилии Назаров, Тумар, Кулешов ничего мне не говорили, но заинтересовало сообщение о мемориале, посвящённом в Яссах советскому солдату: «Неподалёку братское кладбище. Фамилии солдат на скромных надгробных камнях ... В центре – обелиск и живые цветы ... Читаем имена: старший лейтенант Сергей Степанов, сержант Илья Назаров, рядовой Виктор Тумар ... Они погибли 30 мая 1944 года под Яссами, у села Кырпиц, бросившись с последними гранатами под фашистские танки. Им было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза». А дальше пошло невероятное: «Но в том бою у Кырпиц навстречу танкам вышло четверо советских воинов ... И один из них, Степан Кулешов, чудом остался жив. Тяжело раненного, его подобрали санитары, и о присвоении звания Героя он узнал много позже. Ныне С. Кулешов работает в одном из колхозов Белгородской области».

Кто бы мне сказал тогда, что пройдёт ещё четверть века и я, уже в Кузбассе, найду в архиве краеведа из села Ильинка точно такой же номер газеты, увижу мемориал, посвящённый Илье Назарову, прочту письмо Степана Кулешова, на которого, оказывается, пришла похоронка, и звание Героя Советского Союза он тоже получил как бы посмертно, хотя – именно чудом! – остался жив ... Кто бы мне сказал, что в архиве ильинского краеведа я найду описание того подвига, совершённого в 1944-м, о котором рассказал уцелевший Кулешов, прочту письма Назарова к родным, увижу несколько папок, в которых за долгие годы скрупулёзно собраны мельчайшие данные о Героях Советского Союза, не только о кузбассовцах, – Назарове, Куюкове, Юдине, Березине, Зоркине, – но и о тех, кто был с ними связан общей боевой судьбой, – о Степанове, Кулешове и других ...

Вот фотокопия заметки из фронтовой газеты «Они преградили путь вражеским танкам». Война ещё не кончилась, великое действо истории ещё не завершено и потому читаем: «В жестоких боях под Яссами рождаются подвиги (как странно сегодня, почти через полвека после Победы, звучит это «рождаются»!), равных которым трудно сыскать в истории нашей войны ... На участке подразделения старшего лейтенанта Степанова создалось тяжёлое положение. Уже много вражеских танков беспомощно остановилось на подступах к нашим позициям. Но ещё немало машин с ненавистными крестами ползло вперёд. Уже не могла стрелять пушка. Уже замолкли бронебойки. Но приказ требовал остановить немецкие танки. Старший лейтенант Степанов и группа его бойцов обвязались гранатами и пошли навстречу бронированным машинам. Они шли, высоко подняв головы, глядя прямо в глаза смерти. Страху не было места в их сердцах. Они бросались под танки и взорвали их. Атака немцев была остановлена ... Запомни их имена, товарищ! Старший лейтенант Григорий Степанов, сержант Илья Назаров, рядовые Степан Кулешов и Виктор Тумар – они победили в неравном бою. Приняв смерть на поле боя, они завоевали бессмертие. Никогда не забудет народ их имена. Вечная слава героям!»

Про себя отмечаю – в Ясском мемориале ли, или в газетной заметке военной поры ошибка. Как все же звали Степанова – Сергеем или Григорием? Но это так, частность. А вот что в конце 50-х годов ильинской группе «Поиск» довелось встретить упомянутую неосведомлённость о земляках-Героях, вот этим стоит и огорчиться, и всё-таки порадоваться, что краеведы, племя подвижников, ринулись в безвестность и историю своих земляков все-таки по крупицам собрали ...

Сколько, наверное, было радости, когда 23 июля 1957 года из Новокузнецкого историко-краеведческого музея пришёл пакет за подписью директора Полины Васильевны Кононовой с копиями подлинных писем Назарова, попавших, к счастью, в музейный научный архив (дело № 279).

«3 марта 1944 года. Пишу письмо своим родителям.

Шлю свой горячий пламенный привет от любимого вашего сына Ильи Семеновича Назарова. Я вам долго письма не писал, почти два с половиной года, потому что я попал в плен, был всё время в лагере и писем нельзя было писать. Я теперь бежал из лагеря, когда нас стали перегонять в другой лагерь. Я тогда бежал и скрывался один месяц. И потом вышли наши танки, я сел в танк, и мы поехали в Гайворон, и я пробыл с танками 15 дней, и потом нас направили на расформировку в Умань и нас формировали. Но теперь я буду писать письма, покуда буду живой ...»

Ему оставалось быть живым неполных три месяца. Второе письмо – от 30 марта 1944 года: «Шлю свой горячий пламенный привет своим родным, тёте, маме, братьям Мише, Филе, родному брату Паше и сёстрам Анне, Марии и Лене и крестнице Гале. Передавайте привет нашим соседям, кто меня знает. Я был уже один раз ранен, это уже давно зажило. Я сейчас еду на фронт и вам письмо пишу с дороги. Покуда больше нечего писать. Пишите ответ на эти письма. Мама, вам, может быть, будет не вериться, откуда, скажете, взялось письмо, то не было два с половиной года, а то сразу пришло письмо. Но это письмо писал я вам с дороги.

Пока все. К сему, Илья Назаров».

Ровно через месяц Назаров ушёл в бессмертие, так и не узнав, что братья его Михаил и Филипп и сестра Мария тоже погибли на фронте ... Вот фотокопия Указа от 13 сентября 1944 года Президиума Верховного Совета СССР: всем четырём участникам обороны высоты 193 было присвоено звание Героя Советского Союза. А родители Ильи Назарова Семён Поликарпович и Пелагея Феофановна получат за подписью Председателя Президиума Верховного Совета СССР Н. М. Шверника грамоту – фотокопия её тоже в Ильинском архиве: «Посылаю Вам Грамоту Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Вашему сыну звания Героя Советского Союза для хранения, как память о сыне-герое, подвиг которого не забудется нашим народом».

Командир соединения, где служил Назаров, генерал-майор Путейко напишет в Ильинку: «Мы знаем Вашего сына-героя и гордимся им. Его мужественный подвиг и беспредельная любовь к Родине зовут нас к победе над врагом. Кончится война, пройдут годы, залечатся раны, нанесённые проклятыми фашистами, но имя Вашего сына будет вечно жить в наших сердцах, в сознании народа, ибо оно бессмертно ...»

Читаю письмо С. К. Кулешова, В тот день, 30 мая 1944 года, ему было 23 года. На фотографии – юношески-худощавое с тонко вылепленными чертами лицо: «... Во время войны мне пришлось пережить и горечь отступления, и радость штурма и освобождения советской земли ... Наступление перед Яссами – был бой за возвышенность, Немцы ползли пьяные, и так их много, что из автоматов и пушек мы их били, били, а они выползают всё больше и больше, наши видят, что их много, а нас в несколько раз меньше, и наши все пустились отступать, а мы остались вчетвером. И так задержали гитлеровцев, а потом и те, что отступали, видят, что мы не сдаёмся, вернулись, и ещё другое подкрепление подошло ... Во многих сражениях участвовал я, но то, 30 мая, никогда не изгладится из памяти ... На окопы, занятые ротой Степанова, пошли фашистские танки ...»

Далее – всё скупо: «Степанов велел подготовить гранаты. Сам он подбил два танка, что ринулись в лобовую атаку. Но другие шесть зашли с флангов и бойцов окружили. «За мной, орлы!» – скомандовал лейтенант. И дружная четвёрка: сам Степанов, Назаров, Кулешов, Тумар, опоясанные гранатами, устремились танкам навстречу. Они забрасывали танки гранатами, но те прямо на них. И тогда Назаров решился. Он первым бросился под танк. Остальные пошли за ним. Атака фашистов сорвалась. «Что было дальше, не знаю», – пишет Кулешов. Его родные оплакивали его, он же находился в госпитале. Лишился глаза, изувечены рука и нога. Работает в колхозе в родном селе. «Сильные головные боли. Лежу по очереди то в больнице, то дома». И, тем не менее, Кулешов ещё и в мирное время заслужил орден Ленина ...

Что же делает героя – героем? Какие они, герои, – в детстве, в школе, – особенные? Читаю воспоминания В. Корноушенко. Какие проникновенные слова нашёл он, рассказывая о Назарове: «В народе говорят, что большие люди и маленькими были большие». «Наши пашни были рядом, – вспоминает житель Ильинки Семён Павлович Саянкин. – Илюша работал, не разгибая спины, а его братишка Паша, бывало, уйдёт куда-нибудь поспать часок-другой. Илюша терпел-терпел, а потом стал его по-своему трудолюбию учить. И научил! Все его братишки и сестрёнки выросли трудолюбивыми. Бывало, зимой поедут за дровами, нагрузят сани, а на горку лошадь не тянет. Впрягутся в упряжку сами. Бабы охают-ахают, мужики приговаривают: «Назаровы – они двужильные ...»

А другой ильинец, 85-летний Роман Захарович Саянкин, вспомнил другое: «В огороде колодец стоял – метров десять вглубь. На срубе его задолго до войны ребятишки сидели – баловались. И сын мой Гоша упал в колодец. Ребятишки – врассыпную. Но на крик прибежал Илья, исхитрился, спустился в колодец и оттуда уже звал: «Тащите!» И обоих вытащили. Мать Илюши, конечно, в слёзы: утонуть же мог! А Илья: «Надо, мама, и для других чего-нибудь да сделать!»

И ещё вспоминает сам Корноушенко, как в день рождения Ильи, 2 августа 1933 года, ребята на Томи купались. Илья с другом своим Васей Манеевым и с другими мальчишками давай соревноваться – кто реку переплывёт. Вася стал тонуть – ребята повернули назад. Илья и Павел Пензин всё-таки Васю вытащили ...

Значит, такой он был, Илья. Даже маленький, а всё равно – большой. За других на себя всё берущий ...

Назарова в селе не только помнят, его поминают всякий раз, когда ребята отправляются на службу в армию прямо от мемориала. Начинается поверка личного состава – первым называется имя Ильи Назарова и кто-нибудь отвечает: «Герой Советского Союза старший сержант Назаров погиб в бою за нашу социалистическую Родину».

А в школе на парте Назарова – латунная пластина: «За этой партой сидел И. С. Назаров с 1930 по 1934 год». За эту парту сажают лучших учеников.

С 1977 года в часть, где служил Назаров, по ходатайству ильинских комсомольцев направляют на службу лучших призывников-ильинцев. «Сейчас в этом гвардейском полку служит уже третье поколение Ильинского сельсовета», – сообщает председатель секции ильинских ветеранов войны. И, конечно, ветераны и кружковцы «Поиска» с ними переписываются. Сергей Семёнов из деревни Бедарево, служивший в этом полку, приехал как-то на побывку и рассказывал: «В полку есть первая рота, в неё навечно зачислены Герой Советского Союза старший сержант Илья Семенович Назаров и рядовой Виктор Андреевич Тумар, бронебойщик родом из белорусской деревни Хлебное. Вот что сообщает, по рассказу Семёнова, председатель секции ветеранов войны села Ильинка:

«На ежедневной вечерней сверке на правом фланге стоит лучший её солдат или сержант. Старшина выкликает: «Гвардии старший сержант Назаров!», «Гвардии рядовой Тумар!». За них отвечают ребята по ритуалу, введенному приказом Министра Обороны СССР от 9 мая 1965 года: «... погиб смертью храбрых!»

В этой роте есть Ленинская комната – в ней панорама, изображающая подвиг той героической дружной четвёрки. И стоят рядом две заправленные солдатские койки. Над ними – портреты героев Назарова и Тумара.

Шофер из Сосновки Н. Максимов к 9 мая 1965 года сложил о Назарове стихи:

Давно отгремели раскаты.

Потухло военное зарево,

Вернулись с победой солдаты,

Но нету Илюши Назарова.

Да, нету у матери сына.

Звала его, малого, сынкой.

Не стало у милой любимого,

И нет тракториста в Ильинке

Погиб он под танком со связкой

Последних, но грозных гранат.

У города с именем Яссы,

Где так же Назарова чтят.

Он бился за то, чтобы нынче

От грохота мир не затрясся,

Чтоб мирно мы жили в Ильинке

И где-то под городом Яссы.

Все так же я гляжу на фотографии родителей Назарова. До поры постаревшие лица. Глубоко скрытая печаль в глазах – пообвыклись, но не привыкли. И не привыкнут. На митинге, когда открывали памятник Назарову, его мать – скуластое, суровое, складчатое лицо – всхлипнув, сказала: «Как живой, только бронзовый» ...

А вот он на фотографии – не бронзовый. Живой. Перед самой войной снялся: может, на память кому собирался дарить. Высокий лоб, такой же, как у матери, проницательный взгляд. И – как у отца – чуточку простодушная улыбка. Илья Назаров. Илюша.

В селе Ильинке именами героев Жиха, Логинова, Ковригина, Назарова названы улицы.

... А на очередном митинге у мемориала, когда зачитывали письмо Кулешова о подвиге четырёх героев, сестра Назарова Анна Семеновна залилась слезами, причитая:

Не стало Илюши в Ильинке,

Он в парке Победы стоит.

Ильинка дала ему силы,

Ильинка и память хранит.

Это – из стихов В. Петраша и В. Мамаева, посвящённых Назарову.

«Памяти героев» – так хочется назвать объёмную папку из архива ильинских следопытов, в которой фотокопии скорбных грамот, что получали родители павших героев, фотографии совсем ещё мальчишек, пока не ведавших об уготованном им бессмертии, в которое доступ – через подвиг; воспоминания старожилов, заметки бессменного руководителя кружка, газетные заметки, стихи и посвящения односельчан ...

Прослеживание путей поиска – увлекательное путешествие, вехами которого служат неожиданно найденная фотография, новая вспомнившаяся старожилу деталь. Но насколько увлекательнее сам поиск, в истоках которого – что весьма символично – участвуют два поколения: ветераны и сегодняшние школьники.

Как мало было известно ещё в конце 50-х годов о том, что Новокузнецкий район – просто-таки «гнездо героев». Только в нём одном ильинцы насчитали шесть Героев Советского Союза. Мы поминали уже о них в начале этой главы. Но время идёт. Всплывают новые имена – находятся письма, личные документы, публикации. Из них, по крупицам, воссоздаются биографии ...

Номер черниговской молодёжной газеты «Комсомольский гарт» за 23 февраля 1974 года. В заметке «Йому було вiсiмнадцать» персональный пенсионер А. Нечай пишет: «Прiзвище Героя – Зоркiн. Ефрейтор Василь Петрович Зоркiн ... комсомолець, сибiряк. Загинув, звiльняючи вiд фашистскоi наволочi украiнське село Пилипчу Рiпкинського району». Автор описывает события: это случилось 25 сентября 1943 года, подразделению Зоркина дана команда зайти в тыл врага – вспугнуть, вызвать панику. Зоркин приметил, что фашистский пулемёт мешает продвижению подразделения. Он решает его «снять». Как? А попросту подполз к нему, автоматной очередью уложил пулемётчиков-фашистов, развернул пулемёт и «поливал» врага, покуда 50 гитлеровцев не пали от своего же орудия. Зоркин ранен, но поля боя не покидает. Во главе своего подразделения: вступает с фашистами в рукопашный бой. 18 врагов убиты, на счету самого Зоркина – 4 солдата и один офицер. Но жизнь его оборвала вражеская пуля. Вот и всё. Более развёрнутый рассказ об этой неравной схватке мы найдём когда-нибудь в заметках краеведов. Но суть подвига – проста. Мужество, решимость, ответственность. И – дружба. В упомянутой выше заметке автор подчёркивает особо: на сельском кладбище среди вековых деревьев стоит памятник погибшим воинам. И покоятся под ним Герой Советского Союза Василий Петрович Зоркин из далёкого сибирского села, узбек М. Арзиев, азербайджанец А. А. Алахвердиев, украинец Г. Н. Король, мордвин А. И. Кореньков и многие другие. «Сыны разных пародов, люди разных профессий, разного возраста погибли в бою за единую свою Отчизну – Советский Союз».

Каким был Зоркин, в свои восемнадцать удостоенный бессмертия? Именно о нём удивительно мало сведений. Фотокопия похоронки. Фотокопии «конкретного из положения личного боевого подвига или заслуг»: «Тов. Зоркин в боях с немецкими захватчиками проявил образцы смелости и решительности ... Тов. Зоркин, проявивший исключительный героизм в борьбе с немецкими захватчиками, отдавший жизнь за Родину, достоин присвоения ему звания Героя Советского Союза». Подпись: «Командир (начальник) подполковник – (Оноприенко)». Что касается описания подвига – мы о нём знаем из упомянутой выше газетной заметки. «Похоронка», «наградной лист», справка, ещё справка, удостоверяющие «геройство», – все это получили в деревне Степановка родители Василия Зоркина, Пётр Дмитриевич и Анна Степановна. «Личная» нотка: поздравительная первомайская открытка от Кемеровского областного краеведческого музея Петру Дмитриевичу Зоркину, отправленная в деревню Куртуково. Писем, воспоминаний – нет. Только фотография с надписью на обороте «Герой Советского Союза из с. Куртуково». Очевидно, переснята с фотографии, хранящейся у матери. Может, последняя с фронта. Очень открытое, очень сибирское, широкое лицо. Светлый взгляд. Выраженная ложбинка над красиво очерченными губами, твёрдый округлый подбородок. Снялся в военной форме, в шинели с ефрейторскими знаками отличия, пятиконечная звёздочка явственно проглядывает с зимней ушанки. Молчит ефрейтор. Пока молчит. Кто знает, какие ещё штрихи его короткой и яркой биографии узнаем мы со временем ...

Куда «разговорчивее» «дело Березина» – мы узнаём, каким он был. Что ж до его подвига, в привычных уже по другим папкам фотокопиях официальных документов читаем: «Герою Советского Союза тов. Березину Ивану Николаевичу. За ваш геройский подвиг, проявленный при выполнении боевых заданий, командование на фронте борьбы с немецкими захватчиками своим Указом от 24 марта 1945 г. присвоило Вам звание Героя Советского Союза. Москва, Кремль, 12 июля 1947 г. № 9010».

Ваня Березин этого сообщения не получил. Поскольку, как мы узнали из грамоты Президиума Верховного Совета, посланной матери Героя, Березиной Варваре Михайловне, «... красноармеец Березин Иван Николаевич в боях за советскую Родину погиб смертью храбрых». В деревню Костенково в марте 1947 года была прислана справка, удостоверяющая, что красноармейцу Березину звание Героя Советского Союза присвоено «За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество». В чём состоял подвиг? В пространном краеведческом описании можно прочесть о том, как летом 1944 года седьмая рота 975-го стрелкового полка 270-й Демидовской дивизии начала форсировать Западную Двину на пароме. С фланга стрекотал пулемёт. А надо было, чтобы умолк Ваня Березин, взглядом спросив согласия у командира отделения, с двумя гранатами пополз к пулемёту в обход. Граната брошена – фашисты «сняты». Бойцы роты ринулись вперёд. Гремело «Ура!» Иван Березин, оглушённый волной взрыва, тоже было вскочил, увлекая за собой остальных. Но – упал. Навсегда. Тем временем шёл рукопашный бой. Рубеж был взят. Так сказано в краеведческих записках – только в куда более эмоциональной форме.

В посёлке Улла на берегу Западной Двины стоит обелиск – «Курган Славы». По описанию В. Корноушенко, побывавшего там в день 35-летия освобождения Белоруссии, на могиле Березина – мраморная плита с соответствующей надписью.

Какой он был, Ваня Березин? В родном селе Костёнково о Березине сохранилась светлая, причем вполне осязаемая память. И песня:

Моё село, ты помнишь его с детства.

Ты с ним росло, и он с тобою рос.

Оставил нам он доброе наследство –

Костёнксвскую рощу из берёз.

Костёнковская роща, о которой сочинил песню местный учитель пения П. И. Назаров, начиналась с того росточка, который посадил Ваня Березин, уходя на фронт. Паренёк, фамилия которого так трогательно перекликалась с его пристрастием к деревьям. Как вспоминала учительница истории Нина Андреевна Речкунова, он любил рисовать. Уходил в берёзовую рощу за селом и рисовал берёзы и черёмуху. Он не просто любил деревья, а сажал их и пестовал. По сей день во дворе его родительского дома растут несколько Ваниных берёз и черёмух. Это он предложил высадить берёзы около больницы – сейчас это улица его имени – и вокруг школы, которая нынче тоже – «имени Березина». Он оформлял стенгазету, был её редактором. Мальчишки слегка поддразнивали его – называли Репиным. На самом же деле «считали, что он большой художник». (Много позже, на фронте, он нарисует свой автопортрет и пошлёт в родное село, где он и будет храниться в школе имени Березина, вместе с письмом, которое он написал учителям.)

В 60-е годы В. Корноушенко встретился с Шурочкой Овчинкиной, – (теперь Александрой Данилевской), первой юношеской любовью Березина. Она вспоминала, что Ваня был очень самолюбив. «Никогда не подлаживался, если считал, что с ним обошлись неправильно, а стоял на своём».

После семилетки он сделал хороший выбор – трактор.

Прошёл курсы механизаторов и – «Прокати нас, Ванюша, на тракторе ...» Началась война – женщины и подростки вышли на поле. Но не всякого подростка ещё на трактор посадишь. Многим «дорасти» надо было. А мерило – заднее колесо «Универсала». Если выше колеса – садись за руль, если нет – подожди, значит, «доспей». Так вспоминает о той поре тогдашний бригадир П. М. Гуртяк. Тот самый, который за рекордные послевоенные урожаи пшеницы в бывшем колхозе имени Чкалова удостоен был в 1948 году звания Героя Социалистического Труда. И эти воспоминания тоже хранятся в уголке боевой славы Костёнковской школы имени Березина, вместе с фотографией трактора-колёсника, на который сел Березин в начале войны, потому что как раз дорос до заветного заднего колеса. Как он работал! Бригадир только дивился – день и ночь гудел колёсник № 71 на костёнковских полях. А ещё завел Ваня Березин такой обычай: если трактор заартачится и Ваня сам починить не может – песню заводит, да во всю мощь, вроде сигнала, чтобы бригадир услышал. И спешит Гуртяк на выручку к мальчишке, чинит. А как-то видит – стоит трактор на поле, а песни нет. Что такое? А это измочаленный, чумазый, весь в копоти спит сном праведным в кабине тракторист Березин. Что? Почему? А работа? А работа уже сделана, да ещё как. Участок, что на двое суток «задан», уже вспахан – можно и соснуть.

Бригадир растрогался. Тихонечко так отошёл ... По полю прошёл сколько-то – трактор затарахтел. Оглянулся – Ваня уже на новый загон пошёл. Так он работал два года. Получил повестку из военкомата – трактор просил брату Алексею передать. Тот как раз «до заднего колеса доспел», Сохранилось письмо из города Бердска, с пути: «Дорогие тятя и мама, еду на Запад. Быть может, всё обойдётся хорошо, мы встретимся за общим столом и отметим нашу Победу. А пока крепитесь. Трудно будет – все равно крепитесь. Встал на ноги Алексей, если что – поможет. Горячо обнимаю и целую. Ваш сын Иван Березин».

В «папке Березина» – фотография стенда. На нём текст «Песни про Ивана Березина», биография героя, рассказ «Юноша из Костёнкова». Его «документ» Героя Советского Союза. И фотокопии того автопортрета, что был им прислан матери с фронта. Ещё я нашла в этой папке фотографию родителей героя, Николая Ивановича и Варвары Михайловны. Видно, фотография 30-х годов, судя по характерной причёске матери. Ранние складочки у губ – ещё не от горя. От труда. Очень светлые глаза. На шее бусы – видно, пошли с отцом к фотографу специально, готовились. На Николае Ивановиче хорошо пригнанная рубаха-косоворотка. Лицо – добродушное, высокий выпуклый лоб. Весёлые лучики-морщинки у глаз, улыбается. Беда Березиным ещё и не мнится ...

