Бурная молодость была у меня. Как дикий необузданный жеребчик, мчишь, бывало, напролом, очертя голову. Летишь стремительно, одним чутьём определяя путь. Хоть в небо, хоть в пропасть, хоть в тартарары. Веришь себе безоглядно. Предки дали силу, ум, жилистость. Мысль не мелькнёт ни разу, что можешь ненароком споткнуться на скаку. Дал Бог душу вместо крыльев. В душе – Вера, Надежда, Любовь. Лети далеко! Дерзай! И летел, шёл напролом непреклонно. И сейчас мчу, очертя голову, если есть уверенность в справедливости цели. Если люди есть, которые понимают и поддерживают.

Гляжу на себя тогдашнего. Не вижу ни силы, ни дерзости во взгляде. Откуда же тогда они? Воля, непреодолимое желание сломать уродливое и бесчеловечное, установить доброе, человеческое, построить мир по своим понятиям. Сам не знаю, откуда. Может, от отца-матери, бабушек-дедушек, прабабушек-прадедушек. А ещё от друзей-товарищей.

Возвращаясь к событиям почти полувековой давности, вижу перед собою лица моих друзей, преданных своей профессии. И совсем не потому, что она была мечтой их жизни или призванием, а потому что в них воспитано высочайшее чувство долга, которое не терялось никогда, независимо от ситуации. Люди становились плечом к плечу, возникало ощущение единой стены, которая должна быть твёрдой, непоколебимой перед любыми трудностями. Ещё не отзвучало эхо прошедшей войны, и в ней удалось выстоять только благодаря единству, всеобщему нашему братству. Были среди моих друзей неграмотные, малограмотные, а если и грамотные, то имевшие совсем другую квалификацию. Всегда чувствовал их понимание, обязательную поддержку в трудных обстоятельствах. Без них никогда ничего не смог бы сделать. Так и хочется обнять всех по-братски, с любовью. Жаль, что обнять-то почти некого. Многих унесло безжалостное время. Только неистребима память, которая хранится в благодарном сердце моём. Потому что был счастлив в нашем товариществе и дружбе. Буду помнить. Пока живу. Пока дышу. Слеза накатилась. Только ещё глубже всколыхнётся время. Ярко вспыхнут страницы прошлого. Отшелушится с них мелочное, ненужное, а самое главное, важное останется навсегда в моей памяти. Пока живу. Пока дышу.

Руководителей разных довелось видеть нам с вами. Истеричных, грубых, деспотичных. Некоторые старались создать себе ореол славы и почёта, далеко не соответствующий их заслугам. Были добрые, но безвольные, боящиеся какой-либо ответственности, потому делящие власть с кем-нибудь из ближайшего окружения, с теми, кто половчее и похитрее. Изредка встречались умные, целеустремлённые, с должным уважением относящиеся к подчинённым. Да и прочих всяких много. Меня мало интересовало, что происходит в высоких кабинетах, неинтересны были и люди, стоящие у власти. Всегда видел их внутреннюю сущность, со стороны давал им свою оценку, часто нелицеприятную. А такого встретил лишь однажды. В последние дни перед распределением сказали, что меня приглашает начальник Кемеровского областного управления профессионально-технического образования Ильин Николай Фоканович.

В здании Управления тогда шёл ремонт. В послеобеденное время оно было пустым и заброшенным, везде по углам – стройматериалы, мусор. Только один человек, озабоченный проблемами образования вверенного региона, ждал в кабинете. Встал навстречу, подал руку, усадил рядом и стал говорить.

- Училище в Шушталепе мы создали недавно. Учреждение нелёгкое. Несовершеннолетние правонарушители, трудные подростки, как у нас говорят. Проходят профессиональную и общеобразовательную подготовку. Одна беда – работать с ними некому. Профессионалов нет. Бабушки, дедушки, которые от сельскохозяйственного училища остались. Конечно, добросовестные люди. Но не имеют ни знаний, ни опыта. Поэтому сам лично стал заниматься подбором квалифицированных кадров. Вы, конечно, можете выбрать более перспективный путь. Например, пойти в науку. Наслышан, что приглашают в аспирантуру. Но ведь наукой можно везде заниматься. Я тоже кандидатскую диссертацию собираюсь защищать.

Он помолчал, потом встал, подошёл к сейфу, открыл его, достал свидетельство о сдаче кандидатского минимума, ещё какие-то документы, подтверждающие занятия научной работой, с долей смущения положил их передо мной.

- Вот занимаюсь. Несмотря на то, что работы полным полно. Обком партии направил на трудный участок. Партия сказала: надо!..

Он улыбнулся доброй отцовской улыбкой, положил документы обратно в сейф. Снова помолчал, видимо, подбирал нужные слова.

- Сразу говорю: нелегко будет. Но если сможете проявить волю, отдадите ребятишкам душу, обязательно добьётесь результатов. А дети такие же, как везде. Только с нелёгкой драматической судьбой. Думаю, Вы сможете.

Он ещё долго говорил. Мягко по форме, но твёрдо и убедительно по содержанию. И особенно как-то по-нашему, по-простому. Я уже дал согласие на распределение в Шушталеп, этот разговор должен был быть простой формальностью, но не забуду его никогда. Позднее Николай Фоканович, приезжая в училище, встречал меня по-приятельски, не раз подбадривал в трудную минуту. Напутствие мудрого и доброго человека, так или иначе, помогает на жизненном пути, хотя, как нам кажется, мы его сначала и не совсем услышали.

Партийный функционер, как ныне говорят. Настоящий коммунист. Таких давно нет. И тогда редко встречались. Зубр в своём роде. Мне пришлось убедиться в этом не только при первой встрече, но ещё и за все годы работы в Шушталепе.

Массивный в своей фигуре. Во всём виделись сила и здоровье, хотя и брался иногда за сердечные капли. Подвижный, пружинистый, максимально организованный и логичный. Ранняя седина пробивалась в чёрных волосах, выдавая перенесённые прежде глубокие переживания. В нём гармонично уживались высочайшая культура и простонародная форма общения. Большой ум, тонкое чувство юмора с горчинкой. Главное же, что было заметнее всего, – преданность своему делу, настоящий советский патриотизм, который сегодня многие считают пережитком прошлого.

Приехав в очередной раз в училище по какому-то чрезвычайному случаю, сказал:

- Мне у вас прописку оформлять надо. Я уже не просто приезжаю сюда. Я живу здесь постоянно. Может, мне областное управление всё целиком в Шушталеп перевезти?

Однажды, в самом деле, жил в училище целую неделю. Заместитель директора по производству Чигирев Александр Николаевич, сопровождавший его в инспекциях по территории в течение дня, жаловался друзьям:

- Замучил. Не ругается, разносов не делает, только тысячу каверзных вопросов задаёт. И ворчит всю дорогу, придирается. Всё ему не так. Всякую мелочь замечает.

Пересказывал свои разговоры с ним:

- Это что здесь лежит? – спрашивает, увидев кирпич у дороги.

- Кирпич.

- Почему он здесь лежит?

- Везли и уронили.

- Он должен здесь лежать?

- Нет.

- Почему же его не подобрали, не отнесли на место? – Затем высказывает предположение. – А если какой-нибудь мальчик возьмёт этот кирпич и ударит другого мальчика по голове? Что тогда? Очередное чрезвычайное происшествие? Вы же знаете, какой у вас контингент. Прикажите, пожалуйста, немедленно прибрать этот кирпич!

Повёл начальника на обед. Зная о его больном желудке, да и вообще, чтобы угодить ему, заказал предварительно особые блюда – яичницу, ещё что-то. Зашли в столовую, сели за стол для работников училища. Подают яичницу. Задаёт вопрос:

- У вас для детей сегодня тоже яичница?

- Нет, мы специально приготовили Вам.

Начальник резко встаёт из-за стола, выходит на улицу:

- Почему мне особые блюда готовят? Зачем меня позорить? Вы мне подайте то, что дети кушают. Я же не особенный какой-нибудь.

Не на шутку рассердился. Долго не мог забыть. Не отличаться ни в чём от обыкновенных людей – это было особым козырем высокопоставленных руководителей. Правда, немногие выстояли перед соблазном возвыситься над другими, блеснуть своей особостью. А он не любил выделяться. И подхалимажа не любил.

По пути в столовую заглянул в общежитие, нашёл грязные носки под матрацем в спальной комнате моего отряда. Приказал убрать. Сразу убрали, конечно. Возвращались обратно, решил проконтролировать исполнение – снова поднял тот же матрац. А носки каким-то образом опять там оказались. Дежурный воспитатель Смирнов Валерий Алексеевич в смущении и недоумении. Я в ужасе и растерянности: ведь при мне убрали всё. И вдруг…

А он возмущённо, с горьким юмором говорит:

- Может быть, мне отдельный приказ издать по областному управлению, чтобы грязных носков под этим матрацем больше не было никогда?

Ядовито, но правильно. Такое не забудешь. До сих пор мне стыдно, спустя сорок лет. Приказ по поводу носков под матрацем воспитанника Бочкарёва из группы № 5 Шушталепского СПТУ...

Шушталепское специальное училище стало самым больным местом в системе профтехобразования области. Много раз пожалели, что согласились на его открытие. Прельстились на большое финансирование напрямую от Государственного комитета, из Москвы, а получили сплошную головную боль: побеги, правонарушения и другое, ещё страшнее того – прокурорские проверки, официальные представления и предписания. Побеги, самовольные уходы не прекращались даже тогда, когда территорию обнесли высокой кирпичной стеной.

Хвалясь своей деловой хваткой и изобретательностью, директор училища, показывал начальнику новое кирпичное ограждение – спасение от главного зла:

- А ещё поверх стены мы положили цементный раствор с битым стеклом. Не так-то просто перелезть.

Ильин отреагировал неожиданно резко:

- Я бы туда голой задницей посадил того, кто придумал эту садистскую штуку.

Директор смущённо промолчал. Не ожидал такого резкого неодобрения своего новаторства.

На одном из совещаний, выступая с заключительным словом, сказал с душевным отчаянием:

- Ну, скажите, что вам ещё надо? Какую чудо-технику? У вас же всё есть. Выделяем всё, что ни попросите. А коллектив-то у вас… какой огромный. Может, встать всем в круг, взявшись за руки, и не выпускать своих ребятишек? А? Побегов хоть не будет. А?

Да. И техника, и новые учебные корпуса, и новое трёхэтажное общежитие. Коллектив был большой, только его организация, кадровый состав всегда были проблемой. Бывало, съедутся представители высоких инстанций по какому-либо чрезвычайному происшествию в нашем училище. Соберут административное совещание. Зинина Нина Васильевна, начальник отдела специальных училищ Государственного комитета, скажет в заключение всех разговоров:

- Ну, чего вам ещё не хватает? В чём вы нуждаетесь?

Директор пользуется случаем, как обычно:

- Автобус бы нам ещё один надо. Для учащихся. Для поездки на культурные мероприятия.

Нина Васильевна посмотрит умоляюще на Ильина:

- Николай Фоканович, есть у Вас какие резервы? Может, выделите им автобус?

Николай Фоканович вздохнёт тяжело. Как тут будешь возражать представителю Госкомитета...

- Выделим автобус. Других обделим, а им дадим. Куда их денешь...

Или ещё что-нибудь выпросим. Финансирование, например, на ускоренное строительство новых корпусов...

Теперь думаю, надо бы портрет Ильина поместить на самом видном месте в Шушталепском училище. Столько времени и нервов отдал он ему. Никто из последующих руководителей системы профессионального образования не сделал столько. Особенно – в создании материальной базы. Всё в училище было построено при его постоянной поддержке. Фундаментальная, добротная личность была.

***

Передо мною тогда открывалось множество дорог. Доцент Потявин Василий Михайлович, известный фольклорист, под руководством которого защищал диплом, разными способами старался привлечь меня в науку. Главное, говорил, что там ждёт полное материальное благополучие и высокий социальный статус. Подарил книгу с авторской надписью, подчёркивающей особое ко мне отношение: "Моему любимому ученику, спутнику в экспедициях…". Это была очередная попытка увлечь сладкими плодами славы. Значит, у меня тоже будут такие книги, и десятки студентов будут толпиться в очередь за автографом. Особенно, если стимулировать их успешной сдачей следующего зачёта...

- Сказать тебе, сколько за эту книгу получил? Деньги есть – не знаю, что на них купить. Автомобиль? Куда мне ездить-то? Дача рядом. Как думаешь, что купить?

Он с гордостью назвал сумму полученного гонорара. Однако она была столь огромной, что бедный студенческий мозг не в силах был даже в фантазиях себе представить, как можно её потратить. Да и не был никогда жадным к деньгам, поэтому равнодушно отвечал:

- Деньги Ваши – Вам и думать. Купите, что хочется.

- У меня всё есть. Даже птичье молоко.

- Птичачье молоко – не проблема. Самолёт купите, – подшучивал я. – Хотя, вообще-то, самолёты в частные руки не продаются.

С теплотой вспоминаю нашу фольклорную экспедицию в посёлок Шушенское, записывали народные песни, легенды другие перлы русского народного творчества. Выросший в деревне, в крестьянском труде, он продвинулся в науке, прожил много лет в городской среде, со временем позабыл своё происхождение, с каким-то детским восторгом воспринимал деревенский быт, своеобразный крестьянский говор, обычные простонародные, незнакомые ему, пословицы, поговорки, прибаутки, обычаи и ритуалы.

Однажды, проходя по лугу на месте впадения реки Шуши в Енисей, мы увидели мужиков с литовками, которые шли друг за другом по широким прокосам. Наш руководитель вдруг загорелся:

- А ну, молодёжь, кто косить умеет?

Упросил мужиков дать косу для того, чтобы испытать нас в крестьянском труде. Я без разговоров уверенно прошёл часть прокоса. Не потерял отцовской выучки. Руководитель был чрезвычайно доволен, что студенты "не подкачали", показали – тоже не лыком шиты. Его дочь Надя сразу сделала "исторический" снимок.

Как-то вышли к стогам сена недалеко от турбазы, на которой мы жили. Он вдруг остановился, замер, глубоко вдыхая свежий речной воздух, поднял руку – внимание!

- Принюхайтесь! Как пахнет сено! Вы знаете, чем пахнет сено? – воскликнул с восторгом. – Специфически пахнет.

Меня сильно рассмешило это слово – "специфически". Увидел огромную пропасть, отделяющую образованного "светского" человека от обыденной жизни русского крестьянина и рабочего. Пропасть разделения не пугала, но была неприятной. Потому позднее ответил на это грустным коротким стихом:

А сено пахнет мёртвою травою,

Жарой полуденной и потом косаря.

Моё равнодушие к фольклористике злило Василия Михайловича. Он был наивен и снисходителен, а я во всех возможных случаях разыгрывал учителя, подшучивал над ним, пользуясь его особой благосклонностью. Пусть простит он меня, грешника – смеялся над стариком...

Наконец, после защиты диплома предложил поехать в Ленинград, в аспирантуру к профессору Кравцову.

- Люблю фольклор, а фольклористику не люблю. Не поеду.

- Будешь всю жизнь в штопаных штанах ходить, если не поедешь, – пророчески напутствовал он, обиженный моим отказом, – тысячу раз пожалеешь.

Долго потом не разговаривал со мной. А я, и на самом деле, носил тогда заштопанные брюки. И сейчас ношу старые, ношенные, не испытывая неудобств. Мы так привыкли. Бедность – не порок. Так думаю. Ха-ха...

Практику по журналистике проходил в отделе промышленности Кемеровского областного радио, которым руководил Сердитов Анатолий Михайлович. Побегал тогда по предприятиям Кемерова, готовил радиопередачи о героях труда. Правда, мои труды при розыске знаменитых персонажей тоже были поистине героическими. На своём горбу испытал, что такое "трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете". Впервые с нескромной внутренней гордостью выслушал свою фамилию в конце передачи. Хотя потом неожиданно потерял вкус к славе. Кажется, получился из молоденького мальчишки кое-какой журналист. Не ас, конечно, но всё-таки. Испытав меня на этом поприще, редактор предложил:

- Приходите к нам работать по окончании института. Получите квартиру года через два.

Когда, особо не задумываясь, отказался от его предложения, он долго с каким-то сожалением смотрел через толстые стёкла очков. Уговаривать не стал, отпустил с пожеланиями счастья и успехов. С тех пор живу счастливо и успешно. Ха! Всегда имею, что необходимо для жизни, и не забочусь о многом.

Нельзя сказать, что вовсе не привлекали перспективы в науке, в журналистике, комфортное проживание в культурной столице, Ленинграде, или в областном центре. Многие люди с трудом пробивали дорогу туда, а мне всё падало в руки без особого труда. Прямо тут, и сейчас. Меня же тянуло на подвиги, на преодоление трудностей, что, в конце концов, и получил в полной мере. Хо! В очень полной. Расскажу – увидите сами.

Мечтал писателем стать. В институте с друзьями организовали литературную группу при поддержке редактора институтской газеты детского писателя Геннадия Яковлевича Блинова. Писали мы стихи, рассказы, публиковали в самоиздатовском журнале. Кое-что печаталось в многотиражке Каждый из нас писал не только стихи, рассказы, рисковали покуситься на более крупные формы. Я года два, позабыв про сон и отдых, работал над романом "Живи и помни". Втайне обливался слезами радости и печали над судьбами своих героев. Уже почувствовал себя "классиком". Потом прочитал повесть Валентина Распутина с таким же названием, понял, что у меня не получается лучше, чем у Распутина, тем более, не получится как у Толстого или у Шолохова. Сжёг рукопись. Потому что писать хуже, чем классики, было неуместно и нескромно. И когда сейчас кто-то называет меня писателем, мне становится почему-то неловко. Писатели – это Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Булгаков и... все другие – мои любимые. Никак нельзя туда примазываться. Куда уж, нам уж... Мелко плаваем – и спина снаружи. Ха.

Неразумный всё-таки я человек. И романтик неисправимый. В 22 года жизнь виделась нескончаемой. Кроме того, живём в молодости больше чувствами, чем холодным расчётом. Чувства были направлены на родину. Туда, где был родной дом, мои горы и мой лес. Так истосковался по нашим местам! А посёлок Шушталеп всего в трёх километрах от родного посёлка – Малышева Лога. Потому выбор из предлагаемого списка остановил именно на Шушталепе. Поехал на родину. В своём посёлке я – первый парень на деревне.

Ведь что примечательно: ни разу ни о чём не пожалел. Остался навсегда среди близких мне простых, искренних и добрых людей. Влился в их нелёгкую трудовую жизнь, незамысловатую на первый взгляд, наполненную созидательными заботами. Всё общее – и радости, и горе. Несуетный уют, чудная природа. Мне это нравится. Есть у нас, конечно, непорядочные люди. Но, к счастью, это лишь исключение, и очень редкое. Народ относится к ним с равнодушным молчаливым презрением, ничем не проявляя осуждения или одобрения. Пусть живут подальше от всех, как им хочется...

Многое пришлось пережить здесь, но земляки всегда понимали, а иногда приходили на помощь, спасали в трудных ситуациях. В 90-е годы, когда демократия была безжалостно расстреляна в Белом доме, катастрофически разрушено и растоптано всё святое, когда потерян был смысл существования, когда нищета стала уделом большинства трудящегося народа, а многие ровесники мои просто ушли из жизни, не от голода или холода, а от трагической душевной травмы, когда я сам, склонный к высоким идеалам, оказался на границе небытия, они поддержали – соседи, друзья, односельчане. Можно сказать, с того света вернули. Низкий поклон им! Подарили мне ещё маленький кусочек счастливой трудовой жизни...

Знакомство

Жаркая погода уже не радует, а утомляет. Воздух, разогретый добела, сливаясь с серой дорожной пылью, припекает упорно и безжалостно. Время за полдень. Всё живое расслабилось в безмолвной болезненной истоме, с нетерпением ждёт вечерней свежести и прохлады. Огромные тополя устало опустили истощённую листву, ничуть не обещая спасительную свежесть. Жухлая трава по обочинам дороги, покрытая густым слоем горячей серой пыли, давно потеряла свои исходные цвета и образовала большой пёстрый ковёр.

Вхожу в мрачное административное здание Шушталепского специального училища. Мои педагоги говорили о нём такое, что и самый бесстрашный человек остерегался бы сюда войти. Детская тюрьма, малолетние преступники, бандиты, воры, убийцы. Об этом учреждении много лет не имели чёткого представления не только в областном центре, но и в нашем городе. Даже о его существовании некоторые долго не знали.

Был день первый. Понедельник. 2 августа 1971 года. Я оделся не по погоде, в костюме чувствовал себя стеснённым и неуклюжим. Но на представление не мог прибыть в другой форме. Хотя вскоре от обилия впечатлений вообще забыл о своём самочувствии.

Старое одноэтажное административное здание, приземлённое, неуклюже распластавшееся под высокими тополями у высоких железных ворот. Изнутри угрюмое и тёмное. Коридор без окон. Свет попадает сюда из открытых дверей кабинетов и приёмной. Он совсем плохо освещается тусклыми шаровыми светильниками. Если бы не люди, время от времени переходящие из кабинета в кабинет, то можно было бы подумать, что помещение давно обезлюдело. Но здесь тлела, а иногда даже ярко вспыхивала жизнь, разбуженная какими-нибудь чрезвычайными происшествиями или совещаниями. Тогда в коридоре тревожно гомонили люди, что-то горячо обсуждали или делились новостями.

Угловой вход в административное здание был одновременно входом на территорию училища. Проходная – центр новостей. Из неё – двери на территорию, в здание администрации, в карантинную комнату, в медицинский изолятор и окованная железом дверь в штрафной изолятор, который на жаргоне назывался "кондей". Через щель в двери дежурная наблюдала за поведением штрафников, отвечала на их вопросы, делала замечания. Место дежурной по проходной традиционно занимали женщины. Для этого подбирали самых бойких, волевых, умеющих мгновенно и адекватно реагировать на любое событие. Здесь позднее поставили коммутатор для внутренней телефонной связи. Телефоны установили во все помещения на территорию училища, а потом и в квартиры работников, поселившихся в новом двухэтажном ведомственном доме. Это была своего рода диспетчерская.

Долго работать здесь удавалось немногим. Нужно следить за тем, чтобы на территорию не прошли посторонние, помнить, кто из сотрудников есть на работе, наблюдать за жизнью в изоляторах, карантине, кормить трижды в день всех, находящихся там детей, отвечать на телефонные звонки и соединять абонентов через коммутатор. Ещё все помещения содержать в чистоте. Всегда быть начеку. Вот здесь не нужны были ни квалификация, ни образование. Только лучшие человеческие качества в редчайшем сочетании – культура общения, внимательность, терпение и необычайное трудолюбие и добросовестность. На проходной легко было заработать порицание, выговор и почти невозможно получить благодарность. Потому задерживались на этом месте ненадолго. Хорошо запомнились всем Горяинова Галина Егоровна, Умпелева Людмила Васильевна, Арефьева Галина Ивановна, Корнеева Людмила Васильевна, Ляхова Валентина Алексеевна, Глущенко Евгения Андреевна, Левкопуло Светлана Николаевна. И ещё некоторые. Но это уже в более позднее время. Некоторые ушли со временем на другие должности: Валентина Алексеевна – воспитателем, Евгения Андреевна – старшей дежурной по режиму.

Новая проходная, построенная по проекту директора Хуторного в середине 70-х годов, была просторнее, светлее, удивляла приходящих архитектурным изяществом и уютом. Здесь уже не было штрафных и карантинных комнат, не было медицинского изолятора. Всё это было перенесено на первый этаж нового административного здания. Здесь оставались только сама проходная, коммутатор и комната для свиданий.

Пока же только первый день, и я на старой проходной. Куда мне? Дежурная показывает на тёмный коридор за спиной. Прохожу до приёмной. Там секретарь за массивным столом. Всё завалено какими-то бумагами. Здороваюсь, неловко кладу среди вороха документов моё направление на работу. Солидная серьёзная дама берёт его и начинает изучать. В дверях показывается молодой мужчина крепкого телосложения, темноволосый. Кивает мне в ответ на приветствие. Достаёт папиросу.

- По распределению? Казанин?

- Да.

- Прикурить есть?

Достаю из кармана коробок спичек. Подаю. Прикуривает, возвращает спички, входит в кабинет директора. Через минуту выходит. Вполголоса говорит секретарю:

- Оформить старшим воспитателем!

Более ни слова. Я смущён. Конечно, не знаю, что это такое, но почему – старшим, а не младшим? Я же новичок. И сразу старшим. Как-то неуклюже бормочу в ответ:

- Старшим? Прикурить хорошо дал?

Мужчина шутку понял. Улыбнулся широко и немного рисовано:

- Конечно. Потом зайдёте ко мне.

И ушёл по коридору в свой кабинет.

- Это наш замполит, – объясняет мне секретарь. – Хуторной Владимир Николаевич. Я приказ напишу, всё оформлю. Вы сразу к нему заходите.

Иду по коридору, в кабинет направо. Зашёл. Сутулый крепкий человек, широкоскулый, большелобый, за большим канцелярским столом. Видна была крепкая мужскую натура. Но какая-то изношенная, усталая.

- Проходите, присаживайтесь. Будем работать вместе. Помощником будете. Одному тяжеловато.

Подал руку. Помолчал. Потом тихим голосом сказал:

- Идите пока на территорию. Осматривайтесь. К половине пятого воспитатели придут. Встретимся здесь.

Взял телефонную трубку, скомандовал на проходную:

- Сейчас придёт новый старший воспитатель. Пропустите его.

И я пошёл в новый незнакомый для меня мир, который оказался моим на тринадцать лет, если не больше. А скорее всего, на всю жизнь. Пошёл один, без провожатых, инструкторов, без всякого сопровождения. Понял тогда: выплывать здесь придётся самому. Искать свою дорогу. Сейчас думаю: он специально отправил меня без сопровождающих, чтобы понял – передо мной невозделанное поле. И я с этим полем один на один. Сам осваивайся, иди, если устоишь, или ползи, как сможешь. Если, конечно, сможешь...

***

Вышел на дорогу, ведущую от ворот проходной вглубь территории. Дорога гравийная, но разбитая до крайности, с большими грязными выбоинами, с большой канавой справа у обочины. Прямо за канавой плац, который местами залит бетоном. За ним двухэтажное побеленное здание общежития и уродливый огромный корпус спортзала. Слева – старенькое помещение столовой. Тоже побелённое, с деревянным тамбуром, в нём куча ящиков из-под продуктов. За столовой длинное одноэтажное деревянное здание школы с широким крыльцом. Перед школой большая, как я понял, спортивная, площадка с турником и теннисным столом посередине.

Впереди – от проходной через всю территорию – дорога, а посредине ворота, за которыми невнятно просматриваются ещё несколько строений. Как впоследствии понял, там были учебно-производственные мастерские. Здесь жилая зона, там – рабочая. "Зоны". Дыхание тюремного воздуха в этом слове.

"Зона, зона, в три ряда колючка..." Так начиналась одна, бытовавшая в училище, грустная тюремная песня. Пока же это называлось зоной. Сколько потом пришлось уговаривать коллектив отказаться от такого слова и заменить его другим – "территория". Согласились, несмотря на давнюю традицию и привычку. И ещё кое-что в лексиконе пришлось менять или изживать. Хорошо, что я, специалист-филолог, был знаком с синонимическими рядами...

Вдали замаячила кучка ребятишек в застиранных добела дырявых робах. На ногах сапоги с обрезанными голенищами. Все были маленькие, неказистые с виду. Одинаковые, похожие друг на друга. Позднее понял, что все впервые приходящие сюда, воспринимают их серыми, одинаковыми, на одно лицо. Так и мне впервые показалось. Но это пока. Потом я научился различать своих ребятишек по фигуре, осанке, по едва заметному движению. Ведь они такие разные. Через десятки лет, когда кто-нибудь приезжал в гости, узнавал по каким-то незримым чертам. Удивлял своей памятью. Ха! Сколько же нервных клеток вложил в вас. Не захочешь – запомнишь...

Вот подошли, окружили меня. Поздоровались. Я тоже поприветствовал их. Один, видимо, самый бойкий, спросил:

- Вы у нас работать будете?

- Да. Старшим воспитателем.

- А за что Вас сюда отправили?

Конечно, вопроса не понял. Не знал ещё, что за отсутствием кадров на работу сюда направляли проштрафившихся городских начальников. Вроде – для исправления или искупления вины. Таких много я потом насмотрелся. Людей, совсем непригодных к работе с детьми, а в ином случае, мало пригодных. С большими амбициями и без самой малости душевного тепла.

- Что значит – за что? Я педагогический институт окончил.

- Понятно, – сказал паренёк. – И сразу старшим?

- И сразу старшим, – подтверждаю, ещё сам не вполне осознавая значения высокой должности.

- А как Вас зовут?

- Геннадий Петрович.

- А можно мы будем дядей Геной звать?

Во мне мысль шевельнулась: запанибрата меня иметь захотели. Но я уже проходил практику в школе и в пионерском лагере, привык к тому, что дети называют меня по имени-отчеству. Хотя и разница у нас в возрасте никакая, можно сказать, – два-три года. Пришлось отвечать строго и безапелляционно:

- Нельзя. Только Геннадий Петрович.

- А закурить дадите?

- Закурить не дам. Не положено.

- Не положено, не положено, – недовольно проворчал пацан.

Не могу понять, почему, несмотря на незаурядную память, не запомнил тогда моих первых знакомцев. Значит, бывают пробелы в памяти. Потом уже помнил всех. С их персональными интонациями, манерой поведения, характерными жестами и всеми прочими индивидуальными чертами.

Вдруг вижу, с теннисного стола поднимается длинная фигура в цветастой рубахе, медленно, важной походкой приближается к нам. Не доходя шага три, высокий худой парень небрежно машет рукой. Жест означает – пойдите прочь! Группа новых знакомцев стремительно исчезает.

- Здравствуйте! – вежливо раскланивается новый знакомый. Вы у нас работать будете? Как Вас зовут?

- Здравствуй! Старшим воспитателем буду. Зовут Геннадий Петрович!

- А я – Рафик Шаяхметов. Вы к нам надолго?

Он немного важничает, через паузу глубокомысленно изрекает:

- У нас долго никто не работает.

- Поживём – увидим, – отвечаю.

Парень хитро улыбается. Тонкие черты худого лица, татарского, как видно. Потом оказалось, он был татарин из Казани. Явно насмешничает. Много, мол, вас таких тут приходит. Однако вижу, умный паренёк, с душой внутри тощей груди. Таким палец в рот не клади. Только я почему-то ему понравился. Сразу понимаю: с этим общий язык найти нетрудно.

- Если что – обращайтесь! – как-то покровительственно, снисходительно тихим скучающим голосом произносит парень, отворачивается, медленно и важно идёт к теннисному столу, лениво опрокидывается на него и больше не шевелится.

Сначала не понял, почему так снисходительно он разрешил к себе обращаться "если что"…

Я не представлял тогда, что общий язык, искренность мог найти с ним только в разговорах о его личной жизни. Он всегда был откровенен со мной в своих самых глубоких душевных переживаниях. Однако Рафик стал главным противником на пути наведения порядка в училище. Потому что он – единственный – на этой большой территории имел среди пацанов непререкаемый авторитет, носил титул, которого я не встречал нигде, кроме как в блатных компаниях ещё в детстве – шишкарь. Он же был главным хранителем тюремных традиций, единственный имел неоспоримое право распоряжаться всей жизнью так называемого коллектива и положением каждого его члена.