Сохранилась редкая групповая фотография 7-го «б» класса Костёнковской семилетней школы Новокузнецкого района, сделанная в 1938 году. «Красной точкой обозначен Иван Николаевич Березин, которому за подвиг в 1943 году присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно)», – так написано на обороте. Ищу красную точку. В первом ряду нахожу Ваню Березина. У него «взрослое», одухотворённое лицо, лицо поэта или художника, каким он мог стать, да и был, в сущности. Удивительная фотография – насколько за полвека меняется «лицо возраста». Перед нами серьёзные, вдумчивые глаза, лица простодушные и всё-таки несколько замкнутые. Над ними словно уже нависло бедствие, о котором они ещё и думать не думают. Но к испытаниям готовы. Такие – готовы. И ещё: у них лица друзей, а не «приятелей на часок» – у этого поколения, которое вынесло на своих плечах войну и ещё немало иных, послевоенных, достаточно суровых испытаний.

Вглядываюсь ещё и ещё – какими же они были? И почему стали такими, которым все испытания по плечу? И они словно вглядываются в меня, в нас: а вы какие? – спрашивают. И я не знаю, что им ответить. Мера человеку – испытание. А нынешнему поколению, на счастье, то, что выпало на их долю, и незнакомо. Их биографии, вписанные в их исторический отрезок, для нас, сегодняшних, – параграфы в учебнике ...

Благоговейно касаюсь фотографии, на которой, в общем, любой мог бы стать Березиным. Или был им – только мы о том ещё не узнали? А с другой фотографии уже глядит на меня Юдин Владимир Георгиевич, Герой Советского Союза восемнадцати лет от роду. Волевой, с ямочкой, подбородок, продолговатое, с хорошо вылепленными чертами лицо. На губах – тень чуть ироничной улыбки, будто подрагивают уголки губ. В папке вся его биография, включая метрику о рождении 1 января 1925 года от отца Егора Алексеевича и матери Анны Кирилловны и вплоть до «похоронки» – на серой бумаге, печально-памятной многим семьям в нашей стране. Между ними – справка о том, что в 1940 году В. Г. Юдин закончил полный курс неполной средней школы в селе Сосновке с довольно-таки средними оценками.

Пройдёт, совсем немного лет – и школа будет носить его имя ... Затем удостоверение от 18 июля 1942 года, что «предъявитель сего Юдин Владимир является членом группы охраны общественного порядка, которому предоставляется право проверять документы у вновь прибывших, задерживать подозрительных лиц ...»

Война есть война. И Володя Юдин, которому ещё только чуть перевалило за шестнадцать, воюет пока в селе Сосновке. Другая справка – от 9 февраля 1943 года – о том, что Юдин Владимир Георгиевич призван в ряды РККА по мобилизации. Ещё одна справка – от 11 июля 1943-го – выдана о том, что В. Г. Юдин является курсантом Вилейского пехотного училища. Вот и вся биография. Потом? Потом – уже ставшая привычной в этих папках копия «наградного листа» на полупрозрачной вощёной бумаге: «В боях 30 сентября 1943 года в числе первых форсировал на правый берег реку Днепр и своим геройством и отвагой обеспечил успешное форсирование своей роты.

17 октября 1943 года в боях за крупный населённый пункт Лиховая подбил штабную автомашину и, овладев установленным на ней пулемётом, в упор расстрелял свыше 20 солдат и офицеров противника, подбил 2 мотоцикла, 3 автомашины, захватил 2 станковых пулемёта. За чёткое выполнение заданий командования и проявление при этом героизма заслуживает присвоения звания Героя Советского Союза».

Наградной лист датирован 20 октября 1943 года. 19 декабря 1943 года Владимир Юдин пал смертью храбрых. Звание же была ему присвоено уже посмертно Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля 1944 года.

Такая короткая «прижизненная» биография ...

Говорю «прижизненная», потому что героям отпущено бессмертие, а, следовательно, биография их продолжается и после похоронки. Не всегда сразу, не всегда легко. В своих записях В. Корноушенко пишет: «Точилино. Крепкие красивые дома вдоль улицы Героя Советского Союза Юдина. Но далеко не каждый живущий здесь знает, почему именно эта улица носит имя героя. И не мудрено: Владимиру Юдину не пришлось здесь жить ... Потом, в послевоенные годы, в здешних прекрасных местах будут жить его мать Анна Кирилловна, сестра Антонина и брат Виктор, и будут ходить по улице имени героя.

В шестидесятых годах мне пришлось работать несколько лет в Сосновской средней школе, теперь носящей его имя. К моему великому удивлению, даже здесь, где в 1940 году Владимир закончил семь классов, о нём почти ничего не знали. Пришлось прибегнуть к испытанному средству – к помощи учащихся ...» Средство, испытанное не раз. Вскоре вновь созданный кружок следопытов разыскал родителей Юдина. Были собраны личные вещи героя, фотографии, документы, письма и в школе создан уголок боевой славы. Удалось узнать, что Володя Юдин, как и Ваня Березин, в одно и то же время «дорос до заднего колеса» старенького «Универсала», тоже постоянно «воевал» с его капризным нравом и чинил по собственному разумению постоянные поломки ...

В записках В. Корноушенко гораздо более развёрнуто описаны подвиги небольшого, коренастенького крепыша Юдина. Сознательно не привожу их. Полагаю, лаконичность «краткого конкретного изложения личного боевого подвига или заслуг» куда более впечатляюще передаёт суть событий. Величие не нуждается в прикрасах.

В последнем письме к матери Володя Юдин писал: «Здравствуйте, мои дорогие мама, сестра Тоня и брат Виктор. Шлю вам свой красноармейский привет. Во-первых, сообщаю, что жив и здоров. Бьём фашистских гадов. Во-вторых, мама, меня представили к званию Героя Советского Союза. Приближается час, когда немец будет изгнан с нашей земли. Обо мне не беспокойтесь, передайте привет всем родным и знакомым. Пишите чаще».

Это письмо Владимир Юдин написал 1 декабря 1943 года. У него впереди ещё оставалось 18 дней. Он не успел получить ответ на свое письмо. Равно как Анна Кирилловна не успела его написать – она получила чуть не следом извещение о гибели Владимира: «Ваш сын, гвардии рядовой Юдин Владимир Георгиевич, верный присяге, проявив геройство и мужество в боях за социалистическую Родину, пал смертью храбрых 19 декабря 1943 года. Похоронен на высоте 138,5, у двух курганов, между деревнями Недай-Воды и Лидой-Ивановской».

Мы знаем и о последних днях Володи Юдина из письма одного из его боевых товарищей: «17 декабря наш стрелковый полк вёл бой за высоту 138,5. Это был один из важных участков вражеской обороны, прикрывавший путь к Кировограду ... Первой ворвалась на высоту небольшая группа, человек 20 бойцов, среди них был ваш сын. Тяжёлый бой к вечеру стал затихать. Был получен приказ удержать взятый рубеж.

Заморосил дождь, темнота быстро сгущалась. Владимир выбросил последнюю лопату земли из вырытого им окопа и уже собирался отдохнуть, как вдруг услышал и увидел танки ... Следом, еле различимая, двигалась вражеская пехота.

- Товарищ лейтенант, танки! – крикнул Юдин.

На этой высоте остались навечно многие мои товарищи. Мы отомстим за них».

К посмертной биографии Юдина относятся ещё два документа. Это составленное 26 января 1966 года обращение историко-краеведческого кружка Сосновской средней школы имени Героя Советского Союза Юдина Владимира Георгиевича в отдел кадров Министерства обороны СССР: «Мы решили ко дню Советской Армии в своей школе создать уголок-музей Героя Советского Союза бывшего ученика нашей школы Юдина Владимира Георгиевича. Юдин В. Г. воевал в 92-й стрелковой дивизии фронта. 19 декабря 1943 года Юдин В. Г. погиб при форсировании реки Днепра. Похоронен в Кировоградской области в деревне Недай-Воды. Просим выслать нам материал о его боевом подвиге и прохождении службы в части, сколок карты боевого пути его полка».

Второй документ – пригласительный билет: «28 февраля в 7 часов вечера в Сосновской средней школе имени Героя Советского Союза Юдина Владимира Георгиевича состоится открытие уголка-музея бывшего ученика нашей школы Юдина В. Г. Исторический кружок приглашает Вас на это открытие. Руководитель историко-краеведческого кружка В. Корноушенко, староста кружка Ю. Протасов».

Гляжу на фотографию 1966 года: мать Володи Юдина. С удивленными, как бы от испуга раскрытыми тёмными глазами. Как будто навсегда сохранившими то, что в них отразилось, когда из конверта выпала похоронка ... Двадцать лет прошло – женщина в цветастом платке сидит в удобном кресле. А в глазах - «Ваш сын погиб смертью храбрых ...»

Последним в ильинской «Папке героев» нашла «дело Михаила Куюкова». В нем копия «наградного листа», в котором приведено такое «краткое конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг»: «На протяжении ожесточённых сентябрьских боёв красноармеец Куюков Михаил проявил себя смелым, отважным и мужественным пулемётчиком. Его имя известно в каждом подразделении полка. Он служил ярким примером мужественного и бесстрашного воина, преданного своей Родине до последней минуты жизни. На его счету 120 уничтоженных немцев, 5 станковых пулемётов, миномётов, 4 вражеских солдата взяты в плен. В ночь на 30 сентября 1943 года красноармеец Куюков совершил бесстрашный подвиг, действуя на фланге батальона, огнём из станкового пулемета отбил три ожесточённых атаки противника.

3-й стрелковый батальон атаковал д. Скиток на реке Сож, превращённую немцами в сильно укреплённый пункт на под ступах к городу Гомель. Три раза бойцы поднимались в атаку, но огонь немецких пулемётов, миномётов и артиллерии не давал возможности нигде продвинуться вперёд, и красноармеец Куюков, не щадя своей жизни, под пулями и разрывами вражеских мин и снарядов, выкатил свой пулемёт на открытую позицию и шквальным огнём подавил основные точки противника, чем дал возможность бойцам ворваться в траншеи и выбить гитлеровцев. Немцы не хотели упустить этот выгодный рубеж. Собрали последние силы и перешли в контратаку на пулемёт красноармейца Куюкова, он убил здесь более 50 гитлеровцев, они смогли расстрелять его лишь градом пуль и засыпали гранатами. В этом бою вражеская пуля прервала жизнь замечательного героя. Товарищ Куюков, проявивший исключительный героизм в борьбе с немецкими захватчиками, отдавший жизнь за Родину, достоин присвоения звания Героя Советского Союза (посмертно)».

В этом же «деле Куюкова» – газетная публикация В. Корноушенко «Последний бой». Из неё мы узнаем несколько интересных штрихов к портрету Куюкова.

Михаил Михайлович Куюков родился в 1924 году в деревне Старо-Абашево Кузнецкого района. Двух лет от роду потерял мать, поставили его на ноги отец – охотник-промысловик Михаил Николаевич и старшая сестра Степанида (она и в 60-е годы, когда начался сбор материалов о Герое Советского Союза Куюкове, проживала в старом отцовском доме). Старик Куюков хотел, чтобы сын учился. И тот поступил в Мысковскую среднюю школу. Но отец простудился в тайге, заболел, и Миша Куюков бросил учёбу и начал работать в своём колхозе. Стал трактористом. (Как удивительно схоже складывались довоенные биографии будущих героев!) Но вот в августе 1942 года его призвали в Советскую Армию. Стрелок был он отменный – охотник и сын охотника – и был зачислен в стрелковый полк на Центральном фронте. И в роте о нём говорили: «Куюков либо станет героем, либо не вернётся с войны». От пуль он был как заговорённый. Где был Куюков – там был успех в сражении. В дополнение к описанию героических подвигов Куюкова, приведённому в «наградном листе», читаем о том, что Куюков не просто погиб от вражеских пуль в последнем бою, а, тяжело раненный, подложил под себя гранату и взорвал её. Вместе с ним взорвались 13 фашистов.

Решением Новокузнецкого райисполкома от 8 мая 1965 года Мысковской школе № 1 было присвоено имя Героя Советского Союза М. М. Куюкова. Правда, ещё в 1977 году В. Корноушенко писал, что перевели её в другое здание. Но и в новом здании стоит стенд, на котором – фотография Михаила Куюкова, его краткая биография. Здесь же фотография его сестёр и отчего дома в посёлке Старо-Абашево. А на стене – мемориальная доска: «Мысковская средняя школа имени Героя Советского Союза М. М. Куюкова, бывшего нашего ученика».

В память о Куюкове в Ильинском мемориале посажена голубая ель, и ухаживает за ней Коля, сын племянника Героя – Егора Павловича Куюкова ...

Мы говорим иной раз: какие в мирные дни подвиги, это дела военные. Ан нет!

Думаю, история Ильинского мемориала, папки ильинского архива, в которых сконцентрирован, спрессован подвижнический, упорный и кропотливый поиск, что длится вот уже тридцать лет, – это и есть подвиг в дни мира. Как же ещё можно назвать неуёмное и бескорыстное стремление связать нити времен, восполнить недостающими звеньями историческую цепочку поколений и их деяний в родном крае.

Реконструкция судеб своих земляков, соотечественников наших – это возвращение утерянной памяти, без которой, не приведи судьба, несдобровать и в военные дни. Спешить, спешить надо следопытам, краеведам спешить надо в подвижническом своём труде! Ибо век человеческий краток, а мы так непростительно легко об этом порой забываем. Забываем, что архивы, подобные ильинскому, могут быть и в других сёлах и в городах и что это – истинно национальное достояние. А утрата каждого из них – допущенный нами разрыв в исторической памяти народа. Потому что, как бы типичны ни были обстоятельства и судьбы, ни одна из них не повторяет другую, а все они, дополняя друг друга, образуют судьбу поколения и судьбу народа ...

МЫ НАШ, МЫ НОВЫЙ МИР ПОСТРОИМ

Заметки на полях рукописи

... Эти люди доверчивым взором глядели в завтра. Они это «завтра» видели. Они созидали его собственными руками. Их жизнь была своеобразным подвигом, и тем самым они – сродни строителям Кузнецкстроя.

Первые коммуны 20-х годов – сложнейшая, родниково-светлая и драматичнейшая страница нашей истории. Страница о вере и о муках, во имя её добровольно принятых.

В 1920 году на территории Кузбасса появились первые 13 коммун. В следующем году их было уже 108. Многие распались. Другие же послужили основой для будущих колхозов. В 1979 году из Топкинского района прислали мне пакет. Это были материалы о двух коммунах – «Зародыш» и «Красная поляна».

Материалы об истории первых коммун увлечённо собирал директор Усть-Сосновской средней школы товарищ Сетруков, он же и был одним из активных организаторов съезда первых коммунаров в Усть-Сосново в 1976 году. Но о Зарубинских коммунах известно было немного. Так что пакет меня обрадовал.

Его сопровождало письмо: «У меня есть ещё материалы о коммунах, если нужно, то пришлю. Эта тема меня очень заинтересовала, так как я жила в том самом доме, где жили братья Лесниковы, организаторы коммуны «Красная Поляна». Некоторые из коммунаров – мои родственники, а Гулевич Константин Васильевич, коммунар – мой бывший учитель. Это очень хороший человек, у меня есть мечта сделать в сельском Доме культуры стенд о коммунах на местном материале, которого собралось уже довольно много, в том числе и воспоминания коммунаров, документы и фотографии». Писала директор Зарубинского сельского Дома культуры Кузнецова-Коновалова Любовь Андреевна.

Радость была ещё и от того, что эта молодая женщина, с которой я, будучи в командировке в Топках совсем по иным делам, лишь случайно заговорила о местных коммунах, так живо, так горячо откликнулась. Однако присланный текст оказался сухим, сугубо информативным:

«Сельскохозяйственная артель «Зародыш» образовалась в начале 1920 года. Её организатором был Скульский Григорий Иванович, который в то время занимал пост председателя Щегловского уездного комитета по землеустройству. Организация возникла в деревне Дедюево, а потом коллектив артели переехал на земли недалеко от деревни Красная Поляна, и там была основана сельскохозяйственная артель. В артель входили Ильины Сафон и Николай, Антонов Василий Яковлевич, Харолиутин Павел, Погодин Матвей, Чувасов Иван, Пономарёв Сергей, Варанов Степан, Громов Михаил и другие.

Дома перевезли из окрестных деревень. Постройки были самые примитивные. На территории артели находились амбары для хранения зерна и хозинвентаря, навесы, коровники, конюшня, кузница. Был и общественный огород, где выращивали овощи для членов артели – огород был не огорожен, но окопан глубокой канавой.

«Зародыш» назывался вначале артелью, а потом коммуной, однако большой разницы в этом не было, т. к. государству это коллективное хозяйство ничего не сдавало. Сами коммунары еле сводили концы с концами. В коммуне «Зародыш» было много организационных просчётов, поэтому коммунарам так и не удалось по-настоящему наладить хозяйство, и в 1925 – начале 1926 года коммуна «Зародыш» влилась в более стабильную соседнюю коммуну «Красная Поляна». Однако, несмотря на свою недолговечность, сельскохозяйственная артель «Зародыш» вошла в историю Кузбасса как первая сельскохозяйственная артель.

В нашем селе проживают бывшие члены коммуны «Красная Поляна».

Гулевич Константин Васильевич, коммунар «Красной Поляны», старейший учитель Зарубинской средней школы, ныне пенсионер, родился в 1914 году в деревне Рудниковке Томской губернии, а 1929 году вступил в члены ВЛКСМ, был секретарём комсомольской ячейки коммуны, вёл борьбу за построение коллективных хозяйств в деревне. В 1939 году вступил в ВКП (б), с 1931 года работал учителем. Имеет награды: «За трудовую доблесть» (1945 г.), «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» (1945 г.), «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения В. И. Ленина» (1977 г.). Его супруга, Голубева Полина Франсовна, родилась в 1916 году в Рудниковке Томской губернии Кузнецкого уездного округа, в 1931 году вступила в комсомольскую организацию коммуны «Красная Поляна» (В состав ячейки в то время входило 30 человек и возглавлял её учитель Зубков). В 1934 году Голубева П. Ф. была направлена на учёбу в Топки на курсы пионервожатых, в коммуне возглавляла работу пионерского отряда из 15 человек, готовила с пионерами пьесы, концерты, водила их помогать взрослым на уборке урожая. Во время войны работала дояркой. Сейчас на пенсии, проживает в с. Зарубино».

Вот такой текст. Очень ценный для познания, но никак не касающийся самого сокровенного: той светлой веры в будущее, без которой коммуна – как явление сугубо добровольное – не состоялась бы. И ещё – почему одни коммуны распадались, другие вырастали в прославленные колхозы, отнюдь не только под натиском шквала коллективизации? Наверное, не только объективные обстоятельства, но в немалой мере и психология людей определяла само зарождение и дальнейшую судьбу коммун, без которых немыслима была бы сама идея колхозов.

Я отправилась в Топки. В отличный маленький музей, душой которого можно назвать бывшую учительницу Клавдию Севастьянову Чужайкину.

Есть в экспозиции Топкинского музея особый раздел.

Он посвящён первым коммунам 20-х годов. На фотографиях – лица людей, многих из которых уже нет в живых. Нехитрые предметы красноречиво характеризуют быт первых коммунаров. С красочной грамоты глядит на нас сама история. Титульный лист радужен – он подобен щедрому летнему полдню. Цветы, колосья, знамёна и ленты украшают его. Круглая печать коммуны «Красная Поляна» удостоверяет: эта грамота выдана в 1935 году «Ударнику колхозного строительства Гулевичу Константину Васильевичу, живущему в селе Зарубино».

В Зарубино был пройден дерзновенный этап холодных и полуголодных первых коммун. Когда коммунары жили в общем бараке и «мануфактуру» (ситец) делили поровну, даже если на каждого приходилось по одному метру. Когда, помимо своих прямых занятий, по вечерам и ранним утром делали кадки, вёдра, туеса и ушаты. Это не было «хобби», заполняющее досуг самодеятельных умельцев, – это «работались» изделия-кормильцы. На них и выменивали в окрестных сёлах муку и крупу, а главное – зерно, без которого невозможна была сама жизнь.

Нет, с Константином Васильевичем Гулевичем надо было встретиться срочно. Я уже не раз убеждалась, как порой опаздываешь с такой встречей. Опаздываешь навсегда, потому что так короток предел человеческой жизни, и потом бессильно коришь себя за то, что об этом пределе не вспомнилось вовремя ...

Он оказался сухощавым, подтянутым, подвижным. Вились, свободно падая на лоб, заметно тронутые сединой рыжеватые кудри. Прозрачные, очень светлые глаза укрывались в сети морщинок. Глаза и морщинки не сживались. На лице Гулевича соседствовали, не сливаясь, две поры жизни.

Он гордился своим ухоженным садом. На грядках пылали пионы. Ухоженность была особо приметна во всём хозяйстве Гулевича.

Его супруга уже никак не напоминала юную активистку, которая поднимала «пионерские массы» на помощь взрослым во время летней страды. Спокойное лицо, усталые руки. Красивые рабочие руки, помнящие тёплую землю, шелковистые крутые бока множества бурёнок, которых она, доярка, долгие годы пестовала ...

Константин Васильевич сразу согласился поехать с нами на место первых коммун. Вот только пошёл переодеться и вышел к нам в белой сорочке, в которой выглядел совсем моложаво.

Когда мы подъехали к полю, солнце садилось. Буйно зеленели травы ... На месте былых коммун не сохранилось ничего. Только земля, которую глубокие рвы с давно сглаженными краями словно уложили плавными складками.

Он стоял среди складок земли и рассказывал:

- «Красная Поляна» в 1925 году была уже образцовым объединением и даже получила диплом 1 степени на выставке по Западно-Сибирскому краю за культурное ведение хозяйства. Этот диплом долгие годы украшал стену конторы и был гордостью коммунаров, даже когда «Красная Поляна» переросла в одноимённый колхоз. Вы видели, в нём по сей день ещё стоят построенные коммунарами скотный двор и деревянный клуб. Там и были вручены те самые грамоты, одну из которых вы видели в музее. Красивее их, – вспоминал Гулевич, – мы ничего на свете не считали.

... Но кто сказал, что нет на свете больше коммуны «Зародыш»? В весенних сумерках Гулевич стоит на зеленеющем склоне, где сохранились те глубокие рвы. Он говорит:

- Вот тут были жилые дома-бараки, а вот тут скотный двор, а это, видите, – клуб, а тут – школа.

Он и сам не заметил, как перешёл из времени прошлого в настоящее. Он «видит» коммуну «Зародыш», он находит то место, куда в день похорон Ильича коммунары-соседи пошли с траурными знамёнами навстречу друг другу ...

Много позже я получила тетрадь воспоминаний Гулевича.

Теперь, когда его уже не было в живых, и я всё-таки радовалась горькой радостью, что довелось хотя бы с ним встретиться, и что был всё-таки тот вечерний разговор на весеннем поле, со страниц полученной тетради попеременно звучал то голос мальчика, то голос умудрённого годами человека, ставшего свидетелем, а потом и горячим участником поворотной вехи нашей истории. Тетрадь называлась. «Из воспоминаний Гулевича К. В. о коммуне и коммунарах ... »

Полистаем её страницы:

«Коммуна «Красная Поляна» была организована 8 января 1921 года братьями Лесниковыми: Иваном, Львом и Степаном Петровичами. Возникла коммуна в тайге на реке Барзас, в деревне Рудниковке Ермаковской волости Щегловского уезда Томской губернии. Теперь это территория Кемеровской области Ермаковского сельсовета Берёзовского горсовета.

11 семей из деревни Рудниковки стали членами этой коммуны. Первых коммунаров по праву можно считать первопроходцами в неизведанную жизнь. Их жизнь – подвиг в борьбе за становление нового начала на развалинах старого мира!»

Да это и был подвиг! Ибо что такое 1921 год на территории Кузбасса?

«После изгнания колчаковцев в Сибири осталось 40 тысяч белых офицеров и множество других контрреволюционных элементов. Остатки разбитых колчаковских войск и кулаки стали ядром банд, терроризировавших население. Банды действовали в Кузнецком и Щегловском уездах вплоть до осени 1922 года», – читаем в Истории Кузбасса.

Весной 1921 года бандиты нападали на деревни и рудничные посёлки. На Прокопьевском руднике, в с. Бачаты рабочим раздали оружие. На копях действовали дополнительные отряды ЧОН.

В это время газета «Знамя революции» сообщала: в конце января 1921 года в деревню Знаменка (Крапивинской волости) ворвалась банда Олиферова. Прикрывая отступление, в плен к бандитам попали тяжело раненные секретарь комсомольской ячейки, коммунист, учитель Ушаков Василий Венедиктович и секретарь сельского Совета коммунист Винокуров Алексей Павлович.

Раненых коммунистов подвергли пыткам. Ушакову нанесли 12 ран, у него была изрублена голова, а шея и грудь проколоты штыком насквозь.

Ушаков и Винокуров приняли смерть с достоинством и величием, свойственным той поре. Коммунист и вождь сельской молодёжи Ушаков в последний момент запел Интернационал. На могиле героев сейчас стоит обелиск.  Его установили односельчане. «Герои! Ваш пример будет навсегда памятен в сердцах лучших борцов за свободу!» – гласит надпись.

Представим ещё и разруху 1921 года – и мы поймём, что такое был подвиг и святая вера коммунаров. Вновь вспомнилась встреча с Гулевичем ...

... В тот весенний вечер, казалось, сама земля заговорила с нами. «Создать коммуну, стать членом коммуны – для этого какое нужно было мужество, но, прежде всего, самим решиться поломать уклад жизни, который стоял веками. Притом, что никто не знал, что принесёт неизвестное новое. Но люди решились и шагнули в неизвестность ...

Как возникла «Красная Поляна»? В своих записках Константин Васильевич рассказывает, как в 1900 году деревни Рудниковка и Ермаки были основаны белорусами-переселенцами из деревни Рудни теперешней Гомельской области, что стояла на реке Сож. Приписаться в степи и лесостепи переселенцам-белорусам не удалось.

«Крестьянский начальник предложил им освоить тайгу в районе реки Барзас. Приехали они, построили шалаши, землянки, и началось освоение. Сколько нужно было труда, чтобы отвоевать у тайги землю под огороды и пашни, сколько надо было умения и пота, чтобы эта земля начала кормить людей. Такие люди знали истинную цену хлеба. Они знали истинную цену жизни ...»

Со страниц тетради Гулевича звучит продолжение рассказа, начатого тогда, в поле:

«В дни гражданской войны Рудниковка стала партизанской деревней. Она и была под особым прицелом колчаковских карателей. Зверствам не было предела. Братенкова Алексея беляки заживо сожгли на костре из бересты. Партизан Ключинский Семен Иосифович был схвачен, избит и увезён в Томскую тюрьму, где и погиб. Дом партизана Гулевича Станислава Петровича беляки облили бензином и сожгли дотла. Самого же Гулевича расстреляли по подозрению в причастности к партизанскому отряду. До самой смерти на теле многих жителей села сохранились рубцы и шрамы – память о колчаковских плетях и шомполах. Я видел эти отметины на спинах Лесникова Ивана Петровича и Ключинской Матрёны Матвеевны, – пишет К. В. Гулевич. – Про Матрёну Матвеевну, мать партизана, я знаю, что она не успела скрыться в тайге от карателей, окруживших деревню. Они схватили Ключинскую. Во время допроса её пороли шомполами. Стальные прутья рвали тело. Она потеряла сознание. Беляки бросили её на обочине дороги возле её дома. Они были уверены, что жизнь её угасла. Ночью Матрёна Матвеевна пришла в чувство и уползла. Постучалась в дверь Гулевича Василия Степановича (отца Константина Васильевича – М. К). Жена Гулевича спрятала её в бане под полком и лечила мазью на гусином сале. В то время в большом ходу были разные домашние средства от ран. Настолько были привычны расправы беляков ... Когда вернулись силы, Матрёна Матвеевна на день уходила в тайгу, а ночью возвращалась в баню».

Но минула злая година. Началась мирная жизнь ... Из рукописи К. В. Гулевича мы узнаём, что в 1920 году коммунисты Лесниковы Иван, Лев и Степан Петровичи, жена Степана Екатерина Иосифовна (дочь Ключинской Матрёны Матвеевны), Гулевич Николай Тимофеевич и его жена Степанида Ивановна и Ключинский Трофим Иосифович стали инициаторами организации коммуны «Красная Поляна». Вечерами заседали будущие коммунары – обсуждали, как жить дальше. Избрали совет коммуны. В него вошли братья Лесниковы, Гулевич Николай Тимофеевич и Ключинский Трофим Иосифович. Председателем коммуны избрали Льва Петровича Лесникова.

«Долгое время прикидывали, где и как жить коммуной.

Некоторые хотели остаться в Рудниковке и жить, как жили. Другие не соглашались и предлагали переселиться в лесостепные районы. Потому что жизнь в тайге была очень нелёгкой. Подзолистая земля родила плохо. Хлеба не успевали дозревать, и их прихватывало заморозками. Хлеб из такого зерна был чёрным и невкусным. Да и не хватало его. С окрестными лесостепными районами коммунары были знакомы хорошо. Мучила обида, что при переселении из Белоруссии они так и не смогли приписаться и жить в этих благодатных местах. Загнала их нужда в тайгу, в комариное царство – так и жили.

Поэтому и победили сторонники переселения в лесостепь. Щегловский уком предложил коммунарам «Красной Поляны» соединиться с коммуной «Заря», которая возникла в Щегловске. Что и было сделано в конце января 1921 года. Но порядки в коммуне «Заря» не понравились таёжникам, и они решили всем скопом переселиться на свободные бывшие кабинетские земли Топкинского района Зарубинского сельсовета», – пишет Гулевич. Словно кадры кинохроники представляю, как это было ...

Послали ходоков. Они облюбовали новое место. В апреле 1921 года началось переселение. Огромный обоз тащился по весеннему бездорожью. Кони с трудом волокли телеги. Взрослые и подростки шли пешкам. На возах – только дети и старики. В намеченном месте телеги остановились. Взору коммунаров открылась полянка с редкими стройными берёзами. За полянкой – маленькая речушка Сосновка, а за ней – бескрайние поля с берёзовыми рощами.

Вот на этой полянке около старых высоких берёз начали коммунары строить шалаши. Начиналась жизнь на новом месте ...

... Итак, уже существует коммуна «Зародыш», организованная в селе Дедюево братьями Скульскими. Председатель – Николай, секретарь комсомольской ячейки – Алексей. А всего-то в коммуне «Зародыш» девять семей. Одно такое семейство – Щепакова Терентия Ивановича, партизана гражданской войны, со всеми чадами и домочадцами – мы видим на фотографии в Топкинском музее ...

... И вот возникает по соседству коммуна «Красная Поляна» Зарубинского сельсовета, созданная 8 января 1921 года белорусскими переселенцами. Со страниц рукописи Гулевича звучит мальчишеский голос:

«Здесь было всё не так и не такое, как у нас в тайге. Да сих пор мы, дети, не видели ничего другого. Родились и жили в тайге, она была для нас самым близким, родным и любимым уголком земли. Другой земной красоты мы не знали. Отец, правда, часто рассказывал, как он, до переселения в Сибирь был плотогоном, уходил из своей деревни на заработки и нанимался на работу по сплаву леса вниз по Днепру. Всё, что он видел сам на этом пути от Белоруссии да Чёрного моря, бывало, рассказывал нам. И мы тоже хотели побывать в новых местах. И вот – мы на новом месте. Радость и любопытство наполняли душу. Долго казалась нам непривычной здешняя природа. Мы видели море цветов, огромные стаи птиц. Особенно нас поразило лето. Земляники и клубники было так много, ягода была такой вкусной, что первое время мы объедались ею. Только мы дивились, что ягода растёт прямо на земле, а не на высоких ветках, как наша таёжная малина и смородина ...

Но первые радости и любопытство вскоре сменились всё-таки тоской по родной тайге. Днём было легче – дневные заботы, работа, наши нехитрые детские игры отвлекали нас. Но вечером, когда всё затихало, мы вспоминали о тайге. Скука по родным местам была такая, что слёзы катились из глаз. Плакать было стыдно. Приходилось крепиться – не выдавать же свою слабость. Тогда мы были уверены, что к новому месту не привыкнем никогда ...

Но человек ко всему привыкает. Привыкли и мы, и не просто привыкли, а полюбили свою новую маленькую родину. И всё окружающее стало родным и близким нашему детскому сердцу. Эта любовь сохранилась до нынешних пор и теперь уже не угаснет никогда ...»

Взрослые понимали преимущества лесостепных просторов. Они о тайге не жалели. Самым пожилым во сне ещё виделись порой река Сож, дубы, липы, луга, сады родной Белоруссии. Двадцать лет прожили они в тайге, даже привыкли к ней, но полюбить – так и не полюбили.

И всё-таки коммунары не порывали связи с тайгой. Они везли из тайги лес, кедровые сутунки, таёжную бересту. Детвора – с нетерпением ждала приезда взрослых, потому что те не забывали привозить шишки, орехи, хвойные ветки.

Когда прибывал обоз, в коммуне пахло тайгой. Пилили плахи, лес, опилки разносили знакомый аромат тайги. Кедровые сутунки распиливались на чурбаны, их кололи на клёпку. По вечерам и ранними утрами делали домашнюю утварь – 1921-22 годы для коммуны были трудными, туеса и кадки выменивали на муку, крупу, а главное – на зерно для будущего посева!

Зима 1921-22 года запомнилась особо. Нужно было сохранить скот, подготовиться к весеннему севу. Работы шли полным ходом: кто возил сено, дрова, кто ухаживал за скотом.

По трое-четверо охотников во главе с Кузьмой Сидоровичем Гулевичем и Степаном Петровичем Лесниковым уходили на охоту за зайцами и другой дичью. Зайцев в то время было много, собаки – таёжные, так что зайчатина зимой всех выручала. Многие занимались выделкой кож и овчин – времени не считали ... Трудовой день продолжался по шестнадцать-восемнадцать часов. В длинные зимние вечера допоздна стучали топоры, летала щепа, струилась стружка. Логушки, квашёнки делали так искусно, что казались они цельнолитыми из дерева. Всё, что делалось тогда в коммуне, было добротное, надёжное, «при высоком качестве» – словечко Гулевича.

Женщины доили, пряли, ткали, вязали, шили, убирали, стряпали и всех кормили. Вставали раньше всех и ложились последними. Так, в трудах, прошёл первый год коммуны.

«В 1922 году коммуна завела свою кузницу. Бессменным мастером-кузнецом её был мой дядя Лесников Лев Петрович. Я очень любил кузницу и кузнецкое дело. Целыми днями пропадал в кузнице, старался помогать дяде, качал меха, раздувал горны, – пишет Гулевич. – ... А жили мы в коммуне хорошо. С песнями ехали в поле, с песнями возвращались домой. За день трудились вволюшку, уставали вусмерть, а на следующий день опять с шутками и песнями брались за работу. А ведь жизнь свою коммуна начинала с колышка» ...

Хлеба не было. Не только для еды, но и для посева. И всё-таки зимой 1921-1922 года коммунары, хоть и голодные, а всё-таки сберегли зерно на посев! И весной 1922 года отсеялись хорошо. Летом же за посевами ухаживали как за детьми, и загодя землю заготавливали для посева 1923 года. Было даже такое выражение: «драть залог». Это значило пахать целинные земли – а было их видимо-невидимо, так что в течение многих лет коммунары ещё и поднимали целину. И в поле ездили – с песнями.

Летом 1922 года строили дома. Очень у коммунаров было плохо с жильём. А строительной бригады не было. И тогда ещё до восхода солнца поднимались на работу все. Выходили на работу до завтрака, мужчины с топорами строить дома, женщины доили коров, кормили свиней, кур, готовили завтрак. После завтрака шли на прополку, а в сенокос – на уборку сена. Так и работали – с зари до темна, но до зимы 1922 года построили ещё четыре дома. И теперь их стало пять. Коммунары переселились из землянок в дома по две-три семьи в каждом. Половину одного дома отвели под школу ...

«Мы очень уважали нашего первого учителя Сергей Степановича, бывшего красноармейца из конницы Будённого. Очень многим мы ему обязаны. Он был небольшого роста, живой, подвижный. Ещё его уважали за то, что он был «партийный», – опять звучит с тетрадных листков мальчишеский голос, – книг, тетрадей, карандашей у нас почти не было. Учиться было трудно, но мы учились. Да ещё с каким старанием. Режим дня у нас был расписан чётко: до обеда – в школе, после обеда быстро готовили уроки и – на работу. Помогали взрослым ухаживать за лошадьми, задавали корм, пилили дрова – переносили, куда скажут взрослые. Нам нравилось строить. В этот год для мелкого скота и птицы построили избушки. Это было наше творчество. Так что этими избушками мы очень гордились. Наконец, построили баню вместо прежней – времянки. Как усиленно парились наши коммунары, сколько радости было!» Поистине это удивительное поколение – умело верить, умело работать, умело радоваться ...

... «Зима 1923-1924 года запомнилась навсегда. 21 января 1924 года умер Владимир Ильич Ленин. Это великое горе свалилось на наши плечи сполна. Кто-кто, а коммунары были те люди, для которых Ленин в то время был святее святых. Коммунары и коммуна были в трауре. Наступил день похорон В. И. Ленина. Две коммуны – «Красная Поляна» и «Зародыш» – с траурными знамёнами пошли друг к другу. Почти на полпути к «Зародышу», у мостика через маленькую речушку, на поляне состоялся митинг. Ораторы говорили о великом горе с трудом, тугой комок подкатывался к горлу. Коммунары не стеснялись слёз, плакали. Смерть Ильича ещё больше сплотила наши ряды. Вся молодёжь коммуны стала комсомольцами, все школьники – пионерами. В партию вступили молодые коммунары Лесников Захар Ефимович, Гулевич Адам Степанович.

Помню, как на собраниях коммунистов и комсомольцев, на сборе пионеров, а потом и на собрании всей коммуны коммунары клялись быть верными заветам Ленина. Свою клятву они с честью сдержали, а кто ещё жив из принимавших клятву в ту пору, верны будут ей до конца» ...

В соседних деревнях недоверчиво косились на коммуну, сочувствовала только беднота. Взрослые коммунары были вооружены – у всех были винтовки или охотничьи ружья. Так и пахали с винтовками за плечами. Окрест знали о дружной семье коммунаров, знали о винтовках. Это имело особое значение. Коммунары – бывшие солдаты, опытные таёжники и охотники, случись что – сумели бы постоять за себя. Авторитет коммуны рос с каждым годом. Гулевич Николай Тимофеевич, член коммуны и член Совета коммуны, стал председателем Зарубинского волкома. Потом заменил его Ключинский Трофим Иосифович.

Члены коммуны вели большую агитационную работу в окружающих деревнях. Молодёжь, комсомольцы коммуны выезжали в другие сёла с постановками, проводили беседы – «особенно против религиозного мракобесия». Такая вырисовывается обстановка по воспоминаниям Гулевича.

«13 лет жила «Красная Поляна» по уставу коммуны, вплоть до начала коллективизации. Только в 1934 году перешла она на устав колхозной жизни. Много лет на коммуну кулаки и прочие враги Советской власти клеветали.

О коммуне и коммунарах сочиняли небылицы: коммунары, де, спят под общими одеялами, женщины, де, в коммуне общие. Кулаки пускали слухи, будто коммунары лодыри, работать не хотят, живут за счёт субсидий от государства, за счёт денег, которые кулаки платят в виде налогов. Только всё меньше веры было этим слухам ...» – читаем мы в записках Гулевича. Как бы неоднозначно ни звучал для нас сегодня его голос, – не забудем: он – верный и верящий сын своей эпохи, и оценивать всё рассказанное им мы должны мерками того исторического периода.

Итак, «Красная Поляна» развивалась. А как же коммуна «Зародыш» – почему не выстояла она? Константин Васильевич рассказал и об этом. Не в рукописи, а в тот весенний вечер, стоя на зеленеющем поле бывших коммун ...

Жителям «Красной Поляны» была известна коммуна «Зародыш» в деревне Дедюево в одном километре от нас. Школа была только в коммуне «Красная Поляна», так что все дети «Зародыша» учились в нашей школе. Коммунары часто бывали друг у друга в гостях. Молодёжь обеих коммун была в большой дружбе.

Коммуна «Зародыш» была по тому времени видной и богатой. Мы завидовали «зародышцам»; ходили к ним смотреть на породистый скот, лошадей-производителей, быков, сушилку, сложную молотилку и другие машины. К 1925 году коммуна «Зародыш» получила американский трактор «Фордзон». Он был чудом для нас и производил куда больше впечатления, чем полёты в космос сегодня.

Но дела в коммуне «Зародыш» шли плохо. Не было там сплочённости и единства и не было нужной организации труда. Кормов они заготовили мало, скот болел чесоткой. Чесоточный скот, особенно лошадей, вывозили из усадьбы и уничтожали. Наши коммунары попросили «зародышцев» не убивать лошадей, а передавать их нашей коммуне. Одну землянку-барак люди уступили для больных лошадей. Как лечить и выхаживать больных лошадей, коммунары знали хорошо. Более десятка лошадей у нас выходили в зимних условиях и поставили на ноги. Это было очень непросто. Причём нужно было ещё не заразить свой скот. Больных лошадей мыли крепким раствором купороса. В бараке-землянке топили печи, чтобы лошади быстро обсыхали в тепле. Потом их смазывали мазью, которую готовили на дёгте. В мазь добавляли горючую серу и порошок чёрного дымного пороха. В землянке сделали специальные подвесы с соломенными подушками. Сами кони подниматься и стоять на ногах не могли. Их поднимали и подвешивали так, чтобы они без усилий могли стоять на ногах, подстраховывая подвесной системой. Лечение, уход, хорошее зелёное сено делали своё дело. Лошади выздоравливали.

Как мы жили? Тяжело жили, но не жаловались. Основной пищей коммунаров была конина. Детям же, кроме конины, давали понемногу овсяного киселя с молоком. Зато летом ели вволю. Было больше молока, появлялась ягода, мы собирали щавель, пучки, гусинки и множество других трав – из них мы варили щи ...»

Так почему же не выдержали коммунары «Зародыша»? Послушав Гулевича, думаю потому, что были жителями окружающих деревень и посёлков. Им неведома была тяжёлая жизнь переселенцев-таёжников. У многих «зародышцев» родственники жили здесь же, в окрестных деревнях и на выселках. И коммунары прикидывали и приглядывались. Оценивали и взвешивали свою жизнь, сравнивали с жизнью своих родичей. У них был выбор. Был «другой берег», к которому они могли отступить. Но не было у них того, что было в партизанской таёжной деревне Рудниковке – памяти об общей беде. Они не пережили того, что перенесли в гражданскую войну белорусы-переселенцы, коммунары «Красной Поляны». Коммунарам «Красной Поляны» отступать было некуда. «Всех, даже беспартийных коммунаров, по тем временам смело можно было назвать коммунистами, а всю молодёжь – комсомольцами, – пишет Гулевич. – Поэтому наша коммуна выстояла и через 13 лет стала небольшим, но крепким и хорошо организованным колхозом Зарубинского сельсовета Топкинского района».

Коммуна же «Зародыш» В 1926 году распалась. В 1925 году из её состава вышли несколько семей и образовали коммуну «Муравейник». Поселились они в километре от «Красной Поляны» и «Зародыша». В 1926 году оставшиеся в «Зародыше» коммунары влились в коммуну «Красная Поляна».

Прекратила своё существование и коммуна «Муравейник». А коммуна «Красная Поляна» в 1925 году стала образцовым хозяйством ...

Вот какие данные на 1 января 1926 года приводит К. В. Гулевич в своей тетради:

«Всего в коммуне было 66 человек, мужского пола – 31 человек, женского – 35, трудоспособных мужчин – 20, грамотных – 21, неграмотных – 10, трудоспособных женщин – 18, грамотных – 7, неграмотных – 28, членов партии – 8, из них мужчин – 6, женщин – 2, комсомольцев – 15, из них мужчин – 8, женщин – 7, пионеров – 27, из них женского пола – 12, мужского – 15.

Жилых построек-домов – 10, всего хозяйств – 13, водяная мельница, маслозавод, кузница, пасека – 31 колодка, рабочих лошадей – 20, жеребят – 10, коров – 43, бык-производитель, овец – 84, ягнят – 76, свиней – 36, поросят – 27, сноповязалка – 1, самосброска – 1, сенокосилки – 3, куколеотборщиков – 3, граблей конских – 2, молотилка – 1, веялка – 1, рядовая дисковая сеялка десятирядка – 1, общая стоимость хозяйства – 23734 рубля, задолженность государству – 5044 руб.» Такое хозяйство было на 38 трудоспособных человек.

Скучные цифры? А я думаю о двадцать первом веке.

Когда человечество будет отделено от коммун двумя столетиями. Как ценны будут эти цифры. Как будут гадать потомки, пытаясь представить, какими же необыкновенными людьми были коммунары, взявшие на себя тяжесть драматичного исторического эксперимента, – ведь до того никогда и нигде таких коммун не было! – и притом сохранившие о той тяжкой поре светлую память ...

А в тот весенний вечер проникновенно звучали воспоминания старого коммунара – отголосок противоречивого времени веры и насилия, наивного понимания столь сложного понятия, как равенство:

«Наша одержимость не была слепым фанатизмом. Мы жили верой, мы жили мечтой о гении Ленина, мы жили презрением к благополучной сытой жизни, к деньгам, к накопительству. Мы предпочитали уютной жизни подкулачников даже голод и холод, потому что верили: это начало новой жизни».

… В тот весенний вечер на месте былой коммуны «Зародыш» мы слушали молча Константина Васильевича Гулевича. И, не сговариваясь, как-то сразу пришли к единой мысли: хорошо бы воздвигнуть на месте всех первых коммун мемориальные стелы и обелиски! В память о романтическом и трагедийном том племени, рушившем устои, верящем, часто обманутом, почти искоренённом ...

- Я не знаю, какой текст должен быть высечен на таком обелиске. Может быть: «Стоп! Здесь – коммуна «Зародыш»! Или – любая другая из тех первых тринадцати. Как будто они ещё существуют. Потому что они – строка большой Истории и не могут считаться исчезнувшими. И пусть в такие места только раз в десять лет забредёт хоть один человек – всё равно обелиски должны сообщать, что здесь вписаны многотрудные, особые строки в развитие человеческого сознания и, стало быть, – в развитие человеческого общества.

... А не будь тетради Гулевича, встречи с ним, не будь того самого первого письма из села Зарубино и, наконец, не будь Топкинского музея с его щемяще бесхитростными старыми фотографиями, и такой праздничной яркой коммунарской грамотой, кто знает, может, и не услышали бы мы рассказа самой земли о многозначном и героическом времени, которое лишь ждёт справедливого осмысления потомками, осмысления, в котором строго и честно отделено будет зерно от плевел – издержки эпохи от обретений эпохи.

СТРОКИ ИЗ БИОГРАФИЙ ...

Ещё одна фотография из архива клуба «Поиск» ильинской школы.

На снимке жители Ильинки около стенда, на котором в траурной рамке фото Зои Фёдоровны Грачёвой и вехи её недлинной биографии. По сторонам стенда – кавалер ордена Трудовой славы Г. П. Пичугин и кавалер ордена солдатской Славы П. Д. Атмашкин застыли в почётном карауле. Торжественная минута молчания. Митинг по поводу открытия стенда памяти Грачёвой 9 мая 1984 года.

День этот и торжественную минуту молчания предваряла кропотливая и настойчивая работа, которая приносит плоды лишь тогда, когда ведётся не ради мероприятия, не по должности, а по совести и по велению сердца.

Листаю папку, на которой крупным «учительским» почерком: «Зоя Фёдоровна Грачева». В папке же – целая жизнь, вмещённая в несколько официальных листов и письма-свидетельства, старательно написанные на листках школьной тетради в клеточку.