Рафик не работал и не учился. Не становился в строй. Рафик лежал. Но не отдыхал. Он думал. Думал напряжённо. Обо всех вместе и о каждом в отдельности. Без ведома Рафика, как без воли Бога, ни один волосок не падал с головы человека, находящегося на этой территории. Лежачая анархистская мысль...

Долго наблюдал за ним потом. От скуки он иногда приглашал к столу лучшего гитариста и песенника Витьку Данилова по кличке Цыган. Хотя Витька ничего общего с цыганами не имел, не говоря уже о родственных с ними отношениях. Просто умел высоким заунывным голосом петь тоскливые тюремные песни.

Мама, сколько в мире тревожных минут.

Мама, десять лет незаметно пройдут…

И другие подобные песни, навевающие безысходную печаль и сожаление о неправильно прожитой жизни.

Прости же, мама, за все мои ошибки,

Что я порой не слушался тебя.

Потом пришлось познакомиться вплотную с перлами тюремного фольклора из тетрадок-альбомов воспитанников, в которых записывались лагерные афоризмы, тюремные песни, адреса друзей (кентов). Записывались по-девчоночьи аккуратно, разноцветными чернилами, разрисовывались витиеватыми орнаментами, и колючая проволока была главной составной их частью.

Некоторые песни-баллады созданы в лагерях бывалыми людьми и отличались более-менее талантливой строкой или, по крайне мере, добротной рифмой:

Как хороша вечерняя столица.

Она горит на тысячу огней.

И поневоле сердце будет биться,

Когда увидишь старый мавзолей.

В некоторых песнях драматические фантазии доходили до близких родственных связей с советскими вождями:

Отец мой – Ленин, а мать – Надежда Крупская,

И дядя мой – Калинин Михаил.

Мы жили весело на Красной площади,

И дядька Сталин к нам в гости приходил.

Были и местные поделки. Или, скорее всего, переделки:

За хулиганку я в Шушталепе был

И с пацанами я дубаков мочил.

И вот хозяин терпенье потерял

И как-то раз пришёл в отряд,

В кондей нас всех загнал.

Большинство же песен из преступного мира были заунывны и душещипательны. Но были игривые, буйные. Такой, особенно любимой была игривая залихватская песня "Жиган":

Споём, жиган! Нам не гулять по бану

И не встречать весёлый Первомай.

Любовная страдательная и более мелодичная песня – "Шут":

Звени, бубенчик мой, звени!

Гитара, пой мои напевы!

А я вам песенку спою,

Как шут влюблён был в королеву.

Эти песни каким-то тайным образом согласовывались с глубокими душевными переживаниями Рафика. Он иногда подходил ко мне и со всей возможной искренностью делился:

- Уйду в побег, Геннадий Петрович, зарежу отца. Он матери всю жизнь изгадил. Мать бил, меня истязал. Мечтал, что как подрасту, отомщу ему за всё.

- Мысли у тебя чёрные, Рафик, – возражал я. – Сядешь в тюрьму. Надолго. Нужно тебе это?

Но Рафик и слушать не хотел:

- Всё равно сбегу. Всё равно убью.

Переубедить его было уже невозможно. Он и сделал, как замышлял. Восьмого сентября самовольно покинул территорию училища. Как мы позднее узнали, добрался до дому, убил отца, получил большой срок. Как сложилась его дальнейшая судьба, не знаю. Но мне его жалко до сих пор. Это была первая изломанная мальчишеская судьба, встретившаяся на моём пути и потерянная для общества. Почему-то не смог тогда переубедить его, помочь добрым человеческим словом. А, может быть, я ещё и не знал тогда этих нужных слов. А, может быть, потому что в той жизни мы с ним хотя и понимали друг друга, но были непримиримыми противниками, если не сказать более жёстко, – врагами.

У нас ведь были разные задачи. У него – вести вверенную ему толпу дальше по пути сохранения всех тюремных устоев, а у меня – искоренить эти традиции, вывести коллектив на правильный путь. Вот уж не думал, что придётся вести войну за человеческие души. На стороне Рафика были цепкие традиции зоны, на моей стороне – уверенность в правоте и поддержка со стороны закона. А ещё мне помогала моя моральная убеждённость. У него такой убеждённости не было.

Ребятня, слепо подчинённая Рафику, была разнородная. Она делилась на несколько групп, которые имели свои права и обязанности. Восемь разных мастей насчитывалось тогда. Каждому своё! Одни командовали, а также имели право на отдых. Это были бугры и блатные. Другие имели право только на непрерывный труд – на производстве, в общежитие, в школе. И ещё на постоянное унижение, моральное и физическое. Эта группа была самая многочисленная и делилась на несколько страт. Названия их позорные, унизительные. Шестёрки, мины, сучи, параши… Была ещё одна небольшая прослойка, находящаяся посреди этого царства бесправия – средние пацаны. Она была источником пополнения групп угнетателей и угнетённых. Пацаны были в состоянии непрерывного настороженного ожидания – куда их путь направится завтра. Или уже сегодня. Каждый безропотно нёс назначенную судьбу. Почему судьба досталась именно такая? Потому что не так что-то сделал, в чём-то когда-то ошибся, не оказалось рядом влиятельных земляков и по множеству других трудно предсказуемых обстоятельств...

Первоначально место новенького в сообществе определялось пропиской. Бугры заводили новичка куда-нибудь в тёмный уголок и жестоко избивали. Если он стойко, безропотно выдерживал избиение, более того, удерживался на ногах, его определяли, как прошедшего прописку, приговаривали жить пацаном или блатным. Если подросток пугался, а тем более плакал и просил о помощи, тогда считалось, что прописку он не прошёл и заслуживает самого униженного положения в сообществе. Окончательный вердикт – кому кем жить – чаще всего утверждал единственный и непререкаемый Рафик Шаяхметов.

Всю громаду проблем и противоречий я почувствовал сразу. Но что с этим делать, конечно, ещё не знал. А главная трудность была в том, что все, кто здесь работал, так привыкли к этим чёрным обычаям, царящим в пацановской среде, что их уже не замечали.

Вроде бы все старались честно работать. Лишь в чём-то уступая этой толпе. Уступали в том, что напрямую никто из ребят не подчинялся сотрудникам. Чтобы понудить кого-то к действию, сотрудник должен был обратиться к буграм или блатным. А тот, к которому обращаетесь за помощью, должен быть как-то прикормлен, приручён. Или, по крайней мере, "быть на крючке". Это я назвал впоследствии бугровской системой. И приверженность к ней оставалась у некоторой части педагогов на многие годы. При нехватке кадров, при невозможности осуществить тотальный контроль за ребятами единственный выход находился на пути самой извращённой формы руководства – перепоручение своих функций авторитету из их среды.

Не эта ли пагубная форма управления традиционно существовала в армии? И не только в нашей. Отсюда появлялись дедовщина, преступность в солдатской среде. Если руководитель ленится и пренебрегает прямыми доверительными контактами с подчинёнными, то в коллективе неизбежно наступает эпоха беззакония и полного разложения. У нас это наблюдается сплошь и рядом даже в трудовых коллективах. А что же вы хотели от детей получить? Причём, в условиях полной неуправляемости.

С этим нужно было что-то делать. Нужно ломать традиции – самое устойчивое проявление групповой психологии. Думаю. Осмысливаю.

И тут происходит неожиданная встреча. Из общежития идёт парень. Шагает уверенно, стремительно. Крепкий, небольшого роста, чернобровый. На левой щеке красивого лица резко выделяется уродливый жёлтый шрам. Издалека кричит:

- Геннадий Петрович!

Стою, смотрю. Не узнаю…

- Я – Матвеев Сергей. Помните пионерский лагерь в Журавлях? Не узнаёте?

Изумление моё было беспредельным. Пионерский лагерь "Мечта", в котором я проходил педагогическую практику пионервожатым. Вспоминаю. Знакомые черты. Сергей был в первом отряде, а не в моём. Но фамилия Матвеев была знакома всем работникам лагеря. Однажды его вызывали на педсовет за самовольные уходы в ночное время. Только тем и запомнил его тогда.

Меня он, конечно, знал, потому что мой третий отряд был знаменит. Первые места во всех конкурсах и соревнованиях. Самый весёлый отряд. Мои первые любимые девчонки и мальчишки. Помню, как я впервые, будучи уже взрослым, горько плакал после расставания с ними. Не знаю, может, тогда я впервые понял, что моё призвание – работа с детьми, а не наука и не журналистика. Динамический стереотип сложился, как сказал бы Иван Петрович Павлов.

И на педсовет его вызывали, отчитывали. Не помню только, какую позицию занимал я на том педсовете. Возможно, заступался. Иначе, с чего он меня так запомнил? И вот тебе!

- Сергей! Ты как сюда попал?

Поздоровались по руке, перекинулись несколькими тёплыми фразами. Земляки, всё-таки, в некоторой степени. По крайней мере, в том светлом романтическом прошлом.

- Вот так. Заслужил. Хулиганил, школу бросил. Отправили сюда. На выпуск скоро ухожу. Сейчас с ребятами аккорд выполняем. Плац бетоном заливаем.

Наконец Сергей говорит, кажется, самое важное для меня:

- Нелегко здесь работать, конечно. Но у Вас обязательно получится. Вы – отличный воспитатель.

Прямо приподнял меня над собою. И с чего он взял, что у меня всё получится? Ха.

Жалко только – лицо своё испортил. Потом узнал: белые жжёные раны ребята делали себе сознательно. Кислотой из разбитых огнетушителей. Чтобы выглядеть в своей среде, а потом и на гражданке, бывалыми бандитами, битыми и резаными. Такими уродливыми знаками отмечены были все выпускники.

А ещё татуировки украшали пальцы, колени, плечи и другие места на теле ребятишек. С их значением мне удалось познакомиться позднее. Однако их главная роль была более чем ясна: имеющий татуировку обозначал свою приверженность тюремным законам, подчёркивал свою бывалость. На безымянном пальце – чёрный перстень с белой дорожкой по диагонали, на их жаргоне, перстак – дорожка через зону. А ещё церковные купола, на них кресты, на груди – профиль Ленина, на коленях и плечах – звёзды, на предплечье – котик или другой декоративный рисунок. Аббревиатуры, выписанные на разных местах, – от ступней до глазных век – КОТ, ЛХВС, УТРО, НЕ БУДИ и прочее. Специально потом изучал эту галерею знаков и художественных произведений, а также их значение. При случае расскажу.

Много знаков тюремного прошлого уносили ребята на своём теле. Теперь татуировки стали модными, но я навсегда сохранил в душе презрительное отношение к ним, как к самому пошлому способу выделить себя из толпы. Так же, как пирсинг, рваные джинсы и прочие несуразности вызывают у меня отвращение и недоверие, заставляют делать выводы о чрезвычайной лёгкости в голове их обладателей. Уж простите, за такую старомодность. Хотя убеждён, что во все времена глупость прикрывает себя броскими атрибутами. Так было, так и будет всегда.

***

А пока ещё был день первый. Я вернулся в кабинет замполита, переполненный новыми впечатлениями.

- Ну, как? Настроение боевое? – спросил Владимир Николаевич.

- Настроение рабочее.

- Тогда начнём работать.

Он неожиданно перешёл на дружелюбное "ты". А я не стал возражать. Тем более что разговаривал со мной старший по возрасту и по должности, мой новый начальник.

- Геннадий Петрович, главное – нам надо организовать работу воспитателей. Научить их планировать свою работу. Сам пришёл сюда недавно, в мае месяце. Из милиции. Признаться, в этом мало понимаю. И вообще, не люблю бумажки, хотя знаю, что они необходимы. Эти планы и прочее. А пока надо хотя бы элементарный порядок навести.

Он опять устало и виновато посмотрел на меня.

- На тебя надеюсь. Устал. Один. И день, и ночь. Куча происшествий, миллион проблем, тысяча вопросов. Директор у нас хороший. Петров Юрий Лукич. Он занят хозяйственными делами. А нам с тобой коллективом рулить придётся, – сказал он и задумчиво опустил голову.

В кабинет начали заходить воспитатели. Здоровались, усаживались на стулья, расставленные около стены. В основном это были женщины разного возраста, от тех, кого уже смело можно было называть бабушками и до молоденьких, которые только начинали свой трудовой путь.

Особое внимание привлёк старичок. Худенький, лысоватый, неуклюжий во всех своих движениях. Быковский Константин Васильевич. Учитель, после несчастного случая потерявший свою квалификацию и педагогические навыки. Он постоянно суетился, не находя нужного места. Растерянный, жалкий, хотел всё-таки выглядеть прилично. Но это у него никак не получалось. Всё валилось из рук. На работу он приходил в костюме, и даже в хорошую погоду носил плащ светлого цвета. Как будто хотел под плащом скрыть свою угловатость и неловкость.

- Эх, если бы не тот телеграфный столб, – шутливо говорил он иногда невнятным тусклым голосом, как бы в оправдание своей неловкости.

Когда-то работал в школе, вёл уроки математики в городской школе. Однажды по пути на работу случилось несчастье – телеграфный столб упал на голову и разрушил все жизненные перспективы. Стал Быковский инвалидом и, по сути, никудышным человеком. Только и сгодился для работы в спец. училище воспитателем, где всегда была нехватка кадров.

О своём телеграфном столбе Константин Васильевич всегда вспоминал в качестве оправдания за какую-либо оплошность. Вроде шутки или анекдота. А вообще-то он был очень добрый и простой человек, с хорошим чувством юмора. Изо всех сил старался показать свою исполнительность и компетентность, хотя и давалось это ему с огромным трудом. Вскоре Константин Васильевич ушёл на пенсию.

Калачёва Нина Ильинична, пожилая худенькая женщина, маленького роста, работавшая ранее в детском садике воспитателем. Седые волосы, спрятанные под косынку, то и дело выбивались, она неловко поправляла их, старясь выглядеть подтянутой и дисциплинированной. Нина Ильинична считала себя квалифицированным педагогом. Несмотря на своё деревенское происхождение, проявляла во всём высочайшую культуру. Все слова выговаривала подчёркнуто литературно, грамотно. Бывают в деревенской жизни такие люди, которые интеллигентнее любого городского жителя. Очень добрая, порядочная, она всем нравилась своим приветливым отношением. К сожалению, тоже ушла на пенсию в следующем году. Мы долго встречались с ней в посёлке как старые друзья.

Горошникова Раиса Яковлевна – местная жительница. Светловолосая, круглолицая, с ярким румянцем на округлых щеках. С редкой педагогической хваткой. Умная и решительная, весёлая в компании. Хохотушка, но в работе очень серьёзная и деловитая. На неё всегда можно было положиться. Она – старший воспитатель первого отряда. Через некоторое время переехала с семьёй в Калтан. Всю жизнь до самой пенсии работала в детском доме-интернате. Заслужила прекрасную репутацию и много наград. И сейчас иногда веселит меня по телефону, рассказывая последние городские новости или о наших общих знакомых.

Кисельникова Любовь Степановна – тоже местная жительница. Коренастая, складная телом, русоволосая, всегда сдержанная и аккуратная. Добросовестный и порядочный человек. Вскоре мы жалели о том, что её перевели секретарём директора. А потом с семьёй переехала в город Калтан и стала заведующей бюро ЗАГС. До самой пенсии проработала там. Оставила после себя самые хорошие воспоминания у калтанцев. Через неё мы все и оформляли свой гражданский статус. Похоронила недавно мужа, с которым прожила всю жизнь. Александр Максимович много лет был председателем горисполкома, отвоевал самостоятельность для города Калтана. Нелегко ей было с ним. Всегда занятый, озабоченный, резкий в требованиях и суждениях. И теперь она встречается мне в городе, старенькая, больная, согнувшаяся. Но всегда с улыбкой. Тогда мы тоже стали мы друзьями навсегда.

До сих пор думаю, что на комсомольскую работу я попал с подачи Кисельникова, который работал тогда заведующим отделом горкома партии. Рассказывала ему супруга, какой у них появился старший воспитатель. Идеалист, энергичный и несгибаемый патриот. "Геша, по имени Геннадий Петрович..."

Совсем молодая девчонка, Тарасова Раиса Егоровна, учитель физкультуры по образованию. Худенькая, тонкая, гуттаперчевая, со скупыми, но точными спортивными движениями. Жила она недалеко от училища, в простой деревенской семье. Аккуратная, красивая. Настоящий образованный педагог. Вскоре ушла преподавать в школу свой предмет.

Раиса Егоровна вышла замуж за моего друга, старшего воспитателя Калюку Виктора Владимировича, который прибыл по распределению через полмесяца после меня. А позднее они переехали в город Новокузнецк. Мне довелось сватать её в лучших старинных традициях, а затем и быть шафером на свадьбе. Сейчас, бывая в гостях у Раисы Яковлевны в Калтане, передаёт мне приветы.

Губарева Людмила Николаевна, молодая, энергичная, вспыльчивая, с особым артистическим талантом. Невидная внешность. С немного фальшивым, но довольно убедительным талантом. Капризная, неуравновешенная, но вполне добросовестно выполнявшая свои обязанности. Она поступила на исторический факультет заочно, окончила его и впоследствии стала работать учителем в школе. Ей принадлежит авторство на моё прозвище, которое провозгласила открыто среди ребят. Разыгрывая "особую близость к начальству", однажды, опасливо оглядываясь по сторонам, как будто не замечая стоящих рядом пацанов, обратилась ко мне доверительно:

- Геша, скажи, пожалуйста…

Потом, как бы заметив посторонних, торопливо исправилась:

- Извините, Геннадий Петрович.

Но пацаны поймали это слово. И так стал я Геша.

В училище у всех педагогов были прозвища. Они давались исключительно метко и употреблялись, конечно, за глаза. Могли испробовать несколько вариантов, пока не прилипало подходящее именно для этого человека. Я тоже износил несколько прозвищ. Первое – Комсомолец – за комсомольский значок, а также за идейность. При отрицательном отношении к социальным ценностям в этом коллективе кличка имела отрицательную эмоциональную оценку. Второе прозвище мне пытались приклеить из-за непринятия моих требований, за мою въедливость и непримиримость, за то, что я оказывался всегда не вовремя и в самых неожиданных местах, рассекречивал самые важные тёмные тайны, находил надёжные запасники, в которых хранились запрещённые вещи. Чекист. Это было прозвище с крайне отрицательной окраской. Чекисты для обитателей тюремных застенков – самое ненавистное, что может быть. Чекисты – сатрапы режима. Одна из тюремных песен заканчивалась, например, такими едкими словами:

Ведь не за это ты, Ильич, боролся,

Чтобы рабочий гнулся в три дуги,

За пайку хлеба слезами умывался

И целовал чекистам сапоги.

Когда понемногу познакомился с ребятами, стал вникать в их жизнь, они сменили гнев на милость. За мою настойчивость и принципиальность, а ещё, видимо, потому что не жалел времени и сил, также за почти круглосуточное дежурство ребята отметили новой кличкой – Патриот. Она, конечно, больше грела мне сердце. Но долго тоже не продержалась.

Вот тут и подоспела Людмила Николаевна со своим. Геша. Я вообще никак не отношусь к этому прозвищу. Геша так Геша. Многие оценивают его как положительное, с тёплой окраской. По крайней мере, так ребята объяснили побывавшей у нас в 1978 году кемеровской журналистке Таисии Шацкой. После разговора с подростками она написала в своём очерке: "Есть у них уважаемый педагог – Геша (по имени Геннадий Петрович)". Ну, уважаемый, так уважаемый. Так и ношу прилепившееся ко мне прозвище всю жизнь. Про неуважаемых педагогов лучше воздержусь рассказывать. Хотя...

Людмила Николаевна была поистине талантлива. И непредсказуема. Она могла вовремя сыграть обморок, истерику, быть буйно весёлой или устрашающе злой и угрюмой, могла легко довести до белого каления любого пацана. И не только пацана. Взрослым от неё тоже доставалось. То её обуревал детский восторг, то вдруг она срывалась на крик в самых неподходящих ситуациях. Может быть, для неё они были и подходящими. Лицо всегда выражало какую-либо яркую эмоцию. Без эмоций она не могла жить ни секунды. Даже спокойствие и равнодушие она выражала по-особенному рисовано.

Однажды сломала ногу, но вышла на работу с гипсом и долго прикидывалась, что совсем не может самостоятельно передвигаться. Ребята наперебой жалели её, вели себя тихо, старались во всём угодить. Командир группы отвозил её на санках до дому. А она при этом хитро ухмылялась и подмаргивала. Вот уж поистине: "Он уважать себя заставил, И лучше выдумать не мог". Всегда должна быть в центре внимания – её главное и постоянное желание.

Когда перешла работать в школу, стала ещё более капризной и придирчивой. Педагогических способностей, в отличие от артистических талантов, у неё оказалось мало. И мне чуть не каждый день приходилось разбираться в затеянных ею конфликтах. Пытался сделать ей внушение, но это было бесполезно. Мы постоянно спорили. Однажды, ехидно улыбаясь, сказала:

- Геша, уверена, что ты будешь когда-нибудь писать об этом. Я у тебя буду, конечно, – отрицательный пример педагога?

- Конечно, – ответил я. – Таких Антон Семёнович Макаренко называл педагогическими бестиями. Вот ты и есть образцовый пример.

И сейчас, когда это пишу, думаю. Как же она предвидела, что мне придётся предаться воспоминаниям? Умная она была всё-таки. И проницательная. Обидел бы мой такой отзыв о ней? Нет, не обидел бы. Для неё ведь главное – в чём бы то ни было быть на виду, в центре внимания. Ведь я же о ней рассказал.

Следует, однако, отметить: Людмила Николаевна полжизни отдала училищу, работала честно и добросовестно, несмотря на свои чудачества. Не многие смогли продержаться здесь столько времени.

Воспитатель Ворочек Вера Гавриловна без особых затруднений для себя и к всеобщему удовольствию была всегда на виду. Чернявая красивая хохлушка без особых усилий привлекала к себе всеобщее внимание. Весёлая, бодрая, оптимистичная, замечательная песенница с хорошим звонким голосом. Она была неуёмно шумной и неугомонной. Всегда затевала что-нибудь для ребятишек или в неформальной компании.

Что касается прозвища, то и его ребята нашли сразу и без обсуждений. За её заботливость, за внимательность дали ей святое имя – Мать. Для Матери не нужно было педагогического образования. Хватало на всех души. На своих и на чужих детей. Да и на своих коллег хватало. Она была дружна со всеми. Все конфликты старалась потушить в зародыше.

После моего первого конфликта с её группой 15-16 ребята были вне себя от ярости за наложенное взыскание. Проходя мимо окна, слышал, как она спокойно и миролюбиво доказывала их неправоту. А они без всякого стеснения крыли матом, изрекая угрозы в мой адрес. Подумал тогда: вот на таких педагогах будет держаться группа, отряд, училище.

На снимке: Вера Гавриловна с помощниками по хозяйственным делам Манышевым Валерием и Коваленко Андреем

Она умела на ходу организовать какое-нибудь развлекательное мероприятие, зажечь игру, разбудить весёлую нотку в грустную минуту. На карнавалах её группа была самая нарядная и весёлая.

Особенно она любила и часто пела украинские песни. Пели мы с ней на голоса "Цвiте терен", "Иванко" и многие другие. В День воспитателя, который проводили хотя бы раз в месяц где-нибудь в неформальной обстановке с рюмкой вина, она всех заводила. Здесь же делилась своими юмористическими заметками из наблюдений за своими ребятами. Начинала рассказывать, разговор подхватывали. Как будто не было другой темы. Только о своих воспитанниках наперебой рассказывали. Эта общая мелодия как-то сама собой переходила на проблемы наших ребятишек. Вера Гавриловна осталась душой коллектива и Матерью даже тогда, когда её перевели помощником директора по хозяйству. Вера Гавриловна, будучи завхозом, играла заглавную роль в подготовке встреч с высокопоставленными руководителями.

На снимке: приезд начальника отдела специальных училищ Госкомитета. Турова Варвара Ивановна, Зинина Нина Васильевна, начальник из Москвы, директор Пилипенко Василий Титович с супругой и Ворочек Вера Гавриловна

На снимке: две матери, Дочева Лидия Степановна, много лет незаменимый секретарь городской комиссии по делам несовершеннолетних, и воспитатель Ворочек Вера Гавриловна с группой учащихся

Чернобровая, с румяными щёчками, всегда чуть подкрашенная, весёлая. Часто, смеясь, говорила:

- Хочу быть всегда красивой. Даже в гробу. Подкрасьте меня, когда помру.

Смеялись все до упаду, представляя её крашеную в гробу. А всё-таки подкрасили, когда хоронили. Лежала она, как живая, писаной красавицей. А случилось это 28 августа 1995 года. Добрую светлую память о себе оставила наша Вера.

Турова Варвара Ивановна из Калтана была учителем математики, и работала воспитателем только до начала учебного года. Женщина с большим педагогическим талантом. Утончённая фигурой и характером, она педагогически точно играла свою роль в любых обстоятельствах. Подвижная, улыбчивая, дружелюбная. Она могла найти общий язык с каждым. Свою математику преподавала зажигательно. Когда я бывал у неё на уроках, удивлялся, что такой серьёзный предмет можно вести так весело, со стихами, с шутками. Она была застрельщиком всяких шуток и причуд в неофициальной компании. В общем, незаменимый во всех отношениях человек.

Варвару Ивановну погубила неуёмная погоня за новыми впечатлениями и за должностями. В середине 80-х годов её назначили заместителем директора по общеобразовательной подготовке. Потом она неожиданно уехала в другое специальное училище, в Рефт Свердловской области, где уже работал директором Хуторной Владимир Николаевич. Оттуда переехала ещё куда-то. В конце концов, следы её потерялись.

Комарова Серафима Ивановна, старожил посёлка Шушталеп. Круглолицая, светловолосая, с внимательным тёплым взглядом, немного медлительная, но старательная и последовательная во всём. Из знаменитой педагогической семьи Авериных, она не имела специального образования, но её добросовестность и доброе чуткое сердце с лихвой восполняли этот пробел. Можно сказать, добротно исполняла обязанности воспитателя. Затем также добросовестно и честно всю жизнь проработала начальником местного почтового отделения. Со временем я тоже стал старожилом посёлка. И часто мы вспоминаем эти немногие совместные дни нашей работы.

Киреева Нина Николаевна заслуживает особого внимания. Воспитатель самой лучшей группы в училище – группы столяров, потом ставших станочниками по деревообработке, она должна была держать марку лучшего воспитателя. И это удавалось ей всегда. Умная, добросовестная, с огромной работоспособностью. Педагогический институт ей удалось окончить позднее, уже к концу 70-х годов. В те дни Нина Николаевна была самым успешным воспитателем. И в неформальной компании умела держать себя общительной, весёлой, непринуждённой.

Носила очки, которые подчёркивали её начитанность и образованность. Внешне привлекательная женщина, с тонкими чертами лица, со слегка тёмными, аккуратно прибранными волосами, она, казалось, всегда смотрела на себя со стороны – как она выглядит. Свою лёгкую хромоту иногда специально демонстрировала. Не смотрите, мол, что калека, я – умница, и во многих случаях – незаменимый человек. Старательная, но очень самолюбивая, постоянно заботилась о возможности своего самоутверждения. И в этом мне виделось её положительное качество.

Уходя на выборную должность в Осинниковский горком комсомола в конце 1973 года, когда все проблемы внутренней жизни коллектива учащихся были решены, и я был уверен в благополучном процветании его, именно Нину Николаевну оставил вместо себя старшим воспитателем. Однако карьера её на том не закончилась. В следующем году она стала заместителем директора по воспитательной работе.

Мне пришлось работать под началом Киреевой после возвращения из горкома в 1977 году. Трудно было, потому что к тому времени в ней проявилась властная, не терпящая возражений натура, с огромным количеством заблуждений, присущих человеку эгоцентричному и склонному к подавлению всякого инакомыслия. При ней укрепилась порочная бугровская система, с которой я был категорически не согласен, и которая была причиной многих драматических и даже трагических страниц в жизни училища. Тогда в коллектив учащихся как-то просочилась и укрепилась новая система неравенства. Правда, Киреева не ограничивала меня в моих действиях, и мне удавалось строить работу так, как считал нужным. По крайней мере, бугровская система в моём втором отряде была искоренена окончательно и не принесла таких трагических последствий, которые принесла первому отряду, находящемуся под её постоянной опекой.

На снимке: Киреева Нина Николаевна во время школьной викторины

Со временем, когда должность директора переходила от одного случайного человека к другому, Нина Николаевна сама помышляла её занять. И уже исполняла обязанности директора с надеждой на утверждение в вышестоящих инстанциях. Но судьба распорядилась иначе. Вышестоящие нашли другого директора, а ей не удалось вернуться даже на своё старое место – замполитом. Другие должности её уже не устраивали, и она вообще ушла из училища.

Затем её настигла тяжёлая неизлечимая болезнь. Умирала тяжело. Конечно, несмотря на наши разногласия по службе, я с воспитателями посещал её дома. Она всё бодрилась, старалась нас как-то развеселить. Угощала домашней стряпнёй, показывала свои фотоальбомы. Но мы знали: это всё видимость. Конец был близок. На том и закончилась карьера этой неординарной, умной, но очень самонадеянной женщины. Первого, как она говорила, в истории училища замполита-женщины.

Первый примечательный случай в моей жизни, доказывающий, что нельзя допускать на высокие должности людей неграмотных или поверхностно образованных, обладающих большими неадекватными амбициями. Это всегда обоюдно чревато самыми дурными последствиями для самого человека и для дела, которое ему поручают. Потом в моей жизни это было подтверждено ещё многими примерами такого рода.

Воспитатель Комарова Галина Петровна была тогда в отпуске. Мне она тоже запомнилась как человек основательный, очень старательный.

В первое время многие люди не имели соответствующей профессиональной подготовки, навыков педагогической работы. Потом пришли другие воспитатели: Огородникова Валентина Карловна, Писарева Татьяна Ивановна, Приходько Наталия Васильевна, Федосеева Галина Ивановна, Кукушкина Валентина Яковлевна, Колонщаков Юрий Евгеньевич, Калинкин Олег Фёдорович и другие. Все без специального образования, но исключительно добросовестные люди.

Тогда здесь всё держалось на чистом патриотизме и простом житейском опыте. А опыт был у каждого свой, личный, потому кадры решали все вопросы, но каждый по-своему. Кто в лес, кто по дрова. Особенно – руководящие кадры. За тринадцать лет мне довелось увидеть или пережить шесть директоров. Кажется, все старались соответствовать должности, но с переменным успехом. Потому что не ставили во главе угла основную задачу – воспитание. Только строили новые корпуса, перестраивали, благоустраивали. Хотя и это было нужно, потому что училище было создано на базе сельскохозяйственного, от которого остались кое-какая избитая техника – грузовики, комбайны, трактора, полуразвалившиеся жилые бараки и ветхие учебные корпуса.

Руководители

До моего прихода сменилось за короткий срок несколько руководителей. Первым был Глазунов Пётр Васильевич. Некоторое время работал Шерстков Вадим Александрович, впоследствии мой хороший приятель, руководитель военного дела. Затем исполнял обязанности Фотинов Леонид Лаврентьевич, математик, в прошлом работавший директором первой школы города Осинники, замечательный педагог, Заслуженный учитель, а потом и почётный гражданин города.