3 декабря 1982 года председатель ильинской секции ветеранов войны получил ответ на свой запрос из ЦК ДОСААФ СССР: «Грачёва Зоя Федоровна родилась 28 ноября 1946 года в Ильинке. В 1965 году окончила Ильинскую среднюю школу с серебряной медалью. В 1970 году начала работать в научно-исследовательском институте города Москвы. В 1971 году начала заниматься в 3-м Московском городском аэроклубе ДОСААФ ... Смело и уверенно выполняла прыжки с парашютом с различных высот ... Грачёвой был присвоен 1-й разряд по парашютному спорту, 242-й прыжок оказался роковым – младший лейтенант войск погибла и захоронена в Москве на Перловском кладбище».

Итак, жители села Ильинки получили чисто официальные данные об их односельчанке, школа – о своей выпускнице, секция ветеранов войны – о знакомой с девчоночьих лет Зое Грачёвой.

Но задолго до этого официального письма из Москвы секция ветеранов вела свой поиск в родном селе, по «позывным памяти». Школа, которую кончала Грачёва, – на месте. Учителя Зоины и её однокашники почти все тут, недалеко от родной Ильинки ведут обычно жизненные дорожки её жителей. На тетрадных листках бывшая завуч школы Дмитриева, с некоторым педантизмом многоопытного педагога, суховато, по-деловому рассказывает: «Счастье учителя – видеть своих питомцев хорошими, настоящими людьми, оправдавшими твои надежды. Наша школа немало воспитала таких людей. Среди них и Зоя Грачёва. Она закончила школу с одной четвёркой по русскому языку, по остальным предметам у неё были пятёрки. Когда Зоя поступила в Новосибирский институт связи, она подтвердила свои знания – все профилирующие предметы сдала на «пять». Её родители и сейчас живут в Ильинке, так что мы знали об её успехах. Такой выпускницей наша школа могла гордиться. Как трагически оборвалась жизнь Зои, и это глубокой болью отозвалось в душе каждого, кто её знал. Я Зою не учила – была завучем школы, – пишет Дмитриева, – но хорошо её знала. Росла ведь она в нашем селе, одиннадцать лет в школе, так что большая часть её короткой жизни прошла на наших глазах. Вот помню её ребенком, подростком, потом – девушкой. Маленькая такая, плотненькая, энергичная. Как сейчас вижу её голубые, чистые глаза. Наверное, самой отличительной её чертой была скромность ...»

Видно, небесно-голубые, чистые и добрые глаза и отличительная черта – скромность, в самом деле, были самыми приметными в облике и нраве Зои Грачёвой – об этом поминается почти во всех письмах, об этом особо говорит и её учительница химии: «Мне особенно запомнились её внимательные, пытливые глаза, всегда ждущие чего-то нового. И мне как начинающему учителю хотелось тогда как можно больше рассказать именно таким ребятам, как Зоя. Она всё доводила до конца и всегда была готова помочь другим. Правдивость и ответственность, а главное, скромность!!» (это в письме подчеркнуто особо и сопровождается двумя восклицательными знаками, столь примечательна была, очевидно, Зоина скромность. – М. К).

Председатель ильинской секции ветеранов мог, конечно, и ограничиться сбором воспоминаний нескольких учителей, учивших Грачёву в школе: Но ветераны искали те живые слова, что могли вызвать в сердцах не только естественное уважение к судьбе отважной парашютистки, а щемящее чувство утраты родного человека. Писали сверстникам Зои, давно покинувшим родные гнёзда. И в Ильинку стали слетаться письма. Одно из них сейчас передо мной. Выпускница ильинской школы А. Морозова пишет: «Зоя была отличницей и окончила школу с медалью, но это, наверное, не самое важное. Кстати, в то время сами медали нам так и не выдали – объяснили временными трудностями с отливкой их из металла. Да нас это тогда как-то не беспокоило, также как и наших родителей. Медали наши так и остались не востребованными, зато знания, которые нам школа подарила, мы от неё и ждали, и требовали, и получили. До 9-10 класса мы с Зоей учились в параллельных классах. В лицо я её знала, а дружбы с ней не было. Наверное, потому что она была очень скромной, даже незаметной. Чтобы к ней привязаться всей душой, надо было хорошо её узнать. Так и случилось, когда мы стали учиться в одном классе. Незаметная Зоя для меня стала открытием. Её незаметность была очень обманчивая. На самом деле она показалась мне состоящей из одних только достоинств. Не думайте, я не преувеличиваю, и совсем не в том дело, что она была отличницей (подростки обычно как раз это и не считают особым достоинством). Просто она была душа-человек. Я сейчас вспоминаю, что больше всего меня в ней привлекало, и думаю: ум, упорство, человечность и какая-то особенная, красивая скромность. В нашей школьной газете про неё написали: «Мал золотник – да дорог». И она поёживалась, когда проходила мимо газеты – не надо было, неудобно, мол. Её, такую маленькую, но очень гордую, когда мы учились в средних классах, ни один мальчишка, хоть какой сорвиголова, не смел тронуть, не то что как-то обидеть. Я сама была и плакса, и задира, и Зоя с её ровным, мирным характером была для меня примером. Никогда ни слезинки, ни вспышки. Она была гордая, наверное, потому понимала и чужое достоинство. Хорошо помню, как она занималась по математике с Галей Мусохрановой. Галя училась слабо. И вот Зоя деликатно её «натаскивала»; «Ты, Галя, хотела эту формулу этак повернуть, правильно, я бы тоже так сделала ... А Галя вообще ничего не хотела, она не знала, как сделать задание, но при Зоином ненавязчивом подталкивании задачу решала, а главное, начинала верить в свои силы, сама уже считала, что решила своё задание чуть ли не самостоятельно ... При Зоином упорстве, я не знаю, чего она бы не смогла преодолеть, если уж она что решила. Её увлечение парашютным спортом считаю закономерным при её мужестве и спокойствии. Я вполне допускаю, что со временем она была бы зачислена в отряд космонавтов. Более того, я знаю, что она именно об этом мечтала и к тому стремилась. И всё сгубила нелепая случайность. И погиб человек, о котором только и говорить – Человек с большой буквы».

После этого письма стандартными покажутся те многочисленные официальные характеристики, которые долго ещё будут поступать в секцию ильинских ветеранов. И вряд ли они откроют что-то новое о Зое Грачёвой, но бережно собирают ильинские ветераны каждый штрих, неустанно связывают они звенья памяти. В марте 1983 года В. В. Корноушенко обращается к ректору Новосибирского института связи. Он не просто запрашивает «характеристику на бывшую вашу студентку, нашу медалистку» Зою Грачёву, а скорее – хочет побольше сообщить о её судьбе институту, в котором Зоя училась: «В 1971 году наша бывшая ученица Грачева Зоя окончила ваш институт. Служила в воинской части города Москвы ... По трагической нелепости на 242-м парашютном прыжке погибла. Похоронена на Перловском кладбище, участок – 5, ряд – 29, могила – 69. Последний прыжок в Чеховском районе» ...

Характеристика, полученная из института, скупа и до обидного лаконична – всего восемь строк. И восстаёт против этого душа. Ну почему мы так опасаемся выразить свои чувства? Почему так зашторили сердце казёнными штампами, велящими такую-то бумагу писать так-то, а этакую – этак? Почему характеристика чаще всего остаётся всего лишь казённо сформулированным, «для галочки», текстом? Почему боимся излишне восхититься, даже если речь идёт о погибшем герое, пусть и не отмеченном геройской звездой? Но разве 242 парашютных прыжка для девушки «маленькой, незаметной и скромной» – не геройство? Её мечты о космосе, столь созвучные тем удивительно щедрым на мечты шестидесятым, – не трогают нас, не заставляют сострадать именно этой, нелепо оборванной жизни? Не всякий заменит в строю незаметную Грачёву. Хотя светлых, добрых и смелых во множестве родит российская земля. Но никто, решительно никто, не может в строю истории занять место другого. Ибо каждый творит историю наравне со всеми, продолжая деяния своих предков и служа потомкам примером. Именно потому восстаёт душа против казённых восьми строк характеристики на столь само ценную личность, как «незаметная» Зоя Грачёва, мечтавшая о космосе и погибшая на 242-м своем низвержении с небес.

Дальше? Дальше – ещё была копия школьного аттестата со всеми пятёрками и одной-единственной четвёркой, как мы уже знаем. Копия диплома новосибирского института. И опись. Пол-листа с коротеньким перечнем «документов на Зою Федоровну Грачеву, сданных в Ильинский Совет народных депутатов». Всего четыре наименования.

Итак – 1984 год. Митинг. Стенд с фотографией в траурной рамке. Минута молчания ... А в архиве ильинских следопытов – небольшой новый раздел. Он не стоит там особняком. Отважная комсомолка, мужественная спортсменка, прилежная ученица и студентка-отличница, Зоя Грачёва, к тому же, часть Ильинки. Плоть от плоти «женщин мира» и «женщин войны» старого села. А сколько их, достойных долгой и прекрасной памяти жило и по сей день живёт там ... Ильинский сельсовет гордится ими. Настолько гордится, что сорокалетию Победы, в январе 1985 года, секция ветеранов, наряду со многими мероприятиями, связанными с памятью не вернувшихся с войны 219 ильинцев, наряду с чисто практическими делами в помощь (солдатским вдовам половинная оплата за квартиру, свет, газ, радио, отопление, специальное снабжение продуктами и лекарствами, медицинская помощь на дому) выступила с особым обращением к односельчанам. В нём были такие волнующие слова: «Вот какая у нас просьба к вам – узаконить положение, по которому бы солдатских вдов приравнивали по льготам к участникам войны. Они этого заслужили!» И дальше: «Хорошо было бы учредить медаль «Солдатская вдова 1941-1945 годов». На правой лицевой стороне изобразить женщину, в руках которой сноп пшеницы и молот».

Конечно же – сноп пшеницы. Конечно же – молот. Ибо чего только не делали «женщины войны», какому только труду не обучились ... Вот передо мной письмо-воспоминание одной из солдатских вдов Ильинки, Ольги Васильевны Бояновой, 78 лет. Вдовой она стала в 32. На руках три девочки-школьницы. Была свинаркой и телятницей, была бригадиром-пахарем. Как пахали? Это особая, драматическая страница в тыловой жизни «женщин войны». В войну колхоз каждой хозяйке, которая держала корову, назначал норму пахоты. И вот фотография всё из того же уникального архива. Председатель секции ильинских ветеранов войны на митинге, что проходит около мемориала 22 июня 1986 года, демонстрирует славный, всей Ильинке знакомый хомут, сохранившийся на чердаке бояновского дома, дань благодарной памяти хозяйки своей Чернушке. На обороте фотографии – надпись: «Этот хомут в годы Великой Отечественной войны солдатская вдова села Ильинка Ольга Васильевна Боянова надевала на свою корову Чернушку и выводила кормилицу на бороньбу колхозного поля. Эту «реликвию» следует сохранить – может, пригодится для музея». Впрочем, по поводу последнего предложения следует оговориться: придумали его не ильинцы, а высказал в ответ на прочитанную в «Правде» заметку Корноушенко «Поклон солдаткам» (29 апреля 1985) житель Тольятти Роман Степанович Федченко, который написал ильинцам по этому случаю приветственную открытку.

Ольга Васильевна войну успела на себе почувствовать в полной мере. От непосильного труда у неё до сих пор кровоточит «высыхающая» нога, которую она зимой и летом обувает в «протезный» валенок. А Татьяна Ивановна Волкова? Вдова в 24 года, подняла на ноги трёх малых детей. У неё на руках, между кистью и локтем, от натуги образовались наросты, толстые хрящи – как диски, надетые на руки. В непогоду она по ночам стонет от боли. Односельчане встречают её уважительным поклоном ...

А вдов солдатских в Ильинском совхозе к средине восьмидесятых годов оставалось около тридцати, Зоя Грачёва, не успевшая взлететь к звёздам, родилась в 1946 году. Среди этих героических женщин. Она несла в себе генную память о бедах войны и о мужестве не только тех, кто с войны не вернулся, но и тех, кто «воевал» в глубоком Ильинском тылу, в родном селе. Она росла в климате всеобщего единения и уважения к гордым и несгибаемым, сильным и хрупким «женщинам войны». Они сами над собой потешались – сочиняли частушки. Это горе-горюшко плясом плясало, вилось верёвочкою: «Я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик». Они могли над собой горько посмеиваться – поэты слагали о них стихи. Кто не знал в ту пору строки Исаковского:

Ты шла, затаив своё горе,

Суровым путём трудовым.

Весь фронт, что от моря до моря,

Кормила ты хлебом своим ...

В пору юности Зои Грачевой солдатские вдовы в Ильинском совхозе были ещё молоды и, несмотря на лихолетье, полны сил. И подвиг их ещё продолжался не год и не два. Шло восстановление. Страна словно выздоравливала после жестокого ранения ...

В то время были ещё живы многие матери, отдавшие сыновей фронту. К 9 мая 1981 года ильинские школьники уже с трудом их разыскивали. В восьми селениях их осталось всего четыре. И вот у мемориала – очередной митинг. В Ильинке чествуют солдатских матерей. Фотографии свидетельствуют нелицеприятно – стоят они, согбенные, вспоминают. Евдокия Ивановна Окорокова в 1942 году потеряла под Сталинградом своего Алексея, которого и по отчеству Кузьмичом повеличать-то не успели. Похоронка, как пуля в сердце, настигла Устинью Яковлевну Самаркину – под Сталинградом же пал двадцати двух лет от роду сын Георгий Романович. Никогда не вернётся более Вениамин Никифорович Маглена к своей матери Марии Митрофановне – погиб в 1944-м. Ровесник революции Вызов Иван Андреевич в том же 1944 году остался навеки, осиротив мать, Феодосию Ивановну.

Фотография из бесценного архива сохранила для потомков скорбные лики женщин, обездоленных войной. На митинге их чествуют немногие сверстники. Их приветствуют комсомольцы 20-х годов. Им дарят платки, которые повязывает солдатским матерям «старая комсомолка» К. Т. Грачёва. А пионеры подносят им цветы. Сейчас фотографии эти ещё свежи и отсвечивают глянцем. На обороте надписи, которые сохраняют для будущего фамилии и имена присутствующих на митинге. Я представляю эти фотографии через сто лет и хочу верить, что и через сто лет эти фамилии ещё будут звучать в Ильинке. Что правнуки пионеров, стоящих с букетами цветов перед последними солдатскими матерями, потянутся к этим фотографиям и откликнутся на них сердцем.

Зоя Грачёва уже не могла видеть этого праздника, как не видела и самого мемориала, не присутствовала на чествовании тружеников тыла, его героинь. Не успела она стать женой и матерью и не видела праздника ильинцев в честь последних 36 солдатских вдов, что хранили лебединую верность не вернувшимся с фронта воинам ...

И всё же она родилась всего через год после Победы. И потому знавала, конечно же, «бабушку Мусохранову», которая в войну работала уборщицей при школе и печником в колхозе. В 1948 году «бабушка Наталья» получила медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов». Как сказ сказывала она школьникам о поре, которую им предстояло узнать лишь из учебников. Всё было ещё так близко, так ещё кровоточила память.

«Днем и ночью работали, – говорила Наталья Ивановна Мусохранова. – Днём я в школе, ночью в колхозе. Молотили, скирдовали, хлеб в село возили. А уборщице разве легко приходилось? При школе подсобное хозяйство: овёс, просо сеем, картошку сажаем. А дрова из лесу на топку кто нарубит? А уголь кто добудет в шахтных прокопьевских отвалах? Лопатами, бывало, погрузим – на быках и коровах в школу увезём, там и разгружаем – всё вручную». Зоя Грачёва, конечно же, слышала это. Но она уже не видела на груди бабушки Мусохрановой вторую медаль, юбилейную, которую та получила к 30-летию Победы, и тем более не знала, как Наталья Ивановна, вовсе уж в преклонных годах, лихо «вкалывала» на Ленинских субботниках и ещё время находила в фольклорном хоре петь, за что даже получила похвальную грамоту и значок «Ветеран художественной самодеятельности». А когда в дни праздников «бабушка Мусохранова», начистив свои медали, появлялась около мемориала, бабушкины медали блестели не хуже, чем у бывалых фронтовиков.

Зоя Грачёва, плоть от плоти родного села, взращённая в его климате, где и по сей день звучат стихи и песни в честь героических женщин-тружениц. В цепи поколений Зоя – как связующее звено.

Её скромность и настойчивая отвага, выдержка и доброта как бы осеняют юную поросль села. Стены родной школы помнят о ней и передают эстафету её своим нынешним питомцам.

Время делает нас щедрее на похвалу, восприимчивее к нравственным взлётам людей. И о таких, как Зоя Грачёва, как женщины-солдатки из Ильинки, как бабушка Мусохранова, потомки будут узнавать не из коротких – в восемь строк – характеристик, а из глубоких книг и проникновенных песен. И память народная не оскудеет.

***

ПОЗЫВНЫЕ ПАМЯТИ

ВЕК ДЕРЕВА

... Кольца древесины повествуют о веке дерева. Это биография, его легенда. Так и города, даже самые юные, начинают вести свою летопись с момента возникновения. Её литеры – это первые, пусть ещё несовершенные, дома и первые, ещё беззащитные, стволики посадок в скверах. Идут годы – формируется лицо города. Для горожан это всегда любимое лицо, в отличие от человеческого, оно с годами не старится, а обновляется. А этом прекрасном обновлённом лице старожилы с трепетом отыскивают былые черты, потому что в них вписана их собственная жизнь, и с горечью не досчитываются то дома, то дерева своей юности ...

Красивейший город Кузбасса – древний Новокузнецк.

Не парадокс ли, Новокузнецк – и древний?

«Я знаю, город будет, я знаю – саду цвесть», – встречают гостя транспаранты на домах привокзального ансамбля. Поэт стоит, величественный и гордый, на одной из центральных площадей города – ещё бы, он оказался провидцем. В роскошных зелёных кудрях парков и скверов сияет светлое лицо нового города, который уже отметил свой пока ещё «несолидный» юбилей. Шестьдесят лет. Чуть более полвека. Для города – это юность.

И всё-таки – так ли уж юн Новокузнецк, и стоит ли нам строками Маяковского так отмежевывать Новокузнецк от просто Кузнецка, который как зародыш драгоценного кристалла растил на себе улицы, дома и поколения людей?

Мы с гордостью рассматриваем наскальные рисунки на Писаных скалах – вот, мол, какая древняя культура зрела в Кузнецком краю. Почему же мы торопимся начать историю Новокузнецка с нуля, так настойчиво опираясь на поэзию Маяковского? И почему многие старожилы города, гордясь его новыми прекрасными улицами, тщетно ищут в знакомых его чертах заветные морщинки ... Увы, почти все старинные дома, которые напоминали, что Новокузнецк не возник на голом месте, а прочно стоит на корнях почти что 370-летнего Кузнецка, почти все эти дома исторгнуты из живой плоти города.

За многими из них стояла большая история, иные хранили на себе просто печать времени.

В Старокузнецке последние десять лет жизни, с 1909 по 1919 год, провёл патриарх русского рабочего революционного движения Виктор Павлович Обнорский. Но нет больше его дома, и только гранитный памятник глядит на улицу имени Обнорского, на которой стоял некогда его жилой дом ...

Здесь был родительский дом В. В. Куйбышева. В этом доме, от которого сохранились лишь фотографии (дому Обнорского повезло больше – с него был сделан макет!), писались листовки и шли «занятия по математике», которые на самом деле, по свидетельству сестры Куйбышева Елены Владимировны Обласовой, были занятиями революционного кружка.

Горделивая, почти двухсотлетняя «лиственница Достоевского» тоже срублена совсем недавно – что такое для истории одно десятилетие! – она мешала стреле башенного крана. Напрасно годы спустя бывший главный архитектор Новокузнецка сожалел: она, оказывается, никак и ничему не мешала – просто, де, он, архитектор, не знал, что это памятное дерево. А между тем, в экспозиции Новокузнецкого краеведческого музея почти полвека висела фотография лиственницы с текстом «Лиственница Достоевского, свидетельница его прогулок с М. Д. Исаевой ...» И нет лиственницы.

В соседнем доме, бывшем доме купца Васильева, где сейчас расположен сельскохозяйственный техникум, был некогда первый уисполком. А ещё раньше, в 1912 году, его купило акционерное общество Копикуз. Здесь часто бывал и работал «великий доменщик» М. К. Курако. И жил Курако здесь же неподалёку. Его дом долго был бесхозным, с забитыми окнами. Похоже, о судьбе его искренне сокрушался разве что сторож автохозяйства, расположенного тут же во дворе. Судьба Народного дома, который погиб от недосмотра, могла постигнуть и дом Курако ...

В этом же комплексе домов находятся каменное здание бывшего казначейства, особо упоминавшееся в актах Томского архива 30-х годов XIX века, а также двухэтажное здание бывшего уездного училища, построенное в 1805 году.

Тут же неподалёку – дом Достоевского, где жила первая его супруга М. Д. Исаева и где сейчас открыт музей, ибо именно здесь великий писатель пережил сомнения и тревоги «грозного чувства» и именно здесь был счастлив ...

А вот обезглавленное строение, вздымающее ввысь надломленные стены. Это Преображенский собор, великолепное сооружение конца XVIII века (в фондах Томского архива он поминается в исторических книгах 1768, видимо, ещё в деревянном своём облике) – в своё время это было самое высокое каменное здание Западной Сибири. Здесь долго была пекарня, которая получила затем новое помещение, а собор постигла участь всех бесхозных домов.

Новокузнечане по праву гордятся не только своим славным настоящим, но и былой историей своего города. Особенно живо и трепетно хранят старожилы память о его революционном прошлом – многие из них прямо причастны к живому пульсу истории. Стоит только познакомиться с архивами старожилов – и тут же стремишься на Народную улицу. Здесь был центр революционных событий в Кузнецке, и дома – свидетели становления Советской власти. Иных, увы, уж нет.

Первым общественным зданием ХХ века был Народный дом. Без него невозможно представить революционную историю города. Здесь в 1917 году бурлили массовые собрания и митинги. Здесь выступал В. П. Обнорский, проведший последние десять лет жизни в Кузнецке. В марте 1918 года сюда прибыли на первый свой съезд крестьянские и солдатские депутаты Кузнецкого уезда. Именно в этом доме впервые прозвучало для кузнечан известие об установлении Советской власти, был избран первый Кузнецкий уисполком, во главе которого стал участник Ленских событий 1912 года А. Г. Петраков. И здесь, в нескольких метрах от этого дома, был убит белогвардейцами в конце мая 1918 года член первого Совдепа Талдыкин.

Отбита колчаковщина. Именно в Народном доме, в январе 1.920 года формировалась первая комсомольская организация Кузнецка. В личном архиве А. И. Полосухина я видела пожелтевшую фотографию. Юноши и девушки тех бурных лет глядят с неё взволнованно и строго. После собрания комсомольская ячейка направилась к фотографу, ничуть не думая, что тем самым запечатленным оказалось для потомков «племя младое – незнакомое».

Я видела волнующий документ: список комсомольской организации Кузнецка тех дней. Он был составлен в Народном доме и сохранил для нас имена тех, кто посвятил свою жизнь служению Родине. Но – слово уроженцу Кузнецка Николаю Ивановичу Полосухину, члену КПСС с 1917 года, персональному пенсионеру союзного значения – передо мной его письмо, присланное из Риги в 1972 году. – Приведу его почти полностью:

«Шестьдесят – шестьдесят пять лет тому назад ученики городского училища посадили около Народного дома сад. Каждый посадил своё деревце, и на каждом прикреплена была бирка – кто высадил дерево, и кто за ним ухаживает. Немало посадили деревьев в этом саду комсомольцы и чоновцы, которые отдали жизнь за победу революции. Была там и моя берёзка. Деревья вокруг Народного дома разрослись прекрасно и стали гордостью города.

Соберите старожилов, послушайте их мнение, прежде чем разбирать дома и вырубать сады. Вспомните слова А. С. Пушкина: «Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости». Может, кому всё это и покажется блажью, а для нас, старожилов, каждый снос дома и каждое погибшее дерево – это не только увечье, нанесённое родному гнезду, но и нанесённая нам душевная рана!»