На тридцатилетний юбилей нашего училища были приглашены Фотинов Леонид Лаврентьевич и Шерстков Вадим Александрович. На фото слева от них Турова Варвара Ивановна, а во втором ряду за ними воспитатель Рей Амалия Ивановна

На должность директора никак не могли найти подходящего человека. А если и находился такой, то всякими путями открещивался от такого "привлекательного поста". Мой школьный учитель истории Коновалов Николай Григорьевич рассказывал мне позднее, как его пытались "загнать" на должность директора спец. училища, угрожали в случае отказа отобрать партийный билет.

- Сразу из горкома партии поехал я в Шушталеп, – рассказывал он. – Стою у ворот, осматриваюсь. Вижу: на берегу Кондомы стоит мужик и кричит в сторону горы: "Вернитесь!" В гору поднимается группа ребятишек – человек шесть. Отвечают: "Не вернёмся. Ты бить будешь". Посмотрел я на эту картину, сразу в горком, говорю секретарю: "Заберите мой партбилет, но я работать туда не пойду". Ну, и оставили меня в покое.

Петров Юрий Лукич, с которым работать мне пришлось совсем недолго, умный, энергичный, готовый решать любые задачи. Он занимался подготовкой будущего строительства школы и учебно-производственных мастерских. Заказывал проектную документацию, добивался включения в план и открытия финансирования.

Пытался он как-то изменить воспитательный процесс. В середине октября 1971 года мы вместе с ним ездили в Раифское специальное училище, в Татарстане, которое было создано на базе детской воспитательной колонии. Оно было лучшим среди учебно-воспитательных учреждений такого типа. Два дня мы ходили по территории, присутствовали на мероприятиях, беседовали с воспитателями, с другими работниками, которые в большинстве были мужчины. А больше наблюдали и обсуждали между собой все мелочи. В первую очередь увидели жёсткость режима, постоянный контроль за подростками от подъёма до отбоя. И после отбоя тоже.

Открытий для себя мы сделали много. В первую очередь поняли: кадры решают всё. Единый целеустремлённый коллектив с едиными неукоснительно выполняемыми требованиями. С кадрами у них проблем не было. Другое дело – у нас. Дедушки, бабушки, неграмотные, иногда вообще необразованные. Педагогов искали с помощью горкома партии и горисполкома. Зачастую воспитателями посылали сюда на исправление проштрафившихся городских руководителей. И главное, что я отметил, наш коллектив не был настроен на достижение единой цели.

Едем обратно. Делимся впечатлениями. Юрий Лукич о чём-то сосредоточенно думает. В Новокузнецке, в аэропорту нас встречает механик Толмачёв Михаил Никитович на новеньком ГАЗ-69. Это был первый новый автомобиль в училище. Радости нет конца. При въезде в посёлок Юрий Лукич говорит:

- Ну-ка, дай, я попробую порулить.

Садится за руль, едем. Перед проходной останавливается:

- Силён транспорт. Только немного ведёт на первой передаче.

Знатоком техники себя хочет показать. Заходим на проходную. Дежурная, как было принято, встаёт, чётко по-армейски докладывает:

- Товарищ директор, за время Вашего отсутствия никаких происшествий не случилось. Дежурная по режиму Умпелева.

Петров выслушивает со строгим и серьёзным выражением лица, даёт команду:

- Построить всё училище на плацу.

Дежурная передаёт команду на территорию. В окно видим: мастера производственного обучения строят ребят на плацу, два отряда – лицом друг к другу. Двести человек.

- Пойдём, – говорит мне директор.

Решительно выходит из административного здания. Я следую за ним. После приветствия "Здравствуйте, ребята!" и ответного "Здравия желаем" Юрий Лукич громко провозглашает:

- Были мы вчера в таком же училище, как наше Там настоящий порядок. А у нас что? Что, я вас спрашиваю?

Сделав небольшую паузу, отчётливо приказывает:

- С этого дня отряды и группы передвигаются по территории только строем и с песней. Чтобы я не видел больше, как вы ходите без строя. Чтобы я не слышал больше нецензурной брани! Категорически запрещаю курить на территории.

Это были его первые шаги на пути создания единых требований. Однако, к сожалению, легко было сказать, труднее сделать.

Однажды Петров пригласил всех воспитателей. По-видимому, это было одно из его мероприятий по работе с педагогическими кадрами. Мы вошли в кабинет. Я впервые увидел большой кабинет с огромным столом для заседаний. За этот стол расселись, примолкли. Ждали, что скажет директор. Но он сначала нам ничего не сказал. Пригласил секретаря и распорядился:

- Пусть мне приведут двух вчерашних побегушников.

Секретарь ушла. Через некоторое время в двери кабинета, испуганно озираясь, медленно просочились два парня. В одних нательных рубашках. Жалкие, худенькие.

- Коваленко, – обратился к одному из них директор. – А ну-ка, скажи нам, сынок, где твоя мама работает?

- Не знаю, – робко промямлил подросток.

- А какую зарплату она получает?

- Не знаю.

- А не скажешь ли ты нам, сколько она платит за твоё содержание у нас?

- Не знаю, – с трудом выдавил пацан, ожидая заслуженного гнева.

Директор вдруг побагровел, одутловатое лицо его налилось кровью. Большие губы, за которые ребята его называли Губой, вдруг раздулись ещё больше, с них полетела слюна. Он закричал так пронзительно громко, что мы все вздрогнули.

- Не знаешь?! Не знаешь! Сколько твоя бедная мать платит за тебя! Родная твоя мать! За твои проделки! Не знаешь? И знать не хочешь. Плевал ты на свою мать, которая за тебя изболелась.

Затем срывается вообще на истерический крик:

- Вон отсюда! Вон! Подлец ты! Шкура ты!

Ребята выскочили из кабинета, как ошпаренные кипятком. Юрий Лукич вдруг сразу обмяк, в одно мгновение успокоился и, утирая белым платком свои большие губы, сказал:

- Вы только что видели момент сильного воздействия.

Неожиданные метаморфозы удивили и рассмешили. Перепуганные накалом страстей, воспитатели зашевелились, расслабились.

- Запомните, вы видели момент сильного воздействия, – повторил директор. – Учитесь!

И больше ничего не добавил. Мы долго потом вспоминали этот момент. И, будучи мало-мальски образованным, я тщетно разыскивал в педагогических справочниках существование такого метода. Увы, не нашёл. Однако вижу, что это сильное действие сходно с макаренковским взрывом. Такой взрыв, способный сломать коллектив и личность изнутри, переформатировать, кардинально изменить систему ценностных ориентаций. Как происходит взрыв в коллективе, мы вскоре увидели наяву.

Так директор Петров старался осуществить работу с педагогическими кадрами.

Но главное, чем он постоянно был озабочен, – создание достойной материальной базы. Тогда закладывались проекты и планы финансирования строительства новых учебных корпусов.

После кончины Юрия Лукича в марте 1972 года директором стал его заместитель – Иванов Анатолий Григорьевич. Спокойный, рассудительный, деловитый. Уважительно относился ко всем, независимо от звания и должности. Самое резкое, что он в порыве недовольства или возмущения мог сказать подчинённому – "В конце концов, это несерьёзно".

С ним мы ездили в Латвийское республиканское специальное училище на Всесоюзное совещание директоров и заместителей по воспитательной работе в августе 1973 года. Мне такая поездка выпала по той причине, что заместитель в то время был в отпуске. Да и не испытывал желания ехать на край света, в Даугавпилс.

Мы там тоже посмотрели на технические новшества, внедрённые латышскими электронщиками – сигнализация, видеокамеры по всему периметру территории, радиотрансляция во всех учебных и производственных помещениях и другое.

Там мне удалось познакомиться со многими выдающимися руководителями и учёными из системы специального профессионально-технического образования. Там я был подвергнут искушению перейти на работу в Латвийский республиканский комитет профтехобразования. Для этой цели меня ежедневно сопровождал, если не сказать, преследовал, сотрудник Комитета Бабаускас Эрвин Арнольдович. Не знаю, чем понравился. Мой спутник неотступно следовал со мной во время экскурсий по республике, обещал золотые горы, сияющие перспективы. Были и другие приглашения – заместителем в Майкопское училище, а ещё во вновь создаваемое Днепродзержинское училище. Анатолий Григорьевич побаивался, что меня кто-нибудь переманит. Но потом успокоился: слишком я привязан к своим родным местам, не могу бросить начатое дело ради какого-то журавля в небе. Нет, уж видно, не моя судьба…

Состояние воспитательного процесса в Даугавпилсе, несмотря на все технические устройства, было отсталым, далёким даже от нашего, которое сложилось к тому времени. И я понял, что у нас не так уж плохо. По крайней мере, не хуже некоторых других. Тогда мы уже сломали старые тюремные традиции, кое-чего достигли в воспитательной работе и уверенно шли дальше.

Летели с пересадкой в Москве. Впервые увидел столицу. Несколько часов бродил по центру, удивляясь архитектуре и величественным памятникам. Как обычно, многолюдье вызывало у меня душевное смятение, порождало чувство одиночества. Никогда не любил большие города. Чем больше и многочисленнее город, тем тягостнее чувство одиночества.

Анатолий Григорьевич в декабре 1973 года с неудовольствием и укором подписал мне документы, перевод на выборную должность второго секретаря горкома комсомола.

Его уважали сотрудники и ребята. Но отсутствие жёстких волевых решений в критических ситуациях не дало ему возможности долго продержаться на посту. Через год Иванова перевели директором СГПТУ № 45 города Осинники, где он успешно работал много лет до своей преждевременной смерти от сердечного приступа. Наши последующие встречи были всегда очень тёплыми. Часто вспоминали наше общее прошлое.

На его место пришёл бывший замполит, мой первый начальник – Хуторной Владимир Николаевич. Человек всесторонне развитый, умный. Всегда полный разнообразных творческих замыслов. Реформатор, похожий в своих неукротимых порывах на царя Петра. И внешне был похож на этого государя. С крепкой широкой костью, сильный, решительный, умный. Мягкий и одновременно властный. Никогда не повышал голоса в разговоре с подчинёнными, но был требователен и последователен во всём.

Он рисовал проекты новой проходной, в совершенно особом, незнакомом нам стиле. Высоковерхие, вызывающе стильные строения. Сам с бригадой мастеров ездил на заготовку леса. Строилось всё под его неусыпным оком. Красиво, крепко и добротно. В том числе первые дачные домики во вновь созданном по его инициативе садоводческом товариществе "Кондома".

На снимке: на заготовке леса слева – физрук Алексаев Владимир Миронович, первый председатель садоводческого товарищества "Кондома", слева – директор Хуторной Владимир Николаевич, вверху – первый заместитель и будущий директор Пилипенко Василий Титович

Работу с коллективом учащихся он полностью перепоручил старшим воспитателям и замполиту. Вмешивался в процесс воспитания время от времени. Причём, всегда очень удачно. Не забывалась старая хватка. Будучи ещё замполитом, заочно окончил Новокузнецкий педагогический институт.

- У меня есть мечта, – говорил он, – рядом с проходной построить два коттеджа для старших воспитателей. С приусадебными участками. Чтобы были всегда рядом и держали руку на пульсе. На них всё училище держится.

При общем благополучном течении дел Владимир Николаевич заслужил всеобщее уважение не только в коллективе, но и в городе. Надумали наши городские руководители взять его в свои ряды. И он стал заместителем председателя горисполкома. Затем уехал из нашего города, был назначен директором Рефтинского специального училища Свердловской области.

Про меня не забыл. В 1986 году он приехал в училище, долго беседовал с моим директором Виктором Максимовичем Дуплиным. Потом пригласили меня. Видимо, Хуторной обговорил условия моего переезда к нему в случае моего согласия. Встретил меня весьма приветливо, с широкой улыбкой, пожал руку и сказал:

- Сразу говорю тебе, Геннадий Петрович, я за тобой приехал. Будешь у меня заместителем. Мне твоя система работы нужна. Согласен?

Такого оборота я не ожидал. Конечно, чувствовать себя пешкой, которую двигают кто как захочет, мне не хотелось. Более того, как уже говорил, не являюсь охотником к перемене мест.

- Знаю, что ты скажешь, – продолжал Владимир Николаевич. – Тебе неохота оставлять родные места, покидать своих родственников. И всё-таки подумай.

Дуплин начал звонить кому-то по телефону, делая вид, что не вникает в содержание нашего разговора. А я, не особо задумываясь, ответил:

- Нет, извините. Не поеду никуда. Новый директор ещё не создал мне невыносимых условий для работы.

Видел, как огорчился один директор, и как удовлетворённо расцвёл в улыбке другой. Знай, мол, наших.

- Ну, ладно. Другого-то я и не ожидал. Дашь мне свои системные разработки?

- Конечно. По одному экземпляру выделю.

- Зайду к тебе.

Хуторной перед отъездом пришёл ко мне в кабинет, я выдал ему мои работы по оптимизации воспитательной работы в условиях специального училища, инструкцию по системе единых педагогических требований и ещё кое-что. Больше он не заводил разговора о моём переезде. Однако, думаю, сохранил скрытую обиду на мою несговорчивость.

Жизнь моего первого товарища по работе, замполита и директора, сложилась удачно. Работая в Ревдинском спец. училище, он добился прекрасных результатов. Жаль только, что рано ушёл из жизни. Учебно-воспитательное учреждение, которое он сделал образцовым, назвали его именем. Заслуженный учитель профессионально-технического образования.

Уходя в горисполком, Владимир Николаевич выдвинул на своё место старшего воспитателя Курдюкова Леонтия Ивановича.

После своего ухода Владимир Николаевич часто приезжал в училище. Здесь запечатлена встреча его с новым директором и руководителем физвоспитания, секретарём партийной организации Алексаевым Владимиром Мироновичем

Мы с Лёвой были большими друзьями, проработали несколько лет плечом к плечу. Дружно, и почти нога в ногу. Звали его всегда не Леонтием, а Львом. И он оправдывал это имя своим спокойным невозмутимым характером. В компании друзей был незаменим. Играл на баяне, умел рассказывать анекдоты и просто необыкновенные истории. С ним на пару мы исполняли для ребят сатирические частушки на училищные темы.

Лев Иванович был юристом по специальности, проблемами педагогики не очень интересовался. У него были другие хобби. Но его, спокойного и взвешенного, глубоко уважали ребята и сотрудники. При бугровской системе, сложившейся в первом отряде, не утруждал себя глубоким анализом и не имел склонности к ломке устоявшегося порядка вещей.

Заступив на пост директора, отошёл от коллектива, стал меньше общаться с друзьями. Какие-то хозяйственные и строительные проблемы ставили его в тупик. Он замыкался. Я же не заходил к нему без особой нужды, с дружбой не навязывался. У него тогда появилась куча советчиков, которые давали самые разноречивые советы и совсем не дельные советы. Мы с ним почти совсем перестали встречаться. Виделись только в официозе. Для меня была неприятна отчуждённость после долгой нашей дружбы. Но я не стал навязывать ему свои идеи, перестал делиться своими проблемами.

А дела в училище, между тем, покатились вниз. Особенно плохо складывалась обстановка в его бывшем первом отряде. Бывали даже случаи массовых беспорядков и тяжких преступлений среди учащихся. Всегда благодарю Бога за то, что в своём отряде не допустил в тот трудный период и за всю мою многолетнюю работу ни одного подобного случая.

Наконец, систематические серьёзные происшествия переполнили чашу терпения у начальника Кемеровского областного управления. Да и городские власти тоже были очень недовольны сложившейся обстановкой. Лев Иванович ушёл на другую работу.

После Курдюкова исполнять обязанности директора стал Пилипенко Василий Титович, бывший до этого его заместителем. Прекрасный специалист, инженер с высоким уровнем образования и общечеловеческой культуры. Как и большинство интеллигентных людей, он не способен был к принятию жёстких волевых решений. Огромным его достоинством, вместе с тем, считаю его равнодушие к власти. Наслаждение от неё испытывают только люди тщеславные и эгоистичные. Они любыми путями стараются добиться льстивых слов от подчинённых, которые должны непременно признавать и воспевать их величие. Также панически боятся потерять свою власть. Титыч, как его уважительно называли сотрудники, не боялся потерять титул. Он даже заметно тяготился этой нагрузкой, ощущал огромное бремя, возложенное на него. Полностью доверял все дела заместителям. А те умело манипулировали директором. Из-за этого мне однажды пришлось с ним поскандалить. Причём, в самых грубых тонах. И он никогда не напоминал об этом. И не мстил.