Но вот «шаги саженьи» прошли совсем рядом с Народным домом. Намеченная шоссейная дорога чуть было не потеснила «истории свидетеля», но старожилы города доказали очевидное – Народный дом выстоял и был передан в качестве филиала краеведческому музею. Хотелось верить, что, несмотря на многие пережитые им превратности, в нём будет создан отдел революционной славы, и «камень Талдыкина» действительно будет стоять на века около старого, славного Народного дома, что изначально носил великое имя Пушкина и был построен на народные, «кружковые» деньги. Хотелось верить – стоит бывший Народный дом как ценнейший памятник Кузнецка, и сносу и переносу (что часто равноценно уничтожению!) не подлежит, точно так, как не подлежит переносу, например, Адмиралтейство в Ленинграде или храм Василия Блаженного в Москве. Потому что есть такие дома, которые никакими другими заменить нельзя и которые нельзя сдвигать с места, как нельзя безнаказанно перемещать старые деревья, не повредив корни. Корни же таких зданий глубоко вросли в память народную! Но Народный дом не выстоял. Он сгорел в 1979 году, и обстоятельства его гибели долго волновали общественность Кузбасса. Минули годы, и теперь нам очень хочется опять верить, что согласно новым проектам, Народный дом будет восстановлен на прежнем своём месте!

Ещё недавно вызывала тревогу и надпись на фотографии бывшего уездного училища, «соседа» Народного дома, сделанная владельцем снимка: «Это чудесное здание доживают свои дни. Сейчас решено провести рядом шоссейную дорогу – и школу долой». Я видела своеобразный буклет, составленный старожилом Кузнецка А. И. Полосухиным. Буклет состоял из фотографий каменных зданий XVIII-XIX вв., о которых сказано выше, расположенных рядком на удивительной Народной улице. Увы, в ту пору из этого комплекса уже выпало ценное звено – здание начальной школы, в котором шли занятия учеников с середины XIX века до конца 60-х годов ХХ века. В 1974 году оно было снесено. Я видела и ещё фотографию – текст доски, что висела на снесённом здании: «Дом находится под государственной охраной как памятник старины. За порчу дома виновные будут привлечены к административной ответственности (штраф 100 рублей)».

Оказались снесёнными первый Дом политпросвещения в Кузнецке и Дом укома РКП (б) и укома РКСМ, в котором действовала первая парторганизация города. Оказались снесёнными такие ценные памятники истории нашего революционного прошлого как дом В. В. Куйбышева и дом В. П. Обнорского.

Я видела поданную в горисполком в октябре 1969 года записку за подписью директора Новокузнецкого краеведческого музея и председателя городского отделения Общества охраны памятников истории и культуры. В ней подробно приведены характеристики и «биографии» старинных построек на Народной улице и на Советской площади и высказывается убедительная просьба сохранить их, вписать в новый архитектурный ансамбль застройки города. А в 1977 году на Кемеровской областной конференции Общества охраны памятников истории и культуры не прозвучало никаких упоминаний ни о снесённых домах, ни о принятом в 1969 году решении воссоздать дом Обнорского, ни тем более о письме, присланном в Новокузнецк в 1969 году сестрой В. В. Куйбышева, Еленой Владимировной, директором Кокчетавского областного музея имени В. В. Куйбышева, которая удивлена тем, что дом перенесён и не восстановлен в первозданном виде. («Несколько лет назад я получила от ребят фотографии и не узнала дом. Он же был двухэтажный – комната девочек (четырёх сестер) была в нижнем этаже. Я часто болела, и Валериан переносил меня на руках по деревянной лестнице, чтобы я могла принять участие в семейной беседе или играх. Внизу же была комната, куда приходили к старшей сестре Надежде юноши и девушки, якобы для занятий математикой, а на самом деле для «революционных занятий» ... а ведь можно было сохранить дом или, по крайней мере, сделать на новом доме мемориальную доску»).

Елена Владимировна не подозревала, что ни «старого» дома Куйбышева, ни «нового» попросту не существует более. Чем ответили на такое письмо сестре Куйбышева и что отвечали тем, кто спрашивал, почему имеется в Кокчетаве музей имени Куйбышева, но нет такого музея в Новокузнецке?

Сейчас, по прошествии чуть не пятнадцати лет, вспоминаю словесные баталии вокруг остатков упомянутого градостроительного комплекса в Старокузнецке. Чтобы всего три единственно достоверные из уцелевших зданий былого Кузнецкого комплекса взять под охрану, устроителям памяти Кузнецкой требовались заверенные печатями бесчисленные справки, подтверждающие, удостоверяющие ...

Невольно создавалось впечатление, что, может, кое для кого из тогдашних «отцов города» гораздо желаннее были бы не справки, подтверждающие неприкосновенность названных домов, а позволяющие не пощадить их, уже и тогда притиснутых объездной дорогой, которая много лет безжалостно вычеркивала один за другим памятники Кузнецка.

Справки ... Может ли какая-нибудь справка подтвердить необходимость восстановить дом Куйбышева, вовсе не помянутый тогда в ещё только предполагаемой названной зоне? Какая справка может быть более весомой, чем свидетельство сестры Куйбышева об историко-революционной ценности этого дома? И какая справка из архива могла бы сохранить три деревянных дома в районе Дома книги, архитектура которых неизменно вызывала восхищение авторитетных специалистов, приезжавших в Новокузнецк из Москвы и Томска. («Неповторимые», «уникальные», так поминали они эти дома в своих отчётах.) Более десяти лет назад новокузнецкие градостроители обрекли эти дома на перевозку за город – из них намеревались построить дачи ...

С какой настойчивостью сводили в Новокузнецке последние родинки с любимого лица родного города, стремясь сделать его прекраснее, как бестрепетно из живой плоти нового величественного Новокузнецка изымалась память, обрекая старые дома либо на слом, либо, уж в лучшем случае, на перемещение в задуманную зону. Не так ли иные чересчур «заботливые» дети пристраивают престарелых родителей в соответствующие пансионаты, чтобы не мешали бурному ритму современного быта, для самих себя объясняя такое действие радением о благополучии стариков ...

Как неуютно чувствовали бы себя новокузнечане, прожившие здесь всю жизнь, если им, чтобы вспомнить свою комсомольскую юность и свои зрелые трудовые годы, пришлось бы на трамвае доехать до «зоны», подышать там памятью и снова уехать в прекрасные до незнакомости новые районы ...

... Справка о состоятельности памяти. Макеты разобранной памяти. Девальвация самого понятия «прошлое». («Мы за сегодняшний день и только за него!» – убеждённо твердили в недалёкую пору авторитетные инстанции.) Стоп! А что такое сегодняшний день? С какого момента он начинается? Где точка отсчёта?

Первоклашки, пионеры, студенты, ветераны города знали и знают «камень Талдыкина» –  одну из революционных святынь Новокузнецка. После гибели Народного дома его перенесли в сквер Борцов революции, где величественный мемориал вполне соответствует всему облику города. И первой на памятной стеле стоит именно фамилия Талдыкина. А камень – сложили опять-таки из кирпича макет – и лады ... Но всё это, хоть и было, да минуло.

Шли годы. Задумано создание историко-мемориальной зоны в Новокузнецке. И вот – перед нами её макет. Здесь в ближайшем будущем, поближе к знаменитой Кузнецкой крепости, так долго ожидавшей помощи, будут восстановлены исчезнувшие «по недосмотру» дома. К счастью, макеты дома Обнорского и Народного дома старожил Кузнецка сможет увидеть на своих исконных местах, – тоже в мемориальной зоне, где, по проекту, архитектурной доминантой запланирован органный зал в двухсотлетних стенах Преображенского собора. Сюда же есть намерение «перетащить» дом Курако, и до недавних пор был план – даже дом Достоевского снять с его родного места, во избежание паводковых вод, хотя вот уж полтора века как он стоит цел и невредим, вопреки стихиям ...

Перетащить? Но это значит разобрать и вновь собрать в виде макета? Но тогда историко-мемориальная зона станет чем-то вроде бутафорской резервации для памятников!

Как, однако, счастливо сложилось, что в «мемориальную зону памяти» органично вошли уцелевшие здания былого градостроительного комплекса, построенного в конце XVIII – начале XIX веков специально приглашённым из Иркутска «каменных дел мастером» Почекуниным. Здания, которые сейчас взяты под государственную охрану, равно как и Преображенский собор. Ведь никакие новоделы-макеты не заменят «эффекта присутствия», что хранят лишь родные стены древних сооружений.

Но – да будет так. Да встанут на исконных своих местах красавец Народный дом, «дом Обнорского» и «дом Куйбышева», и пусть это будут макеты, но они напомнят нам о былых ошибках, иначе, в чём же состоят для всех нас уроки истории? И да встанет, согласно проекту, рядом с Народным домом «камень Талдыкина», причём не бутафорский, кирпичный, а тот, над которым славно потрудился местный молодой скульптор В. Н. Белякин, – гранитный валун с обозначением фамилии и дат жизни трагически погибшего члена первого Кузнецкого Совдепа. И да станет тот камень, как и в былые времена, местом, где многие поколения юных новокузнечан впервые познают из рассказов родителей, дедов, учителей священные понятия «Родина», «долг», «мужество», «свобода» ...

Старожилы Новокузнецка нынче всё чаще поговаривают о том былом, посаженном ими, саде, о котором мы уже рассказали. По всему видно, они надеются – и свои чаяния намерены отстаивать! – что вновь обретёт жизнь сад, взращённый бывшими чоновцами, потому что и он, сад этот, тоже ведь памятник, созданный руками комсомольцев тех бурливых 20-х, комсомольцев, которых всё меньше среди нас, но которые по-прежнему энергично отстаивают свою приверженность святой памяти родного края, только письма свои они подписывают сейчас: «ветераны» ...

СВЯЗНОЙ ПАМЯТИ

«Комсомольское племя». Со старожилом Новокузнецка Антоном Ивановичем Полосухиным мы познакомились, когда в Новокузнецком краеведческом музее в 1976 году мне сказали, что он лично знал Виктора Павловича Обнорского, одного из создателей «Северного союза русских рабочих», когда тот с 1909 по 1919 год жил в Кузнецке.

- Знал – не то слово! – усмехнулся Антон Иванович, когда я рассказала о цели своего к нему вторжения. – Обнорский был хорошим знакомым отца, даже приятелем, и после его кончины опекал нашу семью ...

В книге «Остались в памяти края» уже говорилось о том, как впоследствии Антон Иванович прислал письмо, где пространно рассказывал о своих мальчишеских воспоминаниях «поры Обнорского». О том, как любил бывать в доме этого замкнутого, на первый взгляд, человека, мастера на все руки – жестянщика, слесаря, точильщика; как Обнорский выглядел – малолюдному патриархальному Кузнецку на диво – в чёрной шляпе, с окладистой ухоженной бородой; как нетерпеливо он ждал газет; как выступал уже после февраля 1917 года в Кузнецком Народном доме, о котором Полосухин всегда говорил с особой приязнью, даже нежностью. Как бы между прочим, А. И. Полосухин сообщил, что в 1952 году в журнале «Сибирские огни» появилась его публикация, которая внесла не только уточнения места и даты кончины В. П. Обнорского, но и вообще впервые рассказала о неизвестных дотоле последних десяти годах его жизни в Кузнецке, вобрав щедрые воспоминания старожилов и собственные наблюдения автора – мальчика, подростка, комсомольца.

А. И. Полосухин подарил мне эту публикацию и пригласил «поглядеть архив». Мы с фотокором пришли слишком рано и, пока Антона Ивановича не было дома, – весьма по-хозяйски, легко ориентируясь в ящиках, полках и папках, – нас «принимала» и знакомила с «дедушкиными делами» тогда ещё десятилетняя его внучка. На деда она глядела с обожанием, видно было, что к «своим делам» он приобщил её вполне. На стеллаже увидела фотографию с дарственной надписью - «Константин Симонов – брату Виктора Ивановича Полосухина» ... «Того самого Полосухина, Героя?» – подумала я. Только что ведь проезжали по улице имени Полосухина ... «Да, именно так!» – подтвердил Антон Иванович. И показал обширный раздел архива, посвящённый памяти брата.

Сегодня о Герое Советского Союза Викторе Ивановиче Полосухине, герое «второго Бородина», известно и написано так много, что вряд ли можно что-либо к тому добавить. «На Можайском направлении против 40-го мотокорпуса врага, поддержанного авиацией, особенно упорно сражалась 32-я дивизия полковника В. И. Полосухина. Спустя 130 лет после похода Наполеона на Бородинском поле, – том самом поле, которое давно уже стало нашей национальной святыней, бессмертным памятником русской воинской славы, – разгорелся бой. Воины 32-й стрелковой дивизии не уронили этой славы, а приумножили её», – это о В. И, Полосухине в книге Маршала Советского Союза Г. К. Жукова «Воспоминания и размышления».

Но вот видишь вшитые в семейный альбом плоские меточки величиной с пол-открытки, а под ними такие надписи: «Земля взята мной у памятника на могиле, где похоронено более 400 солдат и офицеров 32-й дивизии, – 13 августа 1967 года на Бородинском поле» и «Земля взята мною 14 августа 1967 года с могилы брата Виктора в гор. Можайске. В мае 1971 г. при посещении с ветеранами 32-й высыпал на его могилу горсть земли, взятой с могилы матери в г. Новокузнецке». В этом же альбоме – письмо, под которым аккуратная подпись Антона Ивановича: «Письмо адъютанта комдива В. И. Полосухина, ст. лейтенанта Ф. С. Иванова, давшего описание гибели полковника Полосухина 18.II.1942 г. в 5 часов вечера на передовой линии». В письме своем фронтовик пишет: «Хотел бы вообще иметь постоянную связь, для того, чтобы не терять друг друга. После войны, – а война, как началась, так же и кончится – мы должны встретиться, поговорить, вспомнить Виктора Ивановича, обязательно съездить в знакомые места боёв, где Виктор не один раз наголову разбивал зарвавшихся фашистских оккупантов. Эти места, где с Виктором мы разделяли все невзгоды войны, грудью защищали свою родную русскую Советскую землю, никогда не померкнут в моей памяти, также и где, что делал Виктор, всё до единой мелочи помню ...»

И когда знакомишься со всем этим, а затем снова листаешь семейный альбом, где Виктор Иванович представлен в фотографиях чуть не с младенческих лет – до той самой последней, на которой он – лысеющий со лба, для комдива молод» (как вспоминал о нём Евгений Воробьев, писатель, бывший военный корреспондент газеты «Красноармейская правда»), и, как писал поэт Сергей Васильев в поэме «Москва за нами»; «... овеянный хасанскими ветрами, высокий ростом, он смотрел на мир спокойными, чуть грустными глазами», так вот, когда листаешь этот альбом, а на тебя глядит очень схожими у всех Полосухиных светлыми чуть грустными глазами» Антон Иванович, понимаешь: он по сути своей – связной памяти» всего полосухинского рода.

Шло время, с Антоном Ивановичем мы часто переписывались, потом перезванивались, изредка встречались в Новокузнецке, как-то он, будучи в Кемерове, долго сидел у нас – мы с ним спорили. О Кузнецком Преображенском соборе. Мы вообще с ним нередко расходились во мнениях по вопросам истории края. Что касается собора, то позиция его была мне понятна и даже знакома. Точно так же Василий Васильевич Корноушенко, собравший бесценные материалы по истории села Ильинка, никак не мог согласиться, что Ильинский каменный храм конца XVIII века действительно являет собой архитектурную ценность и подлежит сохранению. Антон Иванович и в середине 70-х годов оставался чоновцем, каким изображён на одной из фотографий семейного архива и, может, тем самым и дорог для тех, кто близко его знает; убеждения его тверды, и даже если на взгляд последующих поколений кажутся спорными, то, по крайней мере, истинная приверженность Антона Ивановича своим идеалам сомнению не подлежит.

Теперь я уже знала, что, Антон Иванович собрал весьма обширный материал по истории края. Встретила его газетную публикацию «Кузнецкая летопись» о рукописи жителя Кузнецка Ивана Конюхова – она хранится в библиотеке Томского университета – и поняла, какая огромная, кропотливая работа предшествовала газетной публикации. А потом мы с Антоном Ивановичем оказались своеобразными «соратниками». Речь шла о сохранении ряда старинных каменных зданий Кузнецка, от которого всё-таки, как бы мы ни освещали истоки Новокузнецка, и пошёл новый город. Подоспело 350-летие города и было оно так скромно и спорно освещено, что не мог неуёмный А. И. Полосухин молчать. Он прислал целую «обойму» фотографий с горькими, едкими, весьма публицистическими надписями на обороте и ворох материалов, которые свидетельствовали, что он вместе с другими старожилами города – неизменными его сподвижниками были комсомольцы 20-х годов В. В. Смельский, почётный гражданин Новокузнецка, и И. Т. Журавлёв – давно представил во все инстанции пространные «биографические списки» строений XVIII-XIX веков, подлежащих охране от надвигающейся на них объездной дороги, которой в 60-70-х годах принесено было немало жертв из исторически сложившегося архитектурного ядра Кузнецка. И вот теперь встал вопрос о сохранении здания бывшего уездного училища (потом – школа № 10), в котором находится поныне вечернее отделение сельхозтехникума. В новокузнецких городских инстанциях нас встречали холодно. Соответствующее должностное лицо глядело с нескрываемым любопытством: насколько настырные посетители готовы упорствовать. Однажды у нас состоялся примерно такой диалог:

- А если предоставить справки о долгожительстве и истории училища?

- Сохраним! Только лучше бы – справки, позволяющие строить дорогу!

А, стало быть, обрекающие училище. Это подразумевалось. Но сдаваться было нельзя. Последовала работа в Томском архиве и найдены были необходимые справки, так что сохранено было не только училище, но и ещё ряд зданий. И вдруг Антон Иванович спросил:

- А собор?

К тому времени все зачитывались романом Д. Гранина «Картина». И я вдруг поняла, что монументальная фигура колоритного гранинского героя – Поливанова, никак не «выдумана». Поливанов – он был рядышком. Антон Иванович и был им. И всё иже с ним – Поливановыми были. И в том, нередко, сказывался и драматизм их, но и величие.

Помню, к зданию названного училища, где учились Виктор Иванович Полосухин, В. В. Смельский, И. Т. Журавлёв и столько необыкновенных людей, которыми последующая школа № 10 гордилась, мы подъехали вместе с Антоном Ивановичем и новокузнецким старожилом и патриотом Константином Александровичем Ворониным (о нём уже не раз писали), который здесь преподавал. Перед почти двухвековым зданием стояли учитель и ученик – время стёрло возрастную грань меж ними, теперь это были собеседники – пожилой и очень пожилой. Фотографии запечатлели их оживлённую дискуссию на фоне мемориальной доски, которая в ту пору мало от чего и что предохраняла. Потом, наедине, К. А. Воронин с присущей ему мягкой иронией отметил по поводу «всего племени Полосухиных»:

- Сами крушили – теперь злее всех охраняют.

Антон Иванович, опять же наедине, вздыхая, «припечатал» Воронина:

- Ничего не хранили, в словесах тонули. Теперь повествуют, но не отстаивают.

Притом, что именно совместными их усилиями, в течение многих лет в Новокузнецке росли небеспамятные поколения.

... А потом от Антона Ивановича часто стали приходить письма. Он писал об угрозе, что нависла над Народным домом. Был, де, кинотеатр. Теперь объявили памятником, но не хранят. Глядишь, сгорит ненароком. Требовал, чтобы об его тревоге я сообщила «вверх». Мой «верх» был скромным – областной совет ВООПИК. Руководителей его тревога Полосухина не всколыхнула. И Народный дом сгорел. Антон Иванович прислал своего рода буклет – «дневник гибели» Народного дома.

Вот день первый – пострадали, собственно, только крыша и один флигель. Вот третий: флигель разобрали по брёвнышку. Дни – седьмой, десятый. На месте бывшего Народного дома – пепелище. Надписи на обороте фотографий были проникнуты такой бессильной горечью, таким изумлением перед «гибелью нашего маленького Смольного» у всего города на виду, что и сейчас вспоминать о том нелегко. Петиции старожилов, поднятых чоновцами Полосухиным и Смельским, отправлены во все концы. Но что толку. Прошли годы. Народного же дома, несмотря на неоднократно принятые решения и постановления, всё не было. Это сейчас, по прошествии более чем десяти лет, серьёзно намечено его воссоздание на исконном месте. Хотя Антон Иванович комментирует: «Макет памяти – всё равно, что макет совести». Чоновец, да и только!

Так развёртывалось во времени знакомство с Антоном Ивановичем Полосухиным. Через него, коммуниста, историка и учителя истории (биография, типичная для «полосухинского времени» – в 20-е годы один из вожаков комсомольцев; ответработник окружкома комсомола; десять лет на партийной работе; в годы Великой Отечественной войны – секретарь Новокузнецкого горкома КПСС; потом двадцать лет – педагог и директор школы), узнавала то, «полосухинское», что вело Героя Советского Союза Виктора Ивановича, комдива Полосухина в бессмертие ...

Перекрёсток памяти. Снова листаю семейный альбом – тот, где всё о Викторе Полосухине. Копии писем к семье, письма к брату, Антону Ивановичу, письма о Викторе Полосухине, воспоминания о нём. Всё скрупулёзно подклеено, тематически сгруппировано, подписано.

Какой была их юность, полосухинского племени «младого, незнакомого»? Читаю её по фотографиям: «Работники Кузнецкого укома партии и комсомола (1922-23 гг.)». Волнистые волосы Антона, его светлые глаза узнаю сразу, на переднем плане Виктор Полосухин (характерный твёрдый подбородок тоже «читается» безошибочно). И вот рядом В. Смельский. До чего же они изумительно молодые. Невольно вспоминаю малоизвестную фотографию, на которой красногвардеец Голиков-Гайдар и его друзья выстроились вертикальной лесенкой – у всех на почти детских лицах такая улыбка ... Может, ещё на военных фотографиях такую и встретишь. А ещё фотография – «Кузнецкая комсомольская конференция 1925 года». Девушки в красных косынках (на чёрно-белой фотографии алость косынок лишь можно предположить), пареньки в мохнатых папахах – видно, так принято в ту пору (дерзнём сказать – «модно»). Характерное лицо Смельского, смутно-расплывчато лишь угадываются черты Антона Полосухина. «Школьная ячейка ВЛКСМ г. Кузнецка 1926 г.» – сколько уже знакомых лиц (в высоких охотничьих сапогах, в кожаной фуражке Антон). Широкоскулые, очень сибирские лица. Это на самом деле «ячейка». Костяк, который буду находить год за годом на других фотографиях, – на конференциях, в школах, на митингах. И вот фотография – «Коллектив педагогов II степени Кузнецкой железнодорожной школы. 15.VI.30 г.» Только что Антон Полосухин и Володя Смельский совсем мальчишками глядели среди членов школьной комсомольской ячейки, а тут они же – серьезные люди, педагоги. В лице Антона Ивановича со свободной волной волос, спадающей на лоб, в его светлых глазах уже наметилась та истовость, которая поражает на самых поздних его фотографиях – теперь он историк, заведующий школой. А В. В. Смельский – в очень распространённой в те годы вышитой тюбетеечке – секретарь школы. А сколько знакомых фамилий! Вот Станкеев Василий Степанович, географ, Коковин Василий Иванович и Кобелев Кирилл Афанасьевич – начальник школы и ещё Борисенко Борис Маркович, военфельдшер – все они хорошо знали Виктора Павловича Обнорского, были с ним дружны, и именно по их воспоминаниям А. И. Полосухин во многом восстановил «кузнецкое десятилетие» ссыльного революционера. Ведь после кончины Обнорского в Томске, куда и отвёз его на лечение Б. М. Борисенко, прошло всего-то каких-нибудь десять лет.

А какой бравый красногвардеец сидит за столом «в позе для фотографа»! – это Виктор Полосухин.

... В. И. Полосухин, В. В. Смельский, И. Т. Журавлёв – мальчишки. Их воспоминания детства и юности – тоже ключик к разгадке будущих характеров и поступков. Виктор – зачинщик военных игр. Как рассказывает В. В. Смельский, все «сражения» проходили в Топольниках. И самая лютая сеча шла под девизом «Тарас Бульба» – идея Виктора. Сабли, ружья, крепости – всё, конечно же, мастерили сами. Они – запорожцы, они же и ляхи. А Виктор зовёт «громить врага», невзирая на пострадавшие носы, и изорванные рубашки ...