Меня никогда не ограничивали в моих действиях внутри отряда, в котором стало уже не сто, а сто пятьдесят человек. Здесь принято было полное подчинение любому работнику училища. То есть, мы добились полной управляемости. В параллельном отряде весь порядок стойко держался на буграх. И оттуда часто раздавались осуждающие наш порядок отзывы. "Актив", мол, это. Или ещё презрительнее звучало – "Пионерский отряд". Моим членам совета приходилось часто оправдываться перед буграми из первого отряда:

- Мы ничего не можем поделать. С Гешей не поспоришь.

Так и ссылались всегда на мою необыкновенную жёсткость. Администрация же не предпринимала ничего, чтобы преодолеть эту разность. Так и сохраняли её, чтобы не возникло лишних осложнений. Во время директорства Василия Титовича Нина Николаевна Киреева решила устранить противоречие: во время моего отпуска переформатировать управление в моём отряде и завести здесь бугровскую систему. Конечно, пользуясь поддержкой Пилипенко. Я подозревал подвох, поэтому перед отпуском зашёл к директору:

- Василий Титович, прошу во время моего отпуска никаких замен в активе отряда не делать.

Он выслушал меня, улыбнулся и сказал:

- Отдыхай спокойно. Мы справимся. Всё будет нормально. Обойдёмся своими силами.

Однако "нормально" не получилось. Сразу после моего ухода в отпуск в совет отряда назначили новых вожаков, которые, как казалось, имеют большой непререкаемый авторитет, которые будут "держать железный порядок". Получилось всё наоборот. Новый командир отряда втайне объявил "тихую анархию". В отряде внешне ничего не изменилось. Всё выглядело пристойно – чистота и порядок в общежитие, вежливое обращение с сотрудниками. Только никто не выполнял никаких правил внутреннего распорядка – приказов никто не слушался, передвигались по территории неорганизованной толпой. Ни директор, ни заместители ничего не могли поделать. Попытки уговорить ребят никаких результатов не дали. Нужна была жёсткая рука. К сожалению, на территории в тот момент её не нашлось.

Я знал, что делается в отряде. Воспитатели, жившие в нашем доме, придя с работы, каждый день рассказывали мне всё в подробности. Просили прийти на работу. Но я, честно говоря, обиженный на то, что реформы стали проводить вопреки моему мнению, выжидал – чем всё закончится. Сказали – сами с усами, так и работайте.

И когда ситуация стала совершенно неуправляемой, Василий Титович позвонил:

- Геннадий Петрович, придите, пожалуйста. В отряде нехорошо.

И только тогда я пошёл. К тому времени в училище уже приехал заместитель начальника областного управления, бывший директор Хуторной Владимир Николаевич. Была поставлена на ноги местная милиция. Сам начальник ГОВД ходил по территории, демонстрировал из-под шинели автомат. Ребятишки только смеялись над этим. Они знали: никто же не будет применять оружие против детей...

Не буду описывать массу интересных, по-настоящему детективных подробностей той эпопеи. Скажу только, что с анархией удалось всё-таки справиться. В один момент. Причём, главную роль в усмирении "тихого бунта" сыграл Хуторной.

Вот тогда я с Василием Титовичем сильно поссорился. Наговорил ему грубостей. Как мне показалось, он понял мою правоту и простил. Вскоре Пилипенко ушёл на другую работу. Стал начальником Осинниковских городских электрических сетей. Много раз избирался депутатом городского совета. Между нами сохранились самые добрые и даже дружеские отношения. Хороший человек. Умный и незлопамятный.

В 1980 году на должность директора был назначен бывший зав. отделом горкома партии Дуплин Виктор Максимович, которого мне довелось узнать, когда я был ещё секретарём горкома комсомола. Деятельный, властный, энергичный. За время его директорства материальная база училища значительно приросла.

Атлетическая спортивная фигура и его зычный громкий голос покорили всё пространство Шушталепского училища. Он занимался физкультурой и спортом и особое внимание уделял всегда именно этим вопросам в области воспитания. Правда, глубоко вникать в педагогические проблемы не хотел. Новый директор большую часть времени отдавал хозяйственным вопросам. Особенно любил технику и делал всё для её приобретения. Гаражное хозяйство стало едва ли не основным предметом его заботы.

На этом снимке выездное заседание комиссии по делам несовершеннолетних. Ведёт его заместитель председателя горисполкома Альбермах Николай Николаевич. Слева от него члены комиссии, бывшие директора спец. училища Пилипенко Василий Титович и Иванов Анатолий Григорьевич. Второй справа на фото Дуплин Виктор Максимович. А рядом с ним, в самом скромном уголке – я, представляющий ребят на выпуск

Через семь лет нашей совместной работы я ушёл в Шушталепскую школу, где мне очень пригодился опыт, приобретённый в спец. училище – ШСПТУ, ШВК, ШИК, как зачастую называли, шифровали, выкалывали на запястьях воспитанники этого воспитательного учреждения.

За долгие годы с огромными усилиями всех, сменяющих друг друга руководителей, всё-таки построили удобную красивую проходную с комнатами для свиданий, новый административный корпус, совмещённый со школой и подсобными помещениями (медсанчасть, карантинная комната, штрафной изолятор), учебно-производственные мастерские, два просторных корпуса общежития, большой гараж для техники, которой стало вполне достаточно для всяких нужд. Здесь и автобусы для перевозки детей, и трактора для перевозки габаритных грузов, и ассенизаторская машина, и бульдозеры для очистки территории и близлежащих улиц. Бывший клуб, долгие годы до моего прихода служивший нуждам местного населения, присоединён к территории училища и переоборудован в просторный спортивный зал. Построена новая просторная и красивая столовая.

В 1973 году сдан в эксплуатацию 16-квартирный дом, куда я из общежития переехал. Несмотря на мои настойчивые советы построить ещё один дом в посёлке Шушталеп, рядом с училищем, в 1982 году построили дом в городе Калтане. Для закрепления кадров, так сказать. Однако он вовсе не послужил закреплению кадров. Поселившись в новом доме, многие перешли на другую работу поближе. Уже в 90-е годы, когда я работал директором Шушталепской школы, построили всё-таки 24-квартирный дом на нашей улице, рядом с училищем. Но утечка кадров устойчиво вошла в систему, а работать с ребятами стало настолько трудно, что часть вселившихся в этот дом сотрудников вскоре уволилась. Остались самые стойкие и преданные люди.

Так переживали долгие годы. Иногда очень трудно, с потрясениями и обрушениями. Иногда ровно, без особых происшествий. Можно сказать, здания построили и обустроили, а коллектив не могли создать, несмотря на все усилия. Чтобы дружный был, и работоспособный.

Хотя 1988 году я и перешёл в школу, но часть моей молодости и огромная доля юного сердца осталась там, в Шушталепском специальном училище. Мои друзья всегда информировали меня обо всём, что там происходило. И я всегда с болью и радостью воспринимал его победы и поражения.

Резкий рывок произошёл с приходом уже другого директора – Гилёва Алексея Николаевича. Это было в 2011 году. Новые кадры, новые требования – чёткие, однозначно читаемые и понимаемые. Он первым понял, что главная задача воспитательного учреждения – именно воспитание с едиными педагогическими требованиями и неукоснительным выполнением "Положения о специальном училище", а не просто наведение какого-то иллюзорного порядка. Училище неожиданно для всех пошло в гору. Я радовался и жалел, что прорыв всё-таки произошёл, хотя и с таким большим опозданием.

Глядя на нынешнее благополучие и процветание, когда Шушталепское спец. училище стало одним из лучших в стране, не надо смотреть на его далёкое прошлое с пренебрежением или осуждением. Большинство людей, которые здесь работали, – от руководителя до кастелянши и технички – делали всё, чтобы оно процветало и выполняло свою главную задачу. Мы рады, что это всё-таки случилось, пусть и не в те, древнейшие и древние времена, а в будущем.

Именно ради светлого будущего шла тогда затяжная война, в которой были свои потери и свои победы.

Не забывайте, с чего всё начиналось.

Воспитатели

Я удалил бы язык каждому, кто скажет,

что человек неисправим.

Абай Кунанбаев

Итак. Тогда был, наверное, всё ещё день первый. И я сидел в кабинете замполита, разглядывая моих новых коллег. Тишина. Никто не шелохнётся. Все ждут слова начальника, оглядывая с ног до головы меня, двадцати двух лет от роду. Как теперь многие говорят – красивого парня. Правда, никогда не считал себя красивым и страдал от множества комплексов. Может, это и хорошо, потому, что не научился приписывать себе несуществующих качеств.

Молчание нарушил Владимир Николаевич.

- Кажется, все собрались. Начнём. Сначала познакомьтесь. Казанин Геннадий Петрович. Пришёл к нам по распределению из Кемеровского пединститута. Будет старшим воспитателем. Слушать беспрекословно, как меня.

Он немного помолчал, выдержал паузу. Я сразу понял особенности его стиля общения – делать время от времени глубокомысленные паузы. Затем обратился к статной белокурой женщине, сидящей справа от него:

- Раиса Яковлевна, покажете ему всё. Познакомите с ребятами, с нашим режимом, распорядком дня.

Опять помолчал.

- Геннадий Петрович, Вам нужно будет навести порядок в планировании. А то работаем мы стихийно. Как Бог на душу положил. Порядок в планах – порядок в работе. Все свободны.

Я вышел вместе со всеми на территорию. Там, на плацу, уже были построены два отряда, около двухсот человек в каждом. В расстёгнутых фуфайках, грязные. Хлопчатобумажные чёрные, выцветшие добела робы. У некоторых ребят рваные брюки и куртки. Видно, об этом никто не заботился. Лишь бы одежда была – неважно какая. Лица ребят мне ещё не удалось разглядеть. Передо мной была серая однородная масса. Какая-то тяжёлая, мрачная.

В 17 часов мастера производственного обучения передавали ребят воспитателям. Они стояли своей компанией в сторонке, а передачу проводил дежурный мастер. Отрядами командовали крепкие ребята, как я понял позднее – бугры. Рассчитали по порядку номеров. Сверили количество, скомандовали «Разойдись!». И началось то, что тогда называли "воспитательная работа".

Со мной рядом стояла Горошникова Раиса Яковлевна, поэтому, видимо, на меня ребята вообще не обратили внимания. Разделившись на группы, они разошлись по территории. К некоторым группам присоединились воспитатели. Просто о чём-то разговаривали. Их слушали те, кто хотел. А кто не хотел, пошли в сторону. Нину Ильиничну Калачёву окружила большая толпа ребятишек. Она, маленькая, незаметная среди них, высоко над головой держала несколько чистых почтовых конвертов. Оказывается, их выдавали по норме, никогда не хватало на всех. Некоторые воспитатели покупали конверты и бумагу на свои деньги, чтобы хоть как-то удовлетворить потребности.

Медленным крадущимся шагом ко мне подошла Губарева Людмила Николаевна, изобразив на лице ядовитую гримасу, прошипела:

- Дешёвый авторитет зарабатывает.

Они вдвоём работали на группе 5-6, и ревностное отношение к авторитету напарника имело здесь особое значение. Каждому хотелось, чтобы дети относились к нему лучше, чем к напарнику. Сохранить баланс авторитетов, как оказалось, было совершенно невозможно. И большинство воспитателей настаивали на том, чтобы исключить совмещение на группе двух воспитателей. Пусть будет маленький авторитет, но единый и неделимый.

- Пойдёмте, Геннадий Петрович, общежитие наше покажу.

Это сказала, смущённо улыбаясь, Раиса Яковлевна. И мы с ней пошли в общежитие.

С самого порога я был поражён царящей в общежитии разрухой. Узкий тёмный коридор, по обеим его сторонам комнаты с уродливыми полуразрушенными дверьми. Некоторые открыты настежь. На других разнокалиберные висячие и внутренние замки. Пробои со следами взломов.

Заходим в первую комнату. Чистый крашеный пол. Ощущение необжитости и безлюдья. Пахнет сырой гнилью. Двухъярусные кровати плотно теснятся, сплотившись попарно. На панцирных сетках матрацы в клетку. Рваные, с торчащей из дыр ватой. Кое-где хилые ватные подушки. Местами вижу старенькие истёртые полушерстяные одеяла. Некоторые с оборванными краями.. Два больших окна. Около одного – ученический стол и крашенная в синий цвет лавочка, которую называли банкетка. Конечно, название не от слова "банкет".

- А почему простыней нет?

- О-о-о! – протяжно восклицает Раиса Яковлевна. – Простыни были. Сразу крадут – оглянуться не успеешь.

- Зачем крадут?

- Распродают местным. Или припрятывают до времени. Крадут всё. Только выдадим новую одежду – на другой день половину не досчитаешься. Ничего не поделаешь. Воришки. За это сюда большинство попали.

Вижу, что ей неудобно за беспорядок, за своё бессилие перед ним. Торопливо заполняет паузу:

- Сейчас мы на первом этаже живём, пока ремонт идёт. Потом на первом этаже будут бытовые комнаты, а на втором – спальные.

Как мне помнится, ничто не привело меня в смущение, ничто не удивило. Почему? До сих пор не понимаю. Видимо, я был готов ко всему, к самому большому безобразию. И ожидания мои вскоре оправдались. Разве мог предположить тогда, что придётся мне сокрушить все эти двери, сделать жизнь ребят максимально открытой. И много ещё сломать сложившегося, привычного, устоявшегося в жизни училища и его традициях.

Позднее узнал, что постели и одежда у ребят кишели вшами. Пришлось еженедельно возить бельё на прожарку в город.

Выходим на улицу. Слева от нас, около самого угла общежития прямо на земле сидит мальчишка. Держит перед собой книгу, внимательно вглядываясь в страницы через толстые очки на огромном угрястом носу.

- Это у нас Женя Губин. Он постоянно что-нибудь читает, – объясняет Раиса Яковлевна.

Выходим на дорогу. Позади нас раздаётся истошный крик, который сразу перерастает в сплошной отборный мат. Оглядываюсь: кричит Женька. Из-за угла над его головой повисла лопата-подборка, наполненная цементом. Цемент медленно сыплется на голову Женьке, на его книгу. Он вскакивает, судорожно отряхивается, продолжая ругаться истерически, грубо. Лопата исчезает за углом, пацан, совершивший экзекуцию, стремительно умчался за общежитие – ищи свищи. Раиса Яковлевна кричит:

- Женя, перестань! Женя, успокойся! Женя, не ругайся!

Женька уходит за угол на поиски обидчика, а Раиса Яковлевна объясняет:

- Женя на выпуск идёт. А всё равно его обижают. Обиженкой прожил до выпуска.

Идём через дорогу на спортплощадку, где на теннисном столе тихо полёживает Рафик Шаяхметов. Ребята кучками разбрелись по разным углам. Воспитатели тоже собрались в кружок. Руки у многих сложены на груди. Видимо, обсуждают появление нового начальника. Подходим к ним. Стараясь держать наиболее дружелюбный тон, говорю:

- Товарищи, надо же нам с вами как-то заниматься с ребятами. Мы же с вами воспитатели. Воспитывать должны.

И тут я услышал такое, что меня крайне возмутило и осталось в памяти на всю жизнь.

- А что их воспитывать? Горбатого могила исправит.

Не помню только, кто это сказал. По-моему, мог сказать любой, потому что таков был общий настрой.

И тут я нарочно никак не отреагировал на сказанное. Отложил до более серьёзного разговора в официальной обстановке. Отошёл в сторонку. Наблюдаю.

Плечистый крепкий паренёк в застиранной робе подходит к молодому тополю, крепко обнял его, раскачивает из стороны в сторону. У тополя корни уже не выдерживают, то справа, то слева показываются из почвы. Говорю:

- Тебя как зовут?

- Володя, Иванов.

- Володя, оставь, пожалуйста, дерево. Ты же его вырвешь.

Парень отпускает дерево, с улыбкой подходит ко мне:

- А я что-нибудь делать хочу. Не могу просто так сидеть. Дайте мне какую-нибудь работу.

- Какую же я тебе работу найду сейчас?

- Ну, хоть какую. Только трудную.

Думаю. Необычная просьба. Кто-то бежит от работы, а этому работу подавай. Думаю не только об этом. Главное, как поднять на работу коллектив воспитателей? Они так привыкли: пасти ребятишек со стороны, по возможности не вмешиваясь в их жизнь, не вникая в их проблемы. И это была работа?

Вспоминаю пионерский лагерь, где я проходил практику, будучи студентом второго курса. Там на каждый день требовалось писать план работы. Ребят нужно было занимать от утра до вечера. Ни минуты покоя. Директор лагеря Карлова Галина Евдокимовна строго спрашивала с вожатых и воспитателей. Да и сами мы как-то втянулись в этот график – занятость с подъёма до отбоя. Концерты, экскурсии, футбольные соревнования, волейбол, КВН. Решение всяких внутренних проблем в коллективе. Индивидуальная работа. То Рома влюбился в Лену, не знает, как ей признаться. Откровенничает со мной, спрашивает, как предложить ей дружбу. А этой Лене он тоже нравится. И она делится сокровенным с воспитателем – Старокоровой Валентиной Ивановной. И вот мы решаем между собой, как свести эту парочку. В конце концов, всё решается благополучно. Они стали дружить в лагере, дружба продолжалась потом в городе. А возможно, у этой истории был очень счастливый конец. И так два сезона – день и ночь.

Вспоминаю с внутренней улыбкой своих ребятишек. Задумчивый, иду к школе по дорожке, выложенной бетонными плитами. Едва не запнулся об арматуру, торчащую из плиты. Пытаюсь её выломать. Металлический прут торчит не прямо из плиты, а изогнулся в бетоне. Поворачивается внутри. Бесполезно, такой не выломать. И вдруг на глаза мне попадается тот крепыш – Володя Иванов. Зову его. С улыбкой подходит.

- Володя, вот тебе работа. Особое поручение. Об эту арматуру все запинаются. Надо бы её как-то выломать. Выломаешь?

- Конечно, – с готовностью отвечает Володя и начинает раскачивать арматуру.

Вскоре понимает, что толстая проволока сидит в бетоне крепко, ложится набок, качает её из стороны в сторону одной рукой. Потом устаёт, ложится на другой бок. И раскачивает настойчиво уже другой рукой. Э-э! Тяжёлая эта работа. Едва ли посильная…

Иду дальше, стараюсь присмотреться к этому необычному для меня пёстрому разнообразию рваных одёжек, лиц. Лица разные. Сытые, холёные, худые, измождённые, беззаботные и озабоченные. С белыми шрамами через всю щёку, с синяками под глазами. Есть и со сплошным синяком через переносицу – под оба глаза. Рассказать легко – смотреть страшно. Какая-то внутренняя обида и боль за всю эту битую ребятню пронзает меня от затылка до пяток. Нет, этого терпеть нельзя. Более всего невозможно терпеть, когда обижают слабых. Надо что-то делать. Надо всё это изменить. Если бы понимал тогда, что изменять придётся много и в корне.

По ходу знакомлюсь с ребятами. Они общаются свободно, без всякой оглядки. Первые разговоры с подростками показали, что подавляющее большинство легко идёт на контакт, откровенно рассказывает о себе, о своём прошлом, нисколько не скрывает содержание уродливых традиций и жестоких взаимоотношений в своей среде. Даже те, кого называли буграми, были совершенно откровенны со мной. На мой вопрос, как можно терпеть такие условия, говорили обычно:

- Не нами заведено. Так всегда было. Ничего нельзя с этим поделать.

Не знаю, были ли они так откровенны с другими сотрудниками. Или это моя способность проникнуть в душу каждого ребёнка. А, возможно, с кем-то ещё кроме меня они делились сокровенными мыслями. Думаю, их просто никто не хотел услышать.

Как сейчас вижу эти лица. Деев Валера, Скороваров Витя, Цейцин Володя, Сорометко Лёня, Глущенко Володя, Агафонов Гена, Берестенников Коля, Кочетов Валера, Кузин Саша, Тютюнников Петя, Вениченко Николай, Усатов Сергей, Манышев Валера, Порошин Коля, Шаляпин Саша, Данилов Витя, Глущенко Володя, Макаров Саша, Аршанинов Володя, Шур Андрей…

Агафонов Гена – крепкий возмужалый юноша. Командир училища. Спокойный. Беззлобный. Как же он может управляться при столь высоком титуле? А он управлялся. Не очень вдавался в проблемы. К нему обращались только тогда, когда нужно было решить какой-либо вопрос силовым способом.

Быков Володя – самый взрослый в училище. Готовился на выпуск. Работал на училищном свинарнике, который располагался за забором бесконтрольно ходил на волю, как говорят. А ещё у него была пламенная страсть, которую никто победить не мог. Голуби. На чердаке общежития он построил голубятню, и всё свободное время проводил там.

Спокойный, неразговорчивый. Чистое лицо с ровными прямыми чертами. Жил сам по себе, не вникая ни в какие дела. Его никто не беспокоил. Он представлял собою полностью независимую личность, с ярко выраженными манерами интеллигента. Это был первый абсолютно независимый субъект в коллективе с множеством взаимных переплетений, сложных взаимоотношений – враждебных, дружеских, кастовых.

На свинарнике он переодевался в грязную одежду, но свиней держал в чистоте, любил и холил, как своих детишек. Называл их кличками по имени-отчеству кого-либо из работников училища. Самая массивная свинья называлась Дорой Фёдоровной, а худущий кабан именовался Никифором Никифоровичем. Однажды я видел, как он, здоровый рослый парень, плакал, когда Никифор Никифорович убежал из свинарника. В конце концов, кабана разыскали. Но эти слёзы взрослого человека я никогда не забуду. Наверное, у него в этой жизни самые любимые существа остались – только птицы да животные.

Ушёл на выпуск, уехал незаметно. Никто его, наверное, и не запомнил. А через год приехал. Проведать. Как всегда, чистенький, но совсем взрослый человек. Прошёл по территории, осмотрел всё. Потом пришёл в гости ко мне. Я жил тогда ещё в финском бараке рядом с проходной. Поговорили, накормил его, чаем напоил.

- Геннадий Петрович, я выйду на улицу. – Смущённо тихонько шепчет, – Покурю.

Такой был человек. Даже после выпуска совершеннолетний парень постеснялся курить при воспитателе. На память своё фото оставил. Маленькое, с уголком. Храню. И часто вспоминаю его. Самостоятельного и умного человека, который страстно любил птиц и животных. И, главное, мог быть независимым и гордым в самых трудных для человека условиях. Таких ребят, совершенно не подверженных конформизму, не очень часто приходилось встречать.

Мои размышления прервал знакомый голос:

- Геннадий Петрович, а я выполнил задание.

Володя Иванов протягивает мне длинный металлический прут. Улыбается.

Потом мы с ним на уроках литературы с грехом пополам научились отличать Льва Толстого от Пушкина хотя бы по внешним признакам – по бороде и бакенбардам. Все хохотали над ним. И он опять улыбался. Таким улыбающимся запомнился навсегда.

- Сейчас первый отряд на ужин пойдёт.

Раиса Яковлевна не забывает свою миссию – ознакомить меня с распорядком дня и с территорией. Идём к столовой. Крепкий чернявый паренёк с усиками хрипло кричит:

- Первый, строиться на ужин!

- Это командир первого отряда – Саша Макаров, – информирует меня Раиса Яковлевна.

С разных сторон сбегаются ребята, строятся в колонну по два. Ждут.

- Пошли справа по одному! – командует Саша, дождавшись тишины.

В столовую пошли шумно, ломая строй с первых рядов. Самые взрослые и сильные опережают слабых, отталкивая их. Наконец, все зашли. Командир отряда заходит последним, мы – следом за ним.

Столы в три ряда на четыре персоны. Макаров проходит в дальний угол, за свой стол. Снова ждёт тишины. Затем даёт команду:

- Садись!

Все шумно садятся, гремят ложки об чашки. Невнятный говор за столами.

Раиса Яковлевна стоит за моим плечом.

- Ещё у нас проблема, Геннадий Петрович. Меченые чашки. Меченые кружки. Меченые ложки.

- Как так?

- Так. У каждого из ста человек собственные чашка, кружка и ложка, помечены знаками. Чёрточками, крестиками. Чашки эмалированные и кружки. Всё покалечили метками. Зелёные чашки у чистых ребят, коричневые – у обиженных. Это общий признак. А ещё на каждой – своя метка.

- А как другой отряд? Там ведь тоже сто человек.

- Чашки одни. Параллельно примерно так же и там посуда помечена.

Сто персональных чашек, кружек, ложек…

Ещё одна непростая проблема. Надо как-то искоренять и это. Как побороть все эти тюремные традиции, так не вязавшиеся с юным возрастом и неискушённостью наших ребятишек, в которых уродливые формы бытия зачёркивали человеческую личность, заменив её суррогатным наименованием касты. Оно и определяло роль в сообществе. Условия ограниченной свободы усиливались отсутствием свободы самоопределения личности в этом тёмном сообществе.

Множество глупейших условностей усложняло жизнь не только обиженным, но и всем, кто стоял выше их по рангу, не исключая самые высшие касты. Высшие были озабочены необходимостью использовать не только силу, но также и свои умственные способности. Что обременяло их более всего? Запомнить – кто кем живёт, кому что положено и кому что не положено – для этого нужно было иметь кое-какой ум. Не каждому он достался из-за недостатка в уровне образования и воспитания.

Начало

Училище было образовано Приказом Государственного комитета по профессионально-техническому образованию в декабре 1967 года.

Сначала приехали руководители из Государственного комитета и областного управления. Секретарь комиссии по делам несовершеннолетних Дочева Лидия Степановна рассказывала мне, как ездили по городу, искали подходящее место. Можно было начать строительство с нуля. Такое место сначала выбрали на месте пустыря около посёлка Постоянный в сторону железной дороги. Потом решили разместить спец. училище на базе сельскохозяйственного училища № 6 в посёлке Шушталеп.

Первых учащихся набрали в следующем году. Порочная тюремная система возникла сразу, с приходом первых воспитанников, потому что первыми воспитателями, мастерами и учителями были люди, совершенно не имеющие никакого педагогического опыта. Впервые столкнувшиеся с подобным контингентом, заражённым криминальной идеологией ещё по месту жительства или во время пребывания в детских приёмниках-распределителях, педагоги просто не знали, как на всё это реагировать.

Наиболее удачно начали свою работу специальные училища, образованные на базе бывших детских воспитательных колоний. Они стали сразу образцовыми. Потому что кадровый состав, унаследованный от колоний, имел опыт и необходимые знания. Кроме того, они были оснащены соответствующим образом.

Шушталеп же сразу оказался в отстающих. Образовавшаяся в коллективе криминальная среда диктовала коллективу сотрудников свои условия. Противостоять ей никто не умел. Несколько директоров, сменившихся за два года, не то чтобы были совсем ни на что не способны. Они все оказались перед целым рядом неразрешимых проблем, главной из которых была полная неуправляемость, неприятие любого педагогического действия. Педагогический коллектив жил сам по себе, а воспитанники жили сами по себе, организованные в криминальную структуру, подчинённую своим внутренним законам.

Старший мастер Карпин Афанасий Макарович и его супруга Лидия Григорьевна рассказывали мне, как принимали первых воспитанников, старались проявить к ним настоящую родительскую заботу. Однако, как оказалось, одной заботы здесь было недостаточно.

На снимке ветераны труда училища, которые работали здесь в первые годы: В переднем ряду техничка Старостина Таисия Фёдоровна, мастера Черняков Николай Никанорович, Самсонов Иван Семёнович, Горяинов Виктор Семёнович, учитель русского языка Казарцева-Ширшова Елена Ивановна, во втором ряду частью скрыты – художественный руководитель Баюрская Галина Николаевна, старший воспитатель Казанин Геннадий Петрович, мастера Амелякина Раиса Семёновна, Голенбундин Валерий Константинович, Смирнов Владимир Яковлевич

На снимке: Ветераны войны и труда на торжественной линейке в День Победы в 80-е годы. Справа от заместителя директора по школе Крапивиной Ларисы Ивановны ветераны училища Самсонов Иван Семёнович и Карпин Афанасий Макарович

Уже через год, в 1969 году, в училище произошёл массовый побег. После этого пришлось собирать воспитанников по всей России. В педагогическом коллективе была постоянная текучка. Кадров не хватало катастрофически. Горком партии, исполком горсовета принимали самое непосредственное участие в пополнении училища кадрами. Сюда посылали всех, кто оказался не у дел или в чём-то провинился на высоких постах.

В общем, к 1971 году среди учащихся сложилась устойчивая корпоративная группировка с чётко выраженными криминальными традициями. А педагоги состояли при ней наблюдателями и, лишь в минимальной степени, организаторами. Как умели, организовывали занятия в мастерских, в школе. Воспитатели кормили, поили, одевали, обували, спать укладывали.

Работники режима – в основном престарелые люди – отвечали за сохранность контингента, вели наблюдение по периметру забора, иногда замечали самовольный выход учащихся за территорию, иногда просто не замечали, чтобы потом не отчитываться за недогляд. Слободчиков Александр Данилович, Логунков Иван Андреевич, Раянова Татьяна Евграфьевна, Враженкова Мария Михайловна, а потом пришёл из старших мастеров в режим Карпин Афанасий Макарович, Ермошенко Григорий Иванович, Деревянкина Евгения Фёдоровна, Князев Егор Митрофанович, Соболева Надежда Сергеевна, Баранова Мария Ивановна, Баранов Андрей Васильевич, Жаткин Пётр Васильевич, Алексей Дедюхин, молодой инвалид с уродливо вывернутой правой ногой и другие. Дорогие мои старики, ветераны. Жалко мне их было. Некоторые насмерть стояли на фронте, а здесь, со своими ребятами, оказались бессильны. Здесь был новый фронт. А что с ними сделаешь? Они ведь не враги заклятые. В них ведь стрелять не будешь. Они – дети. Да и из чего стрелять-то? Из палки? Другого оружия не полагалось.

Первый день близился к концу. Прохладная тень легла на усталую землю. Ребят позвали в общежитие, построили. Смена работников режима вместе с воспитателями и командирами пересчитали всех. Сразу команда:

- Отбой!

И без паузы команда Раисы Яковлевны:

- Воспитатели, на выход!

Не помню, спал ли в ту ночь. Но всё, что я увидел и узнал, переваривалось в моей голове с тревожной высочайшей скоростью. Понял одно: всё это надо сокрушить, победить, переделать. Хотя бы из жалости к ребятишкам, которые неволей оказались в неприемлемо жестокой и порочной системе.

Дети должны жить безопасной открытой жизнью, как в пионерском лагере, в моём третьем отряде. Такими же весёлыми и жизнерадостными должны быть их лица, а не хмурыми и настороженными.

Потом частенько мне язвительно говорили:

- Хотите сделать, как в пионерском лагере?

Редко отвечал на такие реплики, но всегда думал: "Конечно. А чем эти подростки хуже? Пусть живут – как в пионерском лагере". Это был лишь первый день. А за ним – второй, третий, пятый, десятый. Недели, месяцы. Не буду рассказывать про каждый день. Это были бы тома книг. Будем говорить о главном.