Во время колчаковщины – много ли лет им было? – они били стёкла в офицерском клубе и воевали с бойскаутами. Виктор тут же придумал, как посмешнее обыграть название этих тоже подростковых, но совсем далёких по духу отрядов и сколотил отряд – «Бей скаутов».

В 1920 году вся компания вступила в комсомол – вот они, фотографии, тут же, рядышком. «В июле мы уже шли разведкой впереди отряда ЧОН на ликвидацию банд, – вспоминает И. Т. Журавлёв, однокашник А. И. и В. И. Полосухиных по тому самому уездному училищу, здание которого так оборонял Антон Иванович. – Первое боевое крещение получили в Осинниках. Основной отряд почему-то задержался и нам, шестнадцати комсомольцам, пришлось биться одним. Под вечер бандиты сбежали в тайгу, мы их преследовали ...»

Тут Антон Иванович перелистывает страницы альбома. На фотографии – Виктор, на нём шинель с командирскими петлицами, новенькая будёновка, на юном лице с чуть темнеющими, тоже «новенькими», усами – вполне осознанная гордость «взрослостью». Ещё бы не гордость! «Рвался Витя в Красную Армию, но годами не вышел, и не брали его, – рассказывает Антон Иванович, – он стал инструктором укома комсомола, а в семнадцать, в 1921 году, уговорил-таки руководство, год себе к возрасту прибавил, – и уехал в Томское пехотное училище» ...

На фотографии Виктору двадцать лет, и он уже «бывалый человек». Успел закончить училище, командует взводом в Витебске. На обороте: «Привет из Белоруссии в далекую милую снежную Сибирь».

Разве не созвучны биографии лучших сынов Кузнецка той поры с биографией Голикова-Гайдара? И разве «запорожская сеча» в Топольниках и «Бей скаутов» при колчаковщине, и лихо прибавленный год к возрасту – лишь бы скорее в армию! – не ключ к пониманию последующих событий, последнего военного этапа биографии героя?

Вспоминает писатель Михаил Брагин: «... Он пошёл дорогой, по которой 129 лет тому назад, в такой же осенний погожий день, медленно катилась карета Кутузова, проводившего рекогносцировку. Несколько десятилетий спустя здесь, осматривая поле битвы, проезжал на открытых дрожках автор «Войны и мира». Берёзовой аллеей Полосухин прошёл к маленькому домику Бородинского музея, одиноко стоящему посреди поля. Его встретила сторожиха, подала, ему книгу посетителей, в которой полковник написал, что он командир дивизии, прибыл с востока, а в графе «Цель посещения Бородинского поля» (подумать только, что могла быть такая графа!) ответил: «Приехал Бородинское поле защищать!» Это – «полосухинское», родовое: отстоять, за правду ратовать. И уже чисто его, Полосухина Виктора Ивановича, повадка: танковая «обкатка» бойцов перед боем. По воспоминаниям Д. Д. Лелюшенко, дважды Героя Советского Союза, генерала армии (в ту пору командовавшего 5-й армией), существовала на фронтах вполне естественная для начала Великой Отечественной войны «танкобоязнь». И что же? Комдив Полосухин просто-напросто пропустил свои танки через окопы, в которых сидела своя же пехота – чтоб пообвыклись, и помогло. Многотерпеливые российские воины поняли: ничего, пережить можно, значит – пережить нужно ...

Приведу воспоминания соратников комдива, опубликованные Виктором Костюковским в документальном очерке «Комдив Полосухин» («Советская Россия», 30 ноября 1986 г.): «Во время боя в деревне Акулово, после бомбёжки, немецкий самолёт снизился на бреющий полет и обстрелял наше расположение, где находился Виктор Иванович. Самолёт улетел. Виктор Иванович посмотрел и говорит: «Вот паразит, прострелил». Я ему говорю: «Товарищ полковник, пригибайтесь». А он мне отвечает: «Мне пригибаться нечего, я не ворую, а Родину защищаю». (С. С. Завацкий, ветеран дивизии, бывший шофёр радиостанции при комдиве.)

«Виктор Иванович погиб 18.II.42 г. ровно в 17.00, во время личной рекогносцировки одного из участков, где наши наступали, потом, встретив сильное сопротивление, залегли. Мы пошли в сопровождении командира батальона и заместителя Виктора Ивановича «посмотреть, что там происходит», как тогда выразился Виктор Иванович. Всего нас было шесть человек. Дошли до окопа и стали наблюдать. Он поставил тут же комбату задачу, после того, как познакомился с обстановкой. Это длилось минуту, не больше. Я говорю: «Пойдём обратно». И все остальные командиры меня поддержали. А он, как и всегда, спокойно ответил, что, дескать, не стреляют, ничего опасного нет. Говоря это, он стал открывать портсигар, и вдруг длинная пулемётная очередь по нам. Виктор Иванович так и упал на спину. Пуля прошила правый нижний угол левого кармана гимнастерки, оставив свой след на всех документах Виктора Ивановича ...» (Из упомянутого ранее письма Ф. С. Иванова, адъютанта комдива Полосухина.).

Я видела в альбоме у Антона Ивановича фотографию прошитого пулей удостоверения личности Виктора Ивановича. Сам документ хранится в Бородинском музее. Я видела письма Константина Симонова к А. И. Полосухину, написанные в 1964 году: «Дивизия, которой командовал Ваш брат Виктор Иванович Полосухин, была в зиму 41-42 годов одной из самых знаменитых дивизий на Западном фронте и в пятой армии Говорова, в частности. Я хотел познакомиться с ним и надеялся на это ... он был где-то в другом месте ... а потом пришло потрясшее всех сообщение о том, что он убит ... Потом я был в дивизии еще раз, в одном из полков, разговаривал с комиссаром дивизии, если не ошибаюсь, Мартюновым, и слышал много хорошего о Вашем брате, – о нём вспоминали всё время, без его имени не обходился ни один разговор, да и дивизию по-прежнему звали полосухинской ...»

Я видела письма поэта Сергея Васильева А. И. Полосухину (1964 г.): «Виктор Иванович Полосухин был рыцарем без страха и упрёка, любимцем солдат и офицеров, он не дрогнул в суровый час испытаний и отдал свою прекрасную жизнь в борьбе за русскую землю. Я горжусь, что мне удалось пройти по горячим следам его подвига».

В архив Антона Ивановича Полосухина стекаются письма, газетные публикации, книги, самые неожиданные фотографии, например, – Ю. А. Гагарина и поэта А. А. Жарова, с дарственной надписью: «Антону Ивановичу Полосухину – космический привет и поздравление с праздником Великого Октября. 1.XI.69. Москва». И как всегда – пояснительная приписка А. И. Полосухина: «Фотографию прислал любимый поэт комсомольцев 20-30-х годов Александр Алексеевич Жаров». В его архиве встречаются времена и люди, и потому архив кажется неким перекрёстком памяти, где неизменный регулировщик, Антон Иванович, всегда на посту. Когда вот на этой фотографии сосредоточенно что-то записывает рядом с задумчиво пригорюнившейся старушкой, а на обороте надпись: «Бабушка Линёва в доме, в котором в 1905-1906 годах жила семья Куйбышева. Записываю её воспоминания. Декабрь 1940 год». И когда привозит землю с могилы матери в «Долину смерти», ныне именуемую «Долиной славы» – комдиву Полосухину. И. когда выступает в Можайске в школе № 71 имени В. И. Полосухина или проходит по улице своего детства – Зелёной, ныне имени Полосухина. Равно – когда ведёт переписку с дважды Героем Социалистического Труда Е. И. Дроздецким, бригадиром шахты «Полосухинская», И получает от него заверение: «... Пройдёт совсем немного времени, и шахта имени Виктора Ивановича Полосухина будет известна далеко за пределами Кузбасса. Я и мои товарищи своим трудом докажем, что мы достойны работать на шахте имени прославленного земляка. 1986 год».

Летописец. В который раз, встречаясь в замечательных архивах старожилов Кузнецкого края с вехами героических биографий земляков наших, думаю: как выковываются герои? Отмечены ли они заранее печатью будущих подвигов? Что сделало Назарова – Назаровым, ввело в бессмертие восемнадцатилетних Березина и Зоркина? – думала я, листая ильинские архивы. То же и сейчас – перечитывая письма и публикации Антона Ивановича, разглядывая фотокопии многих архивных материалов, коими он щедро меня одарил.

Из рассказов Антона Ивановича многое уже знаю обо всей его семье – об удивительной многолюдной династии Полосухиных. Расскажу лишь о некоторых. Беру в помощь письма Антона Ивановича и давнишнюю публикацию В. Чиртик и М. Щербакова в газете «Кузбасс» за 2 сентября 1967 года: «Полосухины». Кстати, публикация снабжена фотографиями, и я узнаю многие, уже известные мне по семейной летописи А. И. Полосухина, – например, фотографию матери, «крестьянской дочери» – из деревни Куртуково, Виктора Полосухина с супругой Ольгой Васильевной и тремя детьми – четвёртого он уже не увидел ...

В Кузнецкой летописи Ивана Конюхова, что хранится в библиотеке Томского университета, поминается род Полосухиных, а именно что в год 1864-й в Кузнецкую городскую управу был избран мещанин Константин Иванович Полосухин, который в Кузнецке прожил до того 25 лет. Имел, конечно, собственный дом и примечателен был неудобным для окружающих «правдолюбием», о котором в летописи сказано особо. Сын «правдолюбца» был трудолюбив и справедливость тоже унаследовал в полной мере. В 13 лет уже работал на золотом прииске, дослужился до начальника отдельного стана, несмотря на свои три класса церковно-приходской школы. Был он этаким самородком-изобретателем, первым использовал гидравлическую добычу золота на шорских приисках. Говорили, что у него есть дар чуть ли не кладоискателя – так искусно определял он месторождения драгоценных металлов.

Я видела у Антона Ивановича фотографию отца: узколицый, с тёмными усами, в жилете поверх рубахи-косоворотки. У него был весьма пёстрый послужной список, несмотря на всю его смекалку. Конфликтовал он с начальством, «невзирая на лица», и потому кочевал с прииска на прииск. Дети – а их было девять, в живых осталось семеро – рождались на приисках. Кто на каком  - этого уже никто не помнил.

Иван Константинович «вольнодумствовал» – выписывал газеты и журналы, «высказывал суждения». Его не любили. Заболев туберкулёзом, прииски бросил – вернулся в Кузнецк. Здесь в 1909 году, как мы уже знаем, близко сошёлся с В. П. Обнорским. Семья начала бедствовать: отец болел. В 1911 году умер, и именно Обнорский хоронил его на свой счёт. И осталась Мария Семеновна, неграмотная, мать семерых ребятишек, за главу семьи. Прачка, кухарка, судомойка – тоже весьма пёстрый послужной список, хотя и зафиксированный только в цепкой памяти детей, навсегда сохранивших благоговение перед ней. Недаром же Антон Иванович отвёз землю с могилы матери к месту упокоения комдива Виктора, и недаром старший из сыновей Николай много позже напишет: «Мы все дети преклонялись перед матерью, как перед великой труженицей, настоящей русской женщиной. Это она во время колчаковщины, когда события раскалывали самые дружные семьи, сохранила единство взглядов в семье: «Колчаковцы отбирают у бедных последнее – они не могут быть правы ни перед богом, ни перед людьми».

Так она рассудила, крестьянская дочь из деревни Куртуково, и пятеро её сыновей – все коммунисты. Старший сын Константин, по рассказам Антона Ивановича, в неполных 11 лет был плотогоном («на реке вообще был как дома – нас всех спас, когда мы на лодке перевернулись»). В пятнадцать лет он у мясоторговца подрядился на плотах доставлять мясо в Томск. В Томске и остался. С первой мировой войны вернулся георгиевским кавалером, с ранением и «с новыми идеями». На фронте сблизился с большевиками. Устроился в пожарной команде – весьма кстати – там и прятал оружие во время колчаковщины в 1919 году. Был в последующие годы Константин Полосухин ответработником в Губчека, заведующим Губпожара Томского губисполкома, избирался членом губкома РКП (б). Был командиром батальона частей особого назначения в Томске. Непредсказуемо складываются судьбы – в 30-х годах он был техническим директором именно на тех золотых приисках, где когда-то служил его отец у золотопромышленников Попова и Байкалова. В 1939 году Константин Полосухин героически погиб на финском фронте.

Сестра Конкордия поначалу была летописцем полосухинского рода. «Кто где, на каком прииске родился – это все Конкордия знает!» – говорили Полосухины. В 14 лет она уже работала ученицей переплётчика. До 1924 года в Кузнецке была сотрудницей Упродкома. Самым примечательным фактом её биографии оказалась встреча с Михаилом Кашириным – участником Кольчугинского восстания, а потом и партизаном в гражданскую. Она последовала за ним в Томск. Потом вернулась в Кузнецк и десять лет работала на строительстве Новокузнецка. «Впрочем, – говорит А. И. Полосухин, – ничем особо не выделялась, разве что была бригадиром маляров ...»

Николай Иванович Полосухин, проживавший до недавних пор в Риге, персональный пенсионер союзного значения, с полувековым партийным стажем, многие годы, до выхода на пенсию, проработал в народном хозяйстве Латвийской ССР. А начинал он свою «карьеру» с объездчика. Лёгок был и проворен, и в родимой деревне Куртуково его охотно нанимали объезжать лошадей. И вообще – кем только не был. Водовозом за три рубля в месяц был. Курьером у мирового судьи тоже был. Там и усваивал на наглядных примерах принцип – «с сильным не борись, с богатым не судись» – сам помогал утаскивать в кладовые подношения судье: масло, мёд, снедь всяческую. Работал у купцов Байдалина и Фонарёва. Железную дорогу Барнаул-Бийск строил – был камнебойцем. Подростком сбежал на войну – «всё легче, чем спину на дядю гнуть». А с первой мировой войны вернулся с георгиевским крестом четвёртой степени, с медалью «За храбрость» и с запасом большевистских листовок. За их распространение Николая Полосухина лишили всех наград, и ещё он под надзор полиции попал. Но не угомонился. За что в тюрьме долго бы просидел, если бы не Февральская революция 1917 года. Потом? Потом гражданская война. Красногвардейские нашивки. Партийная работа и учёба в академии железнодорожного транспорта, где, был секретарём парткома. Тесное общение с С. М. Кировым оставило неизгладимую память у Николая Ивановича Полосухина.

Он строил важные объекты в Белоруссии, потом, – перед Великой Отечественной войной – на Западной Украине. Война застала его начальником строительно-монтажного треста в Латвийской ССР.

Эвакуация. Он – в «пятёрке» ответственных за эвакуацию по железной дороге. Его направили в Пермь, затем – добился, чтобы послали на ответственное строительство поближе к фронту.

Шли годы. Н. И. Полосухин никогда не забывал о родном городе. Его фамилия неизменно стоит на «петициях» старожилов, которые много лет отстаивали память своей малой Родины. Об одном его письме на эту тему мы говорили выше.

Биография Виктора Ивановича Полосухина, как уже было сказано, теперь хорошо и широко известна.

Что до Антона Ивановича – ещё один штрих к портрету «летописца»: в последние годы он прибаливал. И всё-таки не было случая, чтобы хотя бы и из больницы он через верную подругу во всех своих делах, супругу свою Надежду Яковлевну, не передавал новый факт, уточнение, пояснение к фотографии.

Может быть, герои рождаются именно в тех семьях, где кто-нибудь да ведёт, если не летопись малой Родины, то, по крайней мере, семейную летопись, чувствуя себя звеном в цепи своего рода и ощущая ответственность за передачу семейных традиций и преданий в руки потомков ...

О ТЕХ, КТО РАСТИТ САДЫ ...

Старожилы края – хранители доброй памяти. Что только не оседает в личном архиве любого жителя города или села за каких-нибудь тридцать-пятьдесят лет. Документы, грамоты, фотографии – свидетели прожитых лет и трудовой деятельности, часть летописи нашего времени.

Кемеровчанка Александра Ивановна Жукова всю жизнь вела записи и сохраняла множество, казалось бы, самых будничных документов. За более чем восемьдесят прожитых лет у неё собрался примечательный бытовой архив, в частности, связанный и с садоводством.

Кузбасс – край индустриальный и жизнь его настроена, главным образом, на производственный ритм. Именно поэтому Кузбассу так нужны сады. Сады – не только зона отдыха, кладовая здоровья, «плацдарм» для трудовой деятельности молодёжи. В общении с деревьями и цветами горожанин восстанавливает утерянную связь с природой, вновь учится видеть её красоту, а соответственно, и беречь её. Садоводы – это племя не только великих тружеников, но и добрых людей, потому что земля щедра только для тех, кто родственно и любовно к ней привязан.

Знакомство с Александрой Ивановной Жуковой началось с того, что, невзирая на лета (ей было тогда 75!), она, помогая подготовить телепередачу о народных мастерах, объездила и обошла своих сверстниц, жительниц Кемерова. Она находила шитые настилом скатерти и плетённые на коклюшках кружева, картины, писанные на далеких таёжных заимках самодеятельными художниками-любителями, и переходившие из поколения в поколение троечные свадебные колокольцы с наивной надписью «кого люблю, тому дарю». Всё это – чтобы доказать, как богат мастерством родной край, который она сама называла не иначе, чем «край мастеров». В ту пору она ещё не рассказала и не показала самого главного – своего личного архива. Я бы назвала его «Сказание о тех, кто растит сады».

В книге Ивана Алексеевича Балибалова «Кемерово» в разделе «Памятные даты», наряду с 1618 годом – датой основания Кузнецка, и наряду с годом 1918-м, когда в Щегловске состоялся первый уездный съезд Советов, указан год 1927 – когда в Щегловске появились первые плодовые сады. В числе первых садоводов был Федор Харлампиевич Жуков. В 1928 году он завёл сад и был одним из учредителей мичуринского общества в Кемерове. Четверть века своей жизни он отдал преобразованию сибирской природы, вырастив большой плодовый сад. За это время он увлёк своим благородным примером сотни кемеровчан.

Листаю подшивки газеты «Кузбасс» двадцатипятилетней давности. В номере от 19 октября 1952 года нахожу целую страницу под «шапкой» – «Всемерно развивать садоводство в городе Кемерово». Областная газета тех лет пестрит заголовками «У мичуринцев Кемерова», «Растут сады земли Кузнецкой», «Богатый урожай фруктов» ... Газета рапортует: «В прошлом году у Ф. Х. Жукова одна яблоня «Ранет пурпурный» дала 169 кг плодов. Тов. Жуков вырастил несколько своих гибридных сортов, которые на выставке получили высокую оценку». А в 1957 году на странице под заголовком «Промышленный и культурный центр Кузбасса», наряду с рассказом о династии Покреповых – рабочих коксохимзавода, написано: «Окраины города превратились в цветущие сады – это большая заслуга людей, которые после трудового дня идут на свои мичуринские участки и с любовью ухаживают за деревьями и кустарниками».

Листая пожелтевшие номера газет, понимаешь – в Кузнецком крае и, в частности, в нашем городе любили сады. Но сказ о том, как люди растили сады, – это «Рабочий журнал» Александры Ивановны Жуковой: «Год 1930. Весна. Посадка яблонь, полученных из Омска. Год 1932. Лето. Произведена окулировка: 1. Вяз европейский – 5 шт. Клен американский – 2 шт. ... Год 1937. Осень. Посажены семена яблонь: алма-атинский апорт – 90 шт. Лимонка – 40 шт.»

Аккуратные записи в течение четверти века. Весна, лето, осень. Каждый год. С того самого 1928-го, когда торжественно внесено в журнал: «Заложен сад». Начинающих садоводов влекут экзотические «малина канадская» и «земляника саксонка», – и все же любят они черёмуху и не изменяют сибирскому крыжовнику.

Преображался город, преображался край, но рост его и цветение были бы неполны, если бы люди не растили сады. А они растили. Они селекционировали и списывались с другими любителями. Они обменивались опытом и советами. У А. И. Жуковой записаны адреса с обширной географией:

М. Г. Федоров – Мичуринск, Б. Я. Алишева – Томилово, П. П. Кримс – Рига, Н. С. Аникин – Саратов. И сколько других! Читаешь эти списки и представляешь, как через всю страну приветствуют друг друга и шлют вести о цветах и деревьях люди, выращивающие сады ...

Волнующие старые фотографии – летопись сада. Федор Харлампиевич около своих любимых вишен. Александра Ивановна снимает с дерева огромные яблоки. Жуковы среди цветов – целые поля гладиолусов и георгинов. А вот хозяин в марлевой маске. «Для опыления держали несколько «колодочек» (ульев)», – рассказывает Александра Ивановна. А вот люди среди цветов и деревьев. Радушные супруги Жуковы встречают гостей около огромных георгинов «Лев Толстой».

Экскурсии ходили сюда постоянно, потому что Жуковы любили людей, а кемеровчане любили сады. Особенно цветы. Жуковский род из поколения в поколение жил на Кузнецкой земле. А Александра Ивановна восемнадцати лет приехала в Щегловск из-под Новосибирска в 1917 году. Как заложили сад, сказал Жуков жене: «Сад без родных цветов – не сад. Привези из своих мест». И Александра Ивановна привезла.

«А напротив жила Зоя Григорьевна Чукурова (Салашина). Так та из Томска, со своей родины, георгины привезла. И давай мы с ней соревноваться, – рассказывает Александра Ивановна. – Через десяток лет у нас к пятидесяти сортам дело шло. И в городе, на нас глядя, во многих садах уже растили астры, маргаритки, календулы. Столько цветов выросло, что хозяйки не знали, кому дарить, в какие горшки да вазы в комнатах ставить».

Вот фотографии с первых выставок садоводов. Дары земли, выращенные руками Александры Ивановны и ей подобных людей щедрого сердца. И целый веер грамот (некоторые хранятся в Кемеровском краеведческом музее). Украшенные виньетками из цветов, злаков и лент, среди которых с лукавинкой улыбается Мичурин, глядя на своих последователей: «Что, обратил вас в свою веру?» Дипломы 1 степени и почётные грамоты отмечают на ежегодной (уже традиционной) выставке «успехи А. И. Жуковой, любителя-цветовода, в выращивании хороших сортов цветов и озеленении района», или «помощь в развитии цветоводства в лечебных учреждениях».

Вот А. И. Жукова вместе с главврачом одной из тогдашних больниц разрабатывают план будущего сада, а вот они же – в этом саду, около цветущих клумб.

«Знаете, с чего начались выставки? – рассказывает Л. И. Жукова. – Приехала из Рудничного района в центр садовод Хмурава. Некуда уж цветы девать, столько в то лето их уродилось. Стала Хмурава около гастронома – начала раздавать людям. Бесплатно. Просто для их радости. А они сомневаются – неудобно, вроде, брать. Ну, пошла она в горисполком: обидно, мол, цветы людям нужны, как тут быть? Давайте сделаем для начала выставку, – ответили ей. И вот собралось около клуба ГРЭС человек 50, стали в очередь на первую выставку цветов!»

Вскоре ещё раз выяснилось, как много значит соревнование в любом добром деле. От выставки к выставке цветы становились всё краше. У Жуковой гладиолусы были такие, что люди спрашивали: «А они живые?» Те, кто никогда не занимался садоводством, спрашивали адрес и приходили «заказать» луковицы полюбившегося сорта. Жукова не продавала цветы. Она их дарила. К ней обращались специальные учреждения. Бот расписка: «Дана т. Жуковой А. И. в том, что взято у неё сортов гладиолусов ...» Это в феврале 1958 года Горзеленстрой уже заботится о летних цветах для кемеровчан. Цветы Жуковой на Беловской ГРЭС. Они же по всему Кировскому району. Может, среди цветов, которые мы покупаем сегодня, есть «потомки» гладиолусов, астр и георгинов Александры Ивановны ...

Листаю рабочую тетрадь – в ней названия, описания внешнего вида и окраски цветов. Читаю и понимаю, что передо мной своеобразный фольклор, плод тонкой и точной фантазии авторов, выпестовавших каждый сорт. Георгины: «Дружба народов» – «празднично красные» (так и написано: «празднично»!), «Колхозница» – малиново-кремовые. Гладиолусы: таинственно-фиолетовый «Иртыш» и нежно-кремовый – «Лунный камень».

Жизнь Александры Ивановны заполняли не только цветы.

Её хватало и на сад, и на постоянную общественную работу. Удостоверение от 17 марта 1925 года дано А. И. Жуковой, члену уличного комитета городского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Таких удостоверений, также как удостоверений члена секции по благоустройству города, за многие годы – целый набор. А вот удостоверения самые предвоенные. В 1938, 1939 годах Жукова – уполномоченный по размещению займа 3-й пятилетки.

Была и иная, нигде и никакими удостоверениями не зафиксированная общественная деятельность Жуковой – та, что от щедрости её души. 1923-24 годы. В городе строят пекарню. И вот Жукова, повязав красную косынку, вместе с соседками бежит в новую пекарню, и каждая тащит с собой, чем богата – кто противень, кто кадку, кто бачок – город ещё мал, город ещё небогат, и жители выращивают его с той же любовью, с какой растят сады.

Женщины тех лет – героические и великие труженицы, матери садов и городов. Это они – первые пекари и первые дежурные нянечки в только что открытых яслях и детских садиках. Это они – первые агитаторы, убеждающие родителей доверять этим яслям и садикам своих детишек. Всё это – на общественных началах, попутно с воспитанием собственных, часто многочисленных «птенцов». У Александры Ивановны – четверо детей. Три сына и дочь. Все во всём ей помогают. Ей и отцу, который по болезни ушёл с коксохимзавода, где проработал много лет, и, забыв о болезни, самоучкой приобрел новую специальность – стал, агрономом. Война. Уходят сыновья. Один убит, другой пропал без вести. Третий, теперь в чине генерала, живёт в Москве. («А как свидимся, – сколько про сад разговору, про выставки цветов, про отцовские селекционные опыты!»)

В архиве Александры Ивановны есть документ, который запечатлел большую ломку в жизни Жуковых: «Яблони разных сортов в возрасте от 2 до 22 лет, крыжовник десятилетний, ирга (типа бузины, но съедобная), декоративные культуры – тополь, клен, вяз, ива, всем от 2-3 до 22-23 лет ...»

Отстраивается и хорошеет город. Разрастается Кузбассэлектромотор – заводу требуется территория. Тяжело видеть лежащие в цвету яблони. Но отдать своё детище заводу – это их, Жуковых, вклад в процветание города и, пережив утрату, они разводят новый сад на обширном участке, выделенном по просьбе комиссии, что составила 3 июня 1952 года упомянутый выше акт. В новом саду завершается пятнадцатилетний труд Ф. Х. Жукова по выведению вишни сладкой с мелкой косточкой, разновидности, которой после проверки Алтайской опытной станцией было присвоено звание сорта.

И в новом саду – опять цветы. Цветы, выходящие за ограду. («Мы все хотели, чтобы цветы не прятались за заборами, а чтобы украсили улицы!») Кто говорит, что дети не щадят цветники и плодовые деревья? Александра Ивановна вовсе так не считает. («Я старалась своих детей воспитать, чтобы и они, и их друзья понимали, что стыдно прятать сады за заборами. Чтобы поняли – они сами и есть главные садовники и главные защитники садов!») Она рассказывает, как жила с детьми в дружбе, как держала про запас корзину-две яблок и вишен. Придут ребята – она угостит. И они знают, что угостит и что не надо тайком забираться в чужой сад. («Да и не чужой – они так и считали, что, мол, сад для всех детей улицы»).

Годы берут своё. Но и оставив работу в саду, Александра Ивановна ещё долго ездила к своей прежней соседке, с которой так дружила «на цветочной почве», в пору первого своего сада. Проверяла: как растут деревья, что некогда перешли на соседский участок, когда вырос новый заводской корпус ...

Она любила бродить по городу и знала каждый в нем камень.

- Прохожу около клуба ГРЭС и так я жалею рощицу, что срубили. Клуб теперь как голый стоит – раньше куда красивее был. А деревья около универсама – идёшь, бывало, зимой, мороз лютует, а деревья стоят белые, как сахаром облитые, и стыдят: «Мороза испугалась, посмотри на нас – мы от мороза только краше!» И тополей, что росли по Советскому проспекту, жаль. Нет лучше дерева, чем тополь – неприхотлив, зима ему нипочём. А уж эти-то тополя были для нас особенно дорогие. Они – история города и часть нашей юности!»

Она считает, что человек прикипает к городу и вместе с ним растёт и набирает силу. «Вот только на каком-то повороте жизненной дорожки – и не скажешь на каком! – глядишь, город все молодеет и хорошеет, а сам начинаешь стариться!»

По-моему, Александра Ивановна не права. Люди, что выращивают сады, годам не подвластны.

После знакомства с Александрой Ивановной я подумала, что природу, как и лучшие традиции народного мастерства, сберегут не те, что созерцательно восхищаются природой и мастерством. И не те, что просто вздыхают по поводу сломанной веточки или снесённого дома, украшенного искусной резьбой. Сберегут природу и приумножат красоту и доброту мира созидатели. Те, у кого не только открытое сердце, вмещающее все радости и скорби, но и жадные до работы, искусные руки хозяев своего края.

Сейчас нередко говорят, что кемеровчане без должной бережливости относятся к облику своего города. Вот, в частности, к городским газонам. Топчут, прокладывают удобные для себя тропы.

Провела вечер с Александрой Ивановной и думаю – не о том говорим. При озеленении города прежде всего нужно бы учесть, как кемеровчанам по своему городу ходить удобнее. Людские тропы – как русла рек, нельзя их не уважать.

Да и не о том ведь речь. Что, кемеровчане – непонятливые люди или не любят свой город?

Думаю, всё иначе. Думаю, многое – от пренебрежения памятью.

От вырубленного городского сада, например. Много ли осталось в нём деревьев, посаженных чуть не полвека назад поколением Жуковых, местными комсомольцами? Они, конечно же, приводили своих детей в этот заложенный ими сад, и не для того, чтобы покатать на «чертовом колесе» и покачать в железной люльке. Да и не было тогда таких аттракционов в городском саду. А может быть, и хорошо, что не было? Потому что сад – это для тишины. Для размышления. Для неспешного доверительного разговора. Чтобы дети учились видеть облака сквозь кружево листвы и травы – с их миром букашек и муравейников ...

И молодые кемеровчане в ту давнюю пору водили своих детей в городской сад и показывали: «Вот моё деревце, когда ты станешь взрослым, оно дорастёт до неба». Выросли те деревья – перешёптывались с облаками. Выросли, но не выстояли. Срубили великое множество их, невзирая на глубинную связь времен, которую они в себе таили ...

Дети той поры стали отцами и дедами. И детям-внукам своим показывают только железные аттракционы. Гудит городской сад ...

И почему же кемеровчанину, которому в детстве обещали, что посаженные его родителями деревья дорастут до неба, так уж уважать немудрый городской газон? Трудились люди – посадили его? Так разве их отцы-деды садили деревья – не трудились? И нет тех деревьев. И многих других нет, что срослись ещё в детской памяти с обликом города. Появились новые – пусть хлипкие, пусть неведомо когда и обретут ли красу и силу – зато новые ...

Не обернулась бы погоня за новизной и мнимой современностью опасной для человеческой семьи потерей памяти ...

«А не будем хранить память – перестанут люди растить сады!» – говорит Жукова.

И кто знает, во что обойдётся всем нам потеря, если переведётся, нашим равнодушием обиженное, племя тех, кто украшает землю именно для потомков!

ПОСЛАНИЕ В БУДУЩЕЕ

Стоп-кадры Павла Мельникова. Весной 1985 года кемеровчанин Павел Фёдорович Мельников вручил областному архиву свой дар – фотоальбом, в котором запечатлена история города Кемерово.

Павел Фёдорович – старожил края, один из ревностных хранителей памяти. Всякий раз, когда с ним встречалась, вспоминала напутствие, которым заканчивает свою «летописную» рукопись «Далёкое детство» уроженец Кузнецка Вениамин Фёдорович Булгаков (о нём рассказано в книге «Остались в памяти края ...»).

«Я призываю вас вести записи в дневники, через много лет они врастут в прекрасную летопись всего советского народа», – гласит это напутствие.

Павел Фёдорович «летописных» записей не вёл. Он останавливал время. Фиксировал его мгновения. Удерживал их для нашей памяти ...

И вот – мы на улице Весенней, которую большинство из нас знает такой, какой мы видим её сегодня. Или помнит недавней совсем уютной тенистой аллеей. Как будто никогда не вписывались в её ландшафт башенные краны и не бежали по ней трамвайные рельсы. Только что перелистала целые полвека – они сокрыты в маленьком деревянном ящике. Нетрудно догадаться, речь идёт о фотоархиве Павла Федоровича Мельникова, о, котором и много лет назад, и совсем недавно рассказывали областные и центральные газеты. Фотолетопись нашего города создавалась более сорока лет, и кемеровчане видели её на специальных выставках, одна из них – за 1972-73 годы – неизменно привлекала зрителей в художественный салон в течение пяти месяцев.

Волшебство мельниковских «стоп-кадров» таково, что они, кажется, покинули свои места в фототеке и идут со мной рядом, указывая временные ориентиры.

Годы пятидесятые. Вот пологий спуск к реке – нет ещё красивой Притомской набережной. Вот среди домишек с огородами, где растёт капуста, высится (особенно приметный от неприглядного соседства) магазин «Дельфин» - нет ещё фирменного магазина, где мы покупаем «хлеб наш насущный», нет магазина «Цветы», библиотеки ...

Около драмтеатра вижу, как отслаиваются десятилетия, как будто киноплёнка отматывается вспять: появляется котлован, потом стройплощадка. Первый ковш жадно зачерпнул землю – это уже начал жить будущий драмтеатр. И вот в кружеве строительных лесов почти достроенный портик с колоннами, ещё огороженный дощатым забором, на котором уж пестрят афиши. А дальше строится школа № 62. Вместо следующего большого жилого дома в ту пору стоял деревянный домик. А вместо знакомого гастронома кран, знамение тех лет.

Красивые аркады главного корпуса Политехнического института вздыбились рядом с рублеными избушками. Около них новый корпус – как пришелец из других миров. Гигант. Другое измерение. Появляются вдруг на месте дачного уголка первые очертания гостиницы «Кузбасс». И вот уж она, нарядная, масштабная, вписалась в городской пейзаж.

Но главное – иное. Незримо шагает рядом со мною по весеннему городу толпа людей, самых разных. Это они ведут меня сейчас и вспоминают, рассказывают, удивляются. Вот на улице Весенней закладывают первые блоки жилого дома. Зимой, в ушанках и ватниках, смеются строители, молодцевато подтянулись перед объективом. Ещё нет широкого, обсаженного акациями, бульвара, но нет уже трамвайных рельсов.

Годы шестидесятые. Ленинский субботник. Около пошивочного ателье предпразднично хозяйничают на своей улице женщины – как в собственной квартире. На площади Советов около здания Кузбассугля горожане сажают тоненькие липки. Вот старожил города, запечатлённый на все времена, стоит рядом с хрупким стволиком, который бережно придерживает рукой, беспокоится: приживётся ли деревце.

На все времена «остановилось мгновенье» и у теперешнего Искитимского моста: мужчина в элегантном по моде 60-х годов макинтоше, неловко, неудобно придерживая портфель, протянул «руку помощи» своей спутнице – ей через ров не перешагнуть. Потому что по условиям волшебной прогулки – нет ещё моста, мы не видим ещё величавой панорамы Ленинского проспекта, а нового цирка и вовсе в помине нет! И никакого асфальта – по грудь в воде мужественно пересекает огромную лужу дородная белая лошадь, впряженная в телегу, рядышком же, тоже вплавь, «борется со стихией» газик-вездеход.

Но это – что! – усмехаются кемеровчане 50-60-х годов и ведут дальше, вглубь времени ...

На Николаевской улице (В районе нынешнего университета) – ни плавательного бассейна, ни университетского корпуса. Новая филармония не грезится даже в самой необузданной фантазии. На Николаевской улице – оживление. Базар. В некий весенний день 1913 года вынесли женщины на продажу молоко и хлеб. И так и застыли, повязанные тёплыми платками, рядом со своими бутылями и плетёными корзинами. И застыла неподалёку от базара деревянная церковь – самое высокое здание в городе. И вот он, единственный в городе кирпичный дом, тоже неподалёку, – не столь красив, сколь крепок. Это владение купца Вейса. Остальные же дома в этом районе – всё больше срубы. Три самых примечательных – те, от которых селение Щеглова пошло. Один, по Буйскому боковому переулку (район новой филармонии) – Василия Ивановича Щеглова дом. Аккуратный, ухоженный, только «ушёл в землю» – к 1960 году ему, было полтора века, А рядом Максима Ивановича Щеглова дом. Сидит на завалинке восьмидесятипятилетний лунобородый, крепкий старик с сохранившейся военной выправкой, который ещё взятия Порт-Артура свидетель. Рассказывает, как вошёл в этот дом молодым зятем, а дом «уже тогда был старый-престарый» – строили его в самом начале прошлого века ...

Жаль, не сохранилось это ядро Щегловска. Для сопоставления. Для памяти. Чтобы стоять в изумлении: как и кто отважился взяться за такое дело – превратить захолустное селение в красавец город, что встречает нас сегодня привычным размахом проспектов, привычно высотными домами.

«Мы, мы отважились!» – говорят былые жители города и ведут в год 1918. Стоят на базарной площади телеги. Толпа – в возбуждении. Это митинг. Село Щеглово стало городом Щегловском. В здании волостной управы идёт первый съезд Советов. На транспаранте под кружевным наличником – лозунг: «День 9 мая 1918 года будет днём расцвета Щеглова». Какой это был митинг! Какие приветствия вились на знаменах: «Власть трудящемуся народу, приветствие городу Щеглову!» Так родился наш город – ровесник Октября.

Советская власть входит в силу. В бывшем доме купца Чуфарова (сейчас – улица Красная) работает уездный комиссариат – стоит год 1921-й – каждодневной работой занят военком Дусье. Можно познакомиться с его заместителем Шептухиным и с начальником канцелярии Ровидиным. Год 1926 – около нынешнего управления «Карболита» попадаем на митинг. Здесь товарищ Базанов, председатель окрисполкома, стоит у приёмного пункта, куда красный обоз доставил 2000 пудов хлеба. «И это тоже сделали мы», – говорят мои незримые спутники ...

Какими виделись кемеровчане тех лет, город и жизнь в нём – на свежий взгляд?

Мы имеем бесценное и, казалось бы, весьма неожиданное свидетельство одной из героинь американского писателя Теодора Драйзера. В 60-х годах журналистка кемеровской молодёжной газеты «Комсомолец Кузбасса» Нина Чунтонова (Козько) состояла в более чем десятилетней переписке с американской журналисткой Рут Эпперсон Кеннел, которая была прототипом героини рассказа Драйзера «Эрнита». Об этом рассказано в книге Н. Козько и Е. Кривошеевой «Загадка Эрниты», выпущенной Кемеровским издательством в 1979 году.

Рут Кеннел была одним из самых активных членов АИК Кузбасс (Автономной индустриальной колонии) и в своих письмах к Чунтоновой делилась с ней впечатлениями, дневниковыми записями, воспоминаниями. Многие строки как бы иллюстрируют «страницы» мельниковского фотоархива. Мы узнаём и сосновый бор на берегу Томи, и остров с пляжем. Впрочем, – об этом пишет не «Эрнита», а Том Баркер, один из тех, кто стоял у истоков ЛИК: «Когда бог создал реку Томь, он в той части лесов, которая зовётся Сибирью, поставил остров с песками и кустарниками и всем остальным, совсем близко к тому месту, где «Кузбасс» добывает каменный уголь. Летом в Сибири – так же жарко, как и там, куда попадают все грешники. И поэтому рабочие, как только прогудит гудок «сменяться», бегут со всех ног к Томи, чтобы перебраться на тот остров. По воскресным дням там целая толпа плещется в воде: мамы, папы и дети, и шахтёры и служащие» ... Так семьдесят лет тому назад отдыхали кемеровчане. Каким виделся город и непривычная для американки жизнь в Сибири?

В четверг 23 августа 1922 года в Новониколаевске (Новосибирске) Рут Кеннел-Эрнита запишет в своем дневнике: «Я заметила, что в каждом городе свой особенный запах, который можно назвать «русским». Сегодня я поняла, что это запах русского табака. Мужчина предлагал медвежью шубу за сорок миллионов рублей (около десяти долларов)» ... Много позже, через годы и годы, в своём романе «Товарищ Костыль» она опишет прибытие в Кемерово: «Был жаркий августовский день. Река, из притоков Оби, которая течёт в океан, делила город надвое. На левом берегу ... была железная дорога и химзавод. На правом, в горах, были угольные шахты, магазины, конторы, разбросанные в лесу ... Поехали через равнину к холмам, миновали серое каменное здание конторы и центрального управления шахт, откуда тянулась канатная дорога. Они увидели свой дом, выглядевший довольно внушительно и современно в окружении приземистых домишек ...»

... И многие из описанных зданий сохранились. Но мы, много и часто поминая их в связи с необходимостью сохранить памятные страницы истории города, так немного сумели из намеченного сделать – мельниковские фотографии безмолвно нас укоряют. Разве не утрачиваем мы память о первых наглядных уроках интернационализма в нашей стране, которые преподаны были потомкам именно в Кузбассе?

«Когда мы прибыли, – напишет Рут Кеннел, – в нью-йоркский еженедельник «Нэйшэнл», – все комнаты, кроме трёх, были заняты, включая кладовые и ванные, многочисленными русскими семьями. Потом они переехали в другие помещения, осталась только одна русская семья. Старуха из этой семьи рассказывает о страшных днях, когда колчаковские войска опустошали этот район. Сражения происходили на реке. Многие инженеры и технические работники были искалечены или убиты колчаковцами ... Пищи достаточно ... Всем начинает даже нравиться чёрный хлеб ... Русские – весёлый, дружественный народ».

Рут Кеннел имела все основания так оценивать «русский характер». В мае 1922 года, как только начали прибывать первые партии колонистов, на Кемеровском руднике состоялось специальное собрание рабочих, и в его резолюции мы читаем: «Рабочие Кемеровского рудника приветствуют товарищей американцев и выражают полную уверенность: что русские и американские рабочие пойдут рука об руку в совместной работе ...»

Это был 1923 год. Ещё был жив Ленин. ЛИК – была одним из его детищ. Себальд Рутгерс, «душа ЛИК», говорит в эти дни: «Тем, кто не верит целиком Советской власти и не хочет подчиняться Коммунистической партии, нечего делать в Кузбассе». Так уж сложилось. В Кузбассе завязался узел насущнейших проблем страны – уголь, металл и, пожалуй, не менее важный «сплав» американских и русских рабочих, строящих шахты, химзавод, коксохим ...

В мельниковском фотоархиве сохранилось немало фотографий заводских митингов. Среди них нет тех, о которых станет вспоминать в своих статьях и письмах к Н. Чунтоновой «Эрнита». Но как по-новому видим мы эти снимки с химзавода, читая в упомянутой книге «Загадка Эрниты» про первомайский митинг 1923 года, когда, обращаясь к более чем двухтысячной толпе русских и американцев, Рутгерс говорил: «Камрад!» – и это слово не нуждалось в переводе.

На этом митинге впервые чествовали героев труда, и к трибуне шеренгой шли русские и югославы, поляки и болгары, американцы, латыши и голландцы – драгоценный сплав, именуемый коллективом, притом коллективом интернациональным. Они стояли у трибуны плечом к плечу, им отдавали дань почета и вручали подарки – книжку Демьяна Бедного, тетрадь в линейку, пачку чая, детские башмаки ...

Об этом символическом митинге не только писали в своих воспоминаниях частные лица, о нём сохранилась политсводка Кемеровского РК РКП (б) с 1 по 7 мая 1923 года: «Празднование 1 Мая на руднике прошло с особенным подъёмом ... На химзаводе митинг собрал до 600 человек Беспартийными рабочими преподнесено Красное знамя ячейке РКП коксохимзавода. На митингах выступали ораторы, говорившие на немецком, французском, английском и других языках ...» – читаем мы в названной книге. Как они работали?

«Выпуск продукции растёт. Построены дороги от мастерских к берегу и железной дороге. Проводится водопровод. Обещают даже газ ... К концу года мы выбросим свечи – будет пущена электростанция», – это из заметок «Эрниты» в записной книжке к годовому отчёту 1923 года. Какие сложились у «американцев» отношения с жителями города? Рут Кеннел, как и прочие колонисты, не знала отдыха, «а после этого до утра пропадала на спектаклях Щегловского народного дома или на самодеятельных концертах, которые устраивали в коммунальной столовой ... На этих вечерах, которые проходили по четвергам, было твёрдое правило – «не отделяться». Поэтому каждый американец приводил с собой двух русских. Играл маленький оркестр – были в нем гитары, скрипки, губные гармошки ... («Загадка Эрниты»).

А вот свидетельство «устами ребенка». Весной 1923 года в бюллетене «Кузбасс», который выходил в Нью-Йорке, появилась публикация «Что рассказывает двенадцатилетняя девочка о Кемерове». Это было письмо Оны (Анны) Прейкшас своим друзьям в Западную Виргинию, в котором 6 января 1923 года она сообщает: «Я хожу в русскую школу каждый день и уже умею писать и читать по-русски ... Здесь не так холодно, как некоторые предполагали. Самый большой мороз был 38 ниже нуля. Даже если бывает чуть холодней, то это ненадолго. Снег лежит толщиной в три-четыре фута. Воздух здоровый и приятный. Весна и не заметишь, как придёт ... Летом здесь тепло и красиво. Мы ходим купаться, удить рыбу, кататься на лодках и на охоту. Зимой мы катаемся на санках и коньках ...»

Что двенадцатилетняя Аня Прейкшас пишет друзьям о детских забавах – это естественно. Но как высок был трудовой накал не только в самой АИК, но и во всем городе, если девочка толково и подробно пишет: «У папы мало времени писать, так как он заведует шахтой и он очень занят, мы не видим его с шести часов утра и до восьми вечера. Здесь 12-15 пластов каменного угля, один из них толщиной в 60 футов. Здесь не хватает шахтёров, и весной мы ожидаем пополнения ... Шахтёры работают по шесть часов в день и лишь иногда больше, поверхностные рабочие – по 8 часов ...»

В фотоархиве П. Ф. Мельникова – множество фотографий «домов АИК». И вот строки Ани Прейкшас словно их оживляют: «Плотники построили нам большой коммунальный дом на 150 человек, но он ещё не совсем закончен, однако мы и некоторые другие уже живём в нём. Столовая, при нём будет вмещать триста человек. С расстояния он выглядит как нью-йоркский отель ... Здесь две лесопилки, два театра, пять шахт, химзавод, три бани, не считая тех, что на шахте, две механические мастерские, столярная, жестяная, портняжная и сапожная мастерские, пекарня и две электростанции. В домах у нас электричество» ...

Но в фокусе всеобщего внимания – коксохимзавод. Множество фотографий, иллюстрирующих этапы его строительства, мы находим в фотоархиве П. Ф. Мельникова. Даже маленькая девочка – Аня Прейкшас своим друзьям с гордостью сообщает: «По истечении трёх лет мы надеемся добывать не менее двух миллионов тонн угля в год ... Коксохимзавод через девять месяцев будет работать полным ходом ...»

Коксохимзавод ... Это кокс Сибири для Урала. Форсируется его пуск – в начале 1924 года он должен начать жить. Пока – остатки копикузовского хозяйства, небрежно сложенные печи, на каждом шагу – недоделки. Переделка и укладка печей, новые насосы, коксовыталкиватель, освоение нового оборудования – всё это лишь предстояло сделать. Наконец Рутгерс записывает: «Коксовые печи отапливаются, и химзавод будет пущен в феврале 1924 года».

Пуск коксохимзавода. Вот они – герои дня. Старая фотография запечатлела их на фоне заводских строений, с лопатами в руках. Курится дым в морозном воздухе. О событии в Сибирское бюро ЦК РКП (б) и в Сибревком отправлена телеграмма: «2 марта 1924 года в 12 часов дня в Кемерове торжественно открыт химический завод в присутствии полутора тысяч рабочих и крестьян. Под звуки «Интернационала» произведён первый выпуск кокса. Рабочим классом при помощи центральных и местных органов власти, профсоюзных организаций, иностранных пролетариев, членов АИК «Кузбасс» одержана значительная победа на трудовом фронте!»

«... Раздался звук сирены. Поднялась тяжёлая дверь. Глазам всех предстала алая, ещё монолитная стена кокса. Грянул туш, взорвались аплодисменты, и, казалось, подталкиваемая этими аплодисментами, стена рухнула, залив алым месивом площадку перед собой. Потом всё закрыла стена дыма ...» В мельниковском архиве запечатлена в фотографиях дальнейшая биография коксохима и связанных с ним людей. И, пожалуй, воспоминания Рут Кеннел и её товарищей приближают к нам, «очеловечивают» драгоценное наследие Мельникова – запечатлённые на фотографиях люди в ватниках и ушанках глядят нам в глаза. С нас спрос – как мы продолжили их дела. Удосужились ли в полной мере представить, что будничные их труды были подвигом.

Они были героями и подвижниками, эти люди, сами того не подозревая. И разве только они? Фельдшерица, которая в 30-е годы садилась на тележку около деревянного домика с вывеской «Скорая помощь» по нынешней улице Николая Островского и, разъезжая «со скоростью в одну лошадиную силу», оказывала больным срочную помощь, была, конечно, подвижницей! Это они построили в 1927 году Дворец труда, в котором так долго «старая филармония» радовала кемеровчан, тех самых, что потом на неё же сетовали – шло время, и старый зал, правда, с превосходной акустикой, уже перестал устраивать ... А как в конце 20-х годов горожане сюда стремились! Они радовались своему новому дворцу, они были окрылены трудовыми победами – ещё немного и вступит в строй Кемеровская ГРЭС, даст первый промышленный ток, пойдёт на Урал кокс с нового коксохимического завода. На старых фотографиях – сам Ленин встречал кемеровских тружеников около их дворца. Пусть не самой высокой художественностью отличалась скульптура, зато лозунг рядом гласил: «Да здравствует социалистическая революция во всём мире!»

... Они выходили на демонстрации около нынешней площади Советов, и на транспарантах их мы читаем: «Да здравствует XXI годовщина Советской Социалистической Республики!» Это было время, когда уже вступил в строй крупнейший в стране производитель удобрений – азотно-туковый завод, и готовилась к трудовому дебюту шахта «Северная». И всё это было делом их рук.

11 октября 1931 года Рут Кеннел – Эрнита вновь побывает в Щегловске. Запишет в своем путевом дневнике, что назавтра планируется посещение столь знакомого ей рудника. «Я отправилась туда пешком ... Погода была мрачная и холодная. Дорогу приходилось выбирать между горами строительных материалов, приготовленных для сооружения насосной станции. Я стояла у пристани, наблюдая за усилиями рабочих, доставляющих тяжёлые вагонетки с кирпичом и лесом ... На противоположной стороне я последовала вверх за толпой пассажиров по новым ступенькам, вспоминая годы своей работы в конторе, из окон которой открывался вид на реку и на левый берег ... Как всё изменилось! Густые постройки тянулись от химзавода далеко за Щегловск. Была построена прекрасная новая белокаменная больница. Вся Красная горка застроилась новыми домами ... К жилым домам были подведены водопроводные колонки. Итак, подумала я, водовоза больше нет. В мое время он объезжал улицы с бочкой воды, и женщины выходили ему навстречу с вёдрами ...»

«Климатом новизны» проникнуты фотографии мельниковского архива, тем самым климатом, который своими руками и энтузиазмом своим творили кемеровчане.

... Но до этого они терпеливо стояли у переправы через Томь и ждали парома, и поездка на правый берег была путешествием. И радовались понтонному мосту (осенью его убирали – можно и по льду пройти), который на фотографии так споро наводят в 1934 году воинские части.

... Они ещё не знали теплотрассы и рядом с большими домами, обрамляющими уютную площадь Пушкина, ставили не гаражи, нет – углярки. Сколько же надо было угля, чтобы эти ненасытные, углярки набить и чтобы отопить дома!

Это были весёлые люди – кемеровчане, что незримо идут со мной рядом. Они умели во всю силу трудиться, они умели от души отдыхать. В 1937 году уже стоит кинотеатр «Москва», и он никогда не пустует, как не пустует в 30-е годы и стадион «Химик». Болельщики тех лет сидят по-домашнему, кто как пристроится, на нехитрых трибунах под лозунгом «Спорт и труд рядом идут», игра на поле – в разгаре. А вот потомки игроков и болельщиков той поры встретились на заново перестроенном и отделанном «Химике», где бушевали уже не «домашние», а международные спортивные страсти. «Это тоже сделали мы!» – говорят с гордостью кемеровчане былых лет ...

.. Я иду по улице Весенней к памятнику, у которого горит Вечный огонь. Многих, что глядели со старых фотографий мельниковского фотоархива и вели меня по улицам праздничного города, давно уже нет, но даже если имена их никто не поминает именно у этого памятника, они вписаны в историю города не только за героическое свершение каждодневного трудового подвига. Это они несли патриотическую вахту в годы Великой Отечественной войны на шахтах и заводах. Недаром в 1946 году переходящие Красные знамёна Госкомитета Обороны передали на вечное хранение коксохимическому и азотно-туковому заводам. Они не только за какие-нибудь четверть века превратили избяной Щегловск, что кончается за деревянным мостиком через Искитимку, в современный город большой промышленности. Они отстояли его покой.

В 1966 году бывшая колонистка Нелл Вермеер-Фис, которая побывала в Кемерове вместе с Гертрудой Тринчер-Рутгерс и семьёй голландцев Схоорлов, тоже бывших членов ЛИК, сказала, что Кемерово – это маленькое семечко, из которого вырос большой подсолнух. Бывшие колонисты навсегда приросли душой к Кузбассу. Недаром ещё в 1923 году один из аиковцев сказал, что «уехать из Кузбасса – значит, бросить интересную книгу, не дочитав её».

Мы, кузбассовцы, мы, кемеровчане, листаем эту книгу изо дня в день и сами, в меру сил своих, стараемся вписать свои скромные строки на её страницы. Но достаточно ли внимательно вглядываемся мы в неё?

Проходят годы, и любая новь превращается в историю. Тогда-то и наступает момент, когда мы обязаны доказать: не абстрактным было наше восхищение новью, не формальным уважение. Именно, когда новь врастает в историю, важно сберечь по-сыновьи всю значимость каждого факта, каждого явления: такой, какой она была для своего времени.

Как не вспомнить в этой связи о Дворце труда. На фотографиях Мельникова запечатлены разные вехи биографии этого замечательного здания. Вот оно – в первозданной красе, построенное за полгода, пишу эти слова, с трудом веря, – всего за полгода! К постройке его были причастны известные сибирские архитекторы. Сейчас и следа нет от первоначального облика Дворца, построенного из серого известняка, в обрамлении белых нарядных «окантовок». В новейшем и моднейшем в ту пору конструктивистском стиле. А вот это же здание – когда в нём был театр. И музей. И оно, же – во время войны, ведь здесь размещались военные цеха.

Зримая биография Дворца труда в мельниковском фотоархиве. Память же – в сердцах многих замечательных людей, причастных к биографии этого здания и глубоко переживающих то, что ремонт Дворца труда – не реставрация, а ремонт! – длится годами ...

Так что же – перевелось племя кемеровчан-энтузиастов, что построили свой Дворец за полгода, оснащённые всего лишь примитивной техникой той полувековой давности, но – окрылённые такой убеждённостью, такой любовью к своему городу?!

Раиса Ивановна Миронова, Константин Иванович Шутов с супругой, Иван Алексеевич Балибалов, Яков Гаврилович Измаденов, Михаил Дмитриевич Ктиторов и многие другие, которые делятся с нами своим бесценным опытом, и те, кто уже нас покинул, – я помню, как они разглядывали мельниковские фотографии Дворца труда поры их юности, словно находя бывшую красу на родном лице, когда все мы собрались в концертном зале, с такой великолепной акустикой, что и сейчас поражает в этом старом Дворце.

Сказ о Прокопии и Татьяне. О патриоте своего края и своего города Павле Фёдоровиче Мельникове нередко писали в газетах. Кемеровчане заинтересованно посещали выставки его фотографий. Но мы мало что знали о самом Мельникове.

Это сейчас, когда он уже не добавит ни одного кадра к своему уникальному фотоархиву, после того как его дочь Лидия Павловна Мельникова приехала в Кемерово специально, чтобы сделать описание бесценного фотоархива и передать его в достойное хранилище, мы многое узнали о деревенском парнишке Прокопии Мельникове, что в 30-м году приехал в Кемерово из деревни Бакмасиха Барабинского района Новосибирской области. Мы не оговорились, не Павлом - Прокопием его звали. Но имя «Павел» казалось более «интеллигентным», и деревенский паренёк лихо себя переименовывает «по-городскому». Впрочем, не без основания. По воспоминаниям Мельникова, при крещении родители так и хотели назвать его, новорожденного. Но имена в ту пору «покупались» в церкви. Были деньги – рожденный в любой день святцев получал выбранное родителями имя. Не было денег – получай, что в святцах значится. Благородные «Константины» и «Кириллы» порой доставались за богатый дар, имена поплоше – «Пантелей», «Митрофан» и прочие иные приживались в бедных сельских семьях.

Итак, новоявленный Павел Мельников свою деятельность в Щегловске начал рабочим на пароме, что переправлял щегловцев через Томь. Но планы у него были иные. Около парома – это можно было и Прокопием оставаться. «Павел» обязывал к иному. И осенью 1930 года он устраивается в «престижное» место – в шахтёрский театр «Пролеткульт». Всего лишь столяром, – но спектакли, но актёрская среда ...

И тут театр с правого берега Томи переехал на левый в новенький, чуть не вчера построенный – что такое три года для здания! – Дворец труда. Павел Мельников через полвека расскажет в телепередаче, как он гордился, что работает в таком красивом здании, пока же он его «облюбовывает», приживается к театральной механике. Уже не столяр – машинист сцены – Мельников придумывает конструкцию вращающейся сцены. Он в «Пролеткульте» – человек незаменимый, «глаз и золотые руки». Потому с театром ездит на гастроли по Кузбассу, чем тоже немало гордится ...

Как-то в Кузнецке театральный фотограф Сорокин пообещал Павлу Мельникову – а тот настоятельно просил! – научу, мол, фотографировать, только, чур, чтоб на твоём, мельниковском фотоаппарате. Не имеется? Что ж, на нет и суда нет ...

Надо было знать Павла Фёдоровича через полвека, чтобы представить, каковы были его настойчивость, жажда знания и нетерпение – скорее и побольше работы – когда ему было тридцать! Он срочно пишет супруге письмо: вот был бы фотоаппарат ... А деньги? Татьяна Алексеевна, верная спутница, нанимается оштукатурить две комнаты пролеткультовского завхоза Гершлековича – таскает и месит глину с конским навозом, дранку набивает, стены обмазывает, выглаживает, на три раза белит – старается («Если бы у нас были деньги – купить фотоаппарат, Сорокин может меня научить снимать», – написал Павел, значит, деньги «сделаем»!). Хозяину работа понравилось. Аж 36 рублей отвалил он Тане Мельниковой, да месячная зарплата Павла 36 – всего ничего не хватает для покупки: 430 рублей. И вот – вспоминает сейчас Татьяна Алексеевна – понесла она на базар единственное пальто, туфли, платок кашемировый – глядишь 180 рублей ещё набралось. Годы прошли, полвека минуло, а всё цифирки эти вспоминаются, потому что, может, самая счастливая, самая «совместная» покупка была именно эта – первый фотоаппарат Павла Мельникова.

Словом, то командировочные, то зарплату Павлу до 55 рублей повысили, – ну, и жестокая экономия, конечно! – и вот она, наконец, деревянная фотокамера 18 х 24 см с объективом «Анланат» без затвора (с колпачком). Все подробно помнит по сей день Татьяна Алексеевна – ещё две кюветы 9 х 12 появились в доме да три литра проявителя. Им хоть фотопластинки, хоть фотобумагу проявляй – такой был состав. Но опять же – где взять пластинки? Вернее, деньги на покупку. А на что золотые руки? Павел наделал рамочек для продажи, алмаз у него был – стекло резать научился. В общем, страсть есть страсть. Таня Мельникова тоже не без рук – она артистам «Пролеткульта» бельё стирает. «Детей было двое, ни яслей, ни детсадов тогда не было, – вспоминает сейчас Татьяна Алексеевна, – нанималась стирать, копать огороды, белить, мазать, вместе с детьми. Посажу дочку на полянку, повяжу полотенцем (чтоб не уползала – ходить ещё не умела), а сына около неё оставлю, сторожить. Они и играют друг с дружкой, пока я не управлюсь. Кто немного заплатит, а где – за обед работала. Иногда кормили не тем, что сами ели, но досыта, и на том спасибо!»

А Павел Мельников, как свои дела машиниста сцены закончит, обучается фотографии. Попозже лечь, пораньше встать – всё успеть можно. А жили в комнате вчетвером, а комната – всего-то семь квадратных метров. По сей день помнит с нежностью эту Пролеткультом данную комнату на Барнаульской улице Татьяна Алексеевна. Наверное, в ней она была счастлива.

... А теперь ещё у мужа была фотолаборатория. Это Павел Мельников соорудил себе из фанеры светонепроницаемый ящик (Татьяна Алексеевна настолько всё помнит и так близко вникала в дела мужа, что даже прислала рисунок этой самодельной фотолаборатории с подробным объяснением каждой детали ...).

Потом построена была вторая, усовершенствованная модель. Из деревянного чемодана, где-то по дешёвке купленного. И опять – рисунок. С объяснением: «Крышка открывалась на 90° по отношению к чемодану и устойчиво закреплялась подпорками. (Ну, внутри помещалось, конечно, целое фотохозяйство, которое описать не берусь). Чемодан ставился на стол, Павел садился на табурет, «влезал» в мешок, край которого затягивал шнуром у себя на поясе ... В мешке было душно и жарко, Павел работал ночью: свет не мешал и можно было распустить шнур и «проветриваться» снизу. Эта фотолаборатория долго и верно служила Мельникову, с неё он и начал свою фотолетопись Кемерова.

Шло время. В воспоминаниях Татьяны Алексеевны мелькают размеры комнат, в которые семья вселялась, понемногу «расширяясь», мелькают места работы Павла – все подчинено страсти: фотоделу. Площадь – чтобы свободнее работать, другая должность – чтобы выкроить для работы больше времени. В этих воспоминаниях – веха: 1933 год. «П. Ф. перешёл в военизированную охрану. Там он работал профессиональным фотографом (это двойной чертой подчёркнуто)». В тридцатиметровой комнате у Мельникова уже есть выгородка – «фотобудка». «Так мы прожили 4 года, пока в 1937 году Павла Фёдоровича не пригласили на настоящую фотографию (особо подчёркнуто) от артели «Деткомиссия». Что теперь всё умещается в двенадцатиметровой комнате – не беда. Зато – настоящая фотография! А в 1938 году – паспортизация. Всем требуются фотографии. Очереди к фотографу занимают с ночи. Фотография стала «королевской профессией». В неё привлекаются все, кто хоть что-нибудь в том смыслил. Татьяна Алексеевна – смыслила. И тоже стала фотографом. За год паспортизации супруги Мельниковы «разбогатели» – что теперь те 500 рублей, которые набирали по крохам для первого фотоаппарата, бери выше, собственный дом за целых 4000 купили они по Ленинградской (ныне Весенней улице)!

Дочь Мельникова вспоминает: из рубленых сеней сделали две маленькие комнатки. Одна – спальня родителей, другая – фотолаборатория ...

Любопытная деталь в воспоминаниях Татьяны Алексеевны Мельниковой: «В начале 30-х годов было решено построить в Советском Союзе завод фотоаппаратуры. У государства денег было мало, оно обратилось к фотографам с просьбой внести денег, кто сколько может, а когда построят завод и начнут выпускать фотоаппараты, в первую очередь смогут купить их те, кто вносил деньги».

Мельниковы, конечно, деньги внесли: 200 рублей. И через небольшой срок пришла открытка – получайте «фотокор». «Мы пошли в Культмаг. Задолго до открытия встали в очередь. Помню: получили фотоаппарат – объектив с затвором! Можно снимать 1/50 доли секунды. Можно снимать детей, спортсменов. Радости было, восторга!»

Можно представить! В тот же день Мельниковы ещё купили две дюжины фотопластинок 9 х 12 и фотобумагу. Ну что ещё надо, в самом деле, людям для счастья ...

Потом они работали в артели «Новый мир» – ездили всей семьёй в дом отдыха «Елыкаево» обслуживать отдыхающих. Они были счастливы. Потом началась война. Павла Мельникова призвали сразу же, но вскоре по болезни перевели в стройбат. И всё же он попал в госпиталь. Подлечился и там же остался работать. Он приобрёл ещё одну профессию: стал рентгенотехником и пребывал таковым до конца войны.

Каким же он был, Павел Мельников – вне своей великой приверженности? Дочь его Лидия Павловна (Прокопьевна) тоже прислала свои воспоминания.

Читаю эти страницы как неторопливый рассказ, в котором судьбы людей и судьбы страны переплетены так тесно, что листаешь будто бы летопись почти минувшего века.

Вот Павел Мельников, уже отец двоих детей, досадует, что так и остался неграмотным – два класса, законченных в детстве, – вся и грамота. Умерла мать. Старший сын Иван ушёл в Красную Армию, а Павел, одиннадцати лет от роду, помогает вдовому отцу – всё хозяйство на нём. Пришла весть: Ивана под Иркутском убили. Вдвоем остались – отец и Павел. Беда. Женился отец. Но учиться Павлу уже было тяжело – от сверстников отстал, да и помогать отцу в кузне и по всякой механике надо было. А отец, Фёдор Наумович, великий был мастер на все руки. Любой ремонт, стройка – всё мог. Даже сельхозмашины сам конструировал. Так что Павлу Мельникову и «глаз и руки золотые» по наследству достались.

Но всё-таки грамоты не было – обидно! А тут в 1935 году – «ликбез». Мельниковы Павел и Татьяна прямо-таки всполошились. Татьяна-то вовсе «тёмная». Батрачка была, так что никаких классов и близко не видывала. И вот «в первый раз в первый класс» отправляются Павел и Татьяна вместе с сыном Геннадием, За год родители прошли четырехгодичный курс обучения. А потом школу закрыли. Так что осталось «самообразовываться». Они это и делали. Читали. Вдумчиво, серьёзно читали. Кино, радио, знакомство с более образованными людьми – Мельниковы всё это считали своей школой. Павел Фёдорович любил Пушкина. И Некрасова – «за сострадание к крестьянам, за то, что понимал душу мужика». Лермонтова любил – «Демона» читал наизусть. Закрыв глаза. В стихи вслушивался. Потом пристрастился к истории искусства. Говорил, что учится композиции, законам перспективы, обращению с фактурой, цветом, искусству чувствовать свет. Может быть, и учился. А скорее – просто восхищался, по-детски, поздно и радостно открыв для себя мастеров Возрождения, Леонардо да Винчи, которого называл своим «главным кумиром и учителем».

Овладение фотографией требовало от отца, практически неграмотного, выросшего в деревне, в крестьянском труде, очень больших усилий и времени.

Дочь Лидия вспоминала:

«К себе он был чрезвычайно требовательным, добивался высот мастерства, рвался к умению, искал общения с лучшими фотографами, учился у них. Дружил с лучшим в городе мастером, тоже самоучкой, – Спиридоном Бывшевым. Обучался правилам съёмки портретов, групповой съёмки.

Любил снимать детей. Дома постоянно слышно было, как он ищет «самую лучшую композицию», «самое лучшее небо».

В воспоминаниях Л. П. Мельниковой есть интересный раздел – как бы помесячный дневник занятий и работ отца за последние двадцать лет. Это не только свидетельство дочернего уважения, не только образец методичной архивной работы, но и ключ к пониманию того, как мало мы знаем, когда знаем лишь конечный факт ...

Рассказ о Павле Фёдоровиче Мельникове мы начали с дарения альбома Кемеровскому государственному архиву. Кажется, как просто: человек собрал фотоархив, выбрал лучшее, вклеил в альбом ...

Но он шёл к этому альбому, ни много, ни мало, двадцать лет. В педантичном, сухом «архивном» разделе воспоминаний Л. П. Мельниковой – история «пробивания» этого столь нужного, столь важного альбома на разных уровнях, в разные годы. Это история надежд и разочарований, ущемления достоинства и изумления пустозвонными обещаниями. Этот раздел – серьёзный и предостерегающий документ. Чуть не каждая его строка напоминает: осторожно – энтузиаст! Бережнее – талант щедр, но раним!

Он мог создать ещё не один тематический альбом. По истории медицины Кузбасса, оказывается, богатые материалы годами ждали: авось понадобятся. Он готовил обширные материалы по экологии, когда и термина-то такого на слуху не было. А снимки эти остались невостребованными. Он любил Горную Шорию, ему было больно, когда больно было её природе. Он фотографировал, приводил в систему свои «фотообвинения», О чём писал дочери и сыну. Я не видела этих снимков. Я воспроизвожу содержание их по выдержкам из писем и думаю, что этот «неграмотный, выросший в деревне, на крестьянском труде» художник, острее и глубже, чем многие из нас, а главное, на десятилетия вперёд, видел окружающий мир – реки, леса, города и людей, и каждодневные их труды.

И если большая часть сделанного Мельниковым не «била по цели» вовремя – это не его вина, а наша, всех нас.

Сейчас корю себя за то, что, работая с Павлом Фёдоровичем над составлением текстов к его альбому, так мало щадила его нетерпеливую увлечённость, его спешку – он так хотел увидеть «готовую продукцию!» Он был так упрям и неподатлив – если уж «увидел внутренним взором» композицию очередного листа, даже если по смыслу фотографии не очень стыковались друг с другом. Нет, он не был упрям – у него было своё видение и убеждённость. Он искал оптимальный вариант, мучился, а я так плохо его понимала. Да простится мне, да простится нам незнание земляков наших, – откуда родом, каких корней, каких кровей, – чтобы лучше и человечнее понимать друг друга, щедрее восхищаться, встретив на пути истинную увлечённость и преданность излюбленному делу.

Мы обращались к Павлу Фёдоровичу Мельникову беспрестанно. Телепередача, фотовыставка, историческая справка, лекции – к нему. К хранителю памяти. Сейчас, когда П. Ф. Мельникова уже нет среди нас, его заветные ящики с фотографиями и негативами приобретают ценность неимоверную. Со временем они станут «машиной времени». Критерием для сопоставления и обобщения разных периодов нашей жизни. Исторической панорамой, в которой видны не только вехи, но и мельчайшие бугорки, волоконца, из которых сплетена история. Если помечтать, то этот фотоархив мог бы стать источником целой серии подборок тематических открыток: «История города Кемерово», «От Щегловска до Кемерова ...»

Мы нередко читаем о коллекциях открыток, марок, плакатов, к которым прибегают за справкой и уточнением учёные, писатели, художники, актёры. Редкостный фотоархив Павла Мельникова вряд ли широко известен даже в пределах Кузбасса. А должен бы. Особенно сейчас – в память о необыкновенном человеке, истинном подвижнике – его создателе.

Низкий поклон вам, хранители памяти. Ибо вы – первейшие защитники нашего исторического самосознания Вы – лично причастны к «частной» летописи нашей жизни, которая через сто лет станет предметом страстного поиска будущих историков, точно так же как сегодня – любое документальное свидетельство хотя бы полувековой давности.