Сейчас не могу припомнить, питался ли чем-нибудь тогда, спал ли вообще. Весь был погружён в повседневные заботы, которые, тем не менее, были подчинены стратегической цели – добиться эффективности в процессе воспитания, создать комфортные условия для жизни подростков.

***

Утром следующего дня приехал в училище и сразу пошёл к Владимиру Николаевичу. Он что-то писал, морща лоб.

- Проходи, садись. Как настроение? Как впечатление?

- Работать надо, – ответил я коротко и, думаю, вполне исчерпывающе.

- Вот и работаем. Меня сюда из уголовного розыска направили. Сначала было полное неподчинение. Добился полного повиновения. Некоторые бугры у меня на крючке. Другие только силу понимают. А ещё милицейская форма помогает. Иногда надеваю. Побаиваются.

Он показал в угол. Там висел милицейский костюм с погонами лейтенанта.

- С мая месяца, как пришёл сюда, и почти круглосуточно на посту. Теперь вдвоём легче будет. Запомни: положиться здесь нельзя ни на кого. Подведут. При любом ЧП подставят тебя, сделают виноватым во всём. Если с чем-то затруднишься, иди ко мне. Или звони.

На бумажке пишет мне номер своего домашнего телефона. Пододвинул бумаги, которые лежали у него на столе.

- План воспитательной работы на месяц готовлю. Политинформации, соревнование по футболу, кинофильмы. Ничего больше придумать не могу. Занимать чем-то надо ребят. Без этого – никуда не шагнём.

- Занятость, – это главное – соглашаюсь я.

- Ты же институт окончил, в планировании разбираешься. Тебе и карты в руки. Поможешь мне общий план составить. Потом научишь воспитателей планировать работу.

Он помолчал, подвинул ко мне ключ, лежавший на столе.

- Вечером сам проведёшь планёрку с воспитателями. По планам, по режиму дня, поделишься своими впечатлениями. Ключ будет на проходной. На совещании садись на моё место. Понятно?

- Понятно, – пробормотал я.

В его фигуре в разговоре виделась высшая степень аристократической культуры. Этим, как казалось, он особенно манкировал. Однако простота и доверительность речи покорили сразу. Мне, человеку, который второй день на работе, предлагает работать с ним в одной упряжке. Поручает самые важные дела. Я – как будто на голову вырос над собой.

Вдруг широко распахнулась дверь, зычный голос, явно шутливо провозглашает:

- План выполнен наполовину. Избил троих.

В кабинет входит высокий худой человек в длинном чёрном плаще, в коричневом берете. Заметив меня, протягивает руку:

- Пяткевич. Никифор Никифорович. Помощник директора по режиму. Слышал. Работать вместе будем.

Говорит громко, отчётливо, по-военному. Потом протягивает руку Хуторному:

- Помощник у тебя появился? Поздравляю. А насчёт "избил", шучу, конечно. Запланировал беседу с шестью учащимися. С троими уже поговорил. Индивидуальная работа – большое дело.

Помощник директора по режиму отвечал за сохранность контингента, то есть за предотвращение побегов и самовольных уходов. Опасность таких явлений увеличивалась в выходные и праздничные дни, поэтому он стал главным моим напарником на месте ответственного дежурного в праздники.

- Ладно, праздник на носу, – говорил он обычно, заходя ко мне. – Как будем время дежурства делить? По желанию, или спички дёргать?

Чаще всего обходились без жребия. Он дежурил в предпраздничную ночь, а я – в праздничный день, выполняя одновременно свои обязанности старшего воспитателя.

С тех первых лет и за всё время работы в системе образования у меня сложилось своё отношение к праздничным и выходным дням. Эти дни стали для меня совсем не праздничными, не весёлыми, трудными, наполненными тревожным ожиданием. Именно в праздники случались разного рода чрезвычайные происшествия, тяжесть которых падала в первую очередь на мои плечи. Так что, если я не весел в такие дни, не удивляйтесь и не осуждайте меня, друзья мои! Так уж пропечаталось в характере.

На снимке Ворочек Вера Гавриловна, Хуторной Владимир Николаевич, Пяткевич Никифор Никифорович на нашей неформальной встрече

Его работа была, в основном, кабинетная. Я увидел, что первым, кто по-настоящему вёл индивидуальную работу, был Никифор Никифорович. Хотя, как понимаю, это была одна из основных задач воспитателей. Каждый день он просматривал личные дела, приглашал воспитанников, склонных к побегам, расспрашивал их о доме, о родителях, о планах на будущее. Давал настрой на перспективу. Вызывал также некоторых командиров отрядов и групп. В конце беседы говорил:

- Ладно. Иди. Чтоб порядок был, и побегов не было.

Он редко бывал в общежитии, в мастерских или в школе. Но работа его от первой до последней минуты была спланирована. Рано утром Никифор Никифорович обходил главный объект внимания – забор – по периметру с внешней и внутренней стороны. Разыскивал ненадёжные или повреждённые места, прибивал оторванные доски. Только потом приходил в свой кабинет, там уже беседовал с работниками режима и с воспитанниками.

До пенсии Пяткевич работал в органах МВД. Это наложило отпечаток на характер его работы, на непривычную для нас педантичность. У него был больной желудок, что заставляло его придерживаться строгого расписания в приёме пищи. Кроме того, это был человек, категорически отвергающий алкоголь. Вместе с тем, он был общительным, любил пошутить, рассказать какую-нибудь историю или анекдот. В коллективе его глубоко, искренне уважали и побаивались.

В последний раз мне довелось увидеть из окна своей квартиры фигуру Никифора Никифоровича, болезненно согнувшуюся, в феврале 1975 года, когда приезжал из армии в краткосрочный отпуск. Он шёл вдоль деревянного забора, проверяя ненадёжные места, где можно было найти оторванные доски, лазейки для самоволок.

***

Весь день ходил я по территории, заглядывал в учебно-производственные мастерские, зашёл в баню, на склад. Слесари-инструментальщики обрабатывали заготовки для молотков, столяры-плотники строгали доски, бруски. Ребята усердно трудились все, даже те, кому по рангу не полагалось. Работа была единственным занятием, в котором можно было заглушить в себе мысли, забыть о своей нелёгкой жизни, о сложностях своих взаимоотношений в этом сообществе, сделать дело, хотя бы сколько-нибудь ценное для других людей.

Среди мастеров производственного обучения были квалифицированные специалисты и люди, оказавшиеся на должности по случаю. Большинство – местные жители. Карпин Афанасий Макарович, Казарцев Илья Никифорович, Овчинников Александр Степанович, Самсонов Иван Семёнович, Черняков Николай Никанорович, Зорькин Михаил Степанович, братья Горяиновы – Виктор и Николай Семёновичи, Сибиряков Александр Денисович, Хомяков Василий Тимофеевич.

В мастерских всё было спокойно, согласно заведённому порядку и традиции. Иногда возникали конфликты, которые гасли здесь же, на месте. До сведения администрации информация о них не доходила.

Захожу в цех столяров-плотников. Слышу грубые отборные маты. В помещении, кажется, пусто. Но вижу, ребятишки попрятались под верстаками, а в противоположных углах мастер Овчинников и воспитанник Володя Чересов по кличке Магадан. Ругаясь, на чём свет стоит, как на дуэли, остервенело бросают друг в друга ножовки, киянки, бруски.

При моём появлении схватка прекращается. Испуганные ребятишки выползают из-под верстаков. Противники только ворчат что-то невнятно. Успокаиваются.

На первый раз не вникаю в подробности конфликта. Вижу, оба виноваты. Только потом, во время линейки, узнаю имя мастера. Увожу его в сторонку, говорю:

- Александр Степанович, так ведь нельзя детей воспитывать.

В ответ слышу:

- А как их ещё воспитывать?

- Как Макаренко воспитывал, – пытаюсь поучить человека, который в два раза старше меня.

- Манал я ваших Макаренков, – резко отвечает он тоном, не допускающим возражений. – Знашь, как меня отец воспитывал?

Понимаю полную дремучесть оппонента в вопросах воспитания, замолкаю. О чём с такими людьми разговаривать можно? И это типичный пример. Его напарник, Черняков Николай Никанорович находился во время конфликта за перегородкой в конце мастерской. Вышел только тогда, когда я там появился. Думаю, подойду к нему.

- Николай Никанорович, у вас в мастерской всегда такой сыр-бор? Вы же понимаете, что так нельзя. Он смущённо улыбается:

- Частенько бывает. Но я не вмешиваюсь. Конфликтовать, кричать не умею. Ухожу в рабочку и всё.

Черняков Николай Никанорович, который не умел кричать, ругаться, был ветераном Великой Отечественной войны, участником Парада Победы. Награждён орденом Красной Звезды, медалями "За отвагу" и "За боевые заслуги". Скромнейший человек, не любивший рассказывать о своих подвигах, выделяться чем-либо среди других, был образцом коренной народной культуры. Говорил вообще редко, но если произносил слово, то ценилось оно на вес золота.

Мы с ним очень подружились. Как-то внутренне понимали друг друга. Старательный, честный и принципиальный человек, правда, не умеющий на словах отстаивать свою позицию. Только по его лицу можно было понять, что он осуждает и что одобряет. Если высказывал своё мнение, то всегда коротко и точно. За это всё его глубоко уважали и ребята, и сотрудники училища. Вот на таких людей я и опирался потом в своей работе.

А Володя Чересов стал для меня одной из самых запоминающихся фигур. Это была личность с ярко выраженными чертами истерического психопата. Он мог в любую минуту сорваться. Из его уст непрерывным потоком изливались грубые нецензурные ругательства. Остановить его было практически невозможно. Однажды он закатил такую истерику в присутствии директора Петрова. Юрий Лукич вынужден был обратиться за помощью к мастерам, которые его скрутили и водворили в штрафной изолятор.

Знаменит был Володя ещё и тем, что лучше всех умел вскрывать замки, имел хороший голос, успешно выступал на эстраде. Причём исполнял советские эстрадные песни, а не блатные тюремные. А ещё Чересов умел любому сотруднику "навешать лапшу на уши", рассказать о своих домашних делах, о матери, о сестре, и легко пользовался их сочувствием.

К сожалению, судьба его сложилась нескладно. Весной следующего года Володя самовольно ушёл из училища, помог одному местному жителю обокрасть соседа и был осужден на три года.

***

Воспитатели работали с 17 до 22 часов. Захожу в кабинет замполита и занимаю его место.

За полчаса до работы подходят воспитатели, здороваются. Так же, как и вчера, рассаживаются около стен. О чём-то переговариваются. Чувствую, не ожидали меня увидеть на месте руководителя. Слишком молодым казался я им. Конечно, мне тогда было всего двадцать два года. Да и выглядел я ещё мальчишкой, а не мужчиной. Тем не менее, сразу поняли, что пришёл надолго. Буду командовать строго.

Думал, с чего начать разговор. Сразу заявить, что надо всё ставить с головы на ноги – не поймут. Скажут, новый Наполеон пришёл: всё будет по-новому. Нет. Так нельзя. А как? Начнём потихоньку, с должностных обязанностей воспитателя. Потом уже будем сокрушать неравенство, шишкарей, бугров, меченую посуду, неповиновения, нецензурную брань, воровство и другое прочее. Вижу, ждут, что скажу.

- Товарищи воспитатели. Подчёркиваю – воспитатели. Которые должны воспитывать детей, а не наблюдать со стороны, как они живут сами по себе. С завтрашнего дня каждый должен находиться со своей группой. Во-первых, следить, чтобы никто из воспитанников от своей группы не уходил, то есть осуществлять контроль. Во-вторых, с завтрашнего дня перед началом работы каждый приносит для утверждения план работы. Работаем в соответствии с ними.

- А мы не знаем, как планы писать…

- Научу, покажу.

Начал учить планированию. Вспомнились уроки в институте. С этого всё началось. В заключение сказал:

- Работу свою надо выполнять от всей души. Работать, не считаясь с личным временем.

Вечер прошёл без происшествий. Воспитатели, хотя и с большим трудом, развели учащихся по группам. Одни присели на полянку, другие пошли в общежитие по каким-то делам. Но кучно, без уклонений.

На следующий день Хуторной работал с утра, вечером опять оставил мне кабинет. Я начал думать над перспективным планом. Вдруг, минут за 15 до начала планёрки – стук в дверь. Заходят воспитатели-женщины. Не помню, все ли там были. Весело хохочут. Раскланиваются шутовски. Раиса Яковлевна выступает вперёд и с поклоном, смеясь, громко выпаливает:

- Геннадий Петрович, мы посоветовались. Решили работать, не считаясь с личным временем. Ребятишек своих приведём, отдадим на воспитание. Вы будете с ними заниматься, а мы будем – "не считаясь с личным временем".

Честно сказать, совсем не нашёл, чем ответить на эту шутку. Поговорили в том же весёлом тоне. Вышли. Конечно, это был намёк на то, что сильно перегружать женщин нельзя. Но – на войне, как на войне. А впереди мне виделась не просто работа, а настоящая борьба. С тюремными традициями, с закостенелыми привычками сотрудников и пацанов. Простите меня, дорогие мои подруги, женщины на передовых рубежах. Такие милые, искренние, иногда колкие, но исключительно добросовестные. Как мог бы я без вас?!

На совещании попросил представить планы на утверждение. Кто же понимает в планировании, вы бы вместе со мной в обморок упали. Константин Васильевич Быковский поднялся со своего места, полез рукой под костюм. Достал из-под ремня смятую пополам жёлтую тетрадку, положил на стол. Следом там появилось ещё несколько тетрадок. В планах главными пунктами были режимные мероприятия – линейка по приёму учащихся, ужин, вечерняя линейка, отход ко сну. Пришлось снова объяснять, что главными пунктами плана должны быть воспитательные, культурно-массовые, спортивные мероприятия, которые воспитатель готовит сам. Потом уже научил составлять план-дневник, такой, какой сам вёл всегда.

Так и начали работу. Хуторной работал в первую смену, я – во вторую половину дня, до самого отбоя.

Через полмесяца в училище появился ещё один бывший студент. По распределению из Прокопьевского физкультурного техникума. Калюка Виктор Владимирович. Его назначили старшим воспитателем первого отряда взамен ушедшей Раисы Яковлевны. Парень спортсмен был хорошо физически развит и достаточно умён.

- Давай работать в одной упряжке. Не будем разделять отряды. Ты будешь смотреть за моими ребятишками, а я – за твоими. Говори мне только, что нужно делать. Педагогику ты лучше меня знаешь. Планирование, тем более.

Так мы и стали работать, каждый руководил не только своим отрядом, а всем училищем. И требования у нас были одни.

Нас вместе поселили в общежитие, которое было организовано на месте бывшей кузницы, по улице Карла Маркса. Дом номер один. Огромный дом с подвалом и водяным отоплением. Мы подружились. Постоянно обменивались информацией по работе. Советовались, намечали планы. В одной упряжке – у нас получилось. Сейчас думаю, вряд ли один смог бы добиться того, чего мы добились вместе за весьма короткий период. Всего за три месяца.

В первые дни ещё и не представлял себе, какая ждёт нас нелёгкая работа. Впереди было сокрушение жестоких зоновских порядков. Из бандитской группы со временем родится дружный коллектив. Ребята надумают вступать в комсомол. Не будет меченой посуды. Не будет униженных и обиженных. Все ребята будут равны в правах. На постелях появятся чистенькие простыни и красивые покрывала. Не будет дверей под замками. И никому не придёт в голову что-нибудь украсть. Будет строй и бодрая песня. Ровными рядами выйдут два отряда парней, одетых в синие парадные мундиры, на демонстрацию в Осинники, чеканно прошагают перед праздничными трибунами, чётко крикнут троекратно: – Ура! На демонстрацию некоторые жители города приходили только для того, чтобы посмотреть на наш необычный для гражданского города военный строй, услышать это громкое "Ура!", разносящееся по городу и достигающее дальних его уголков.

Взрыв

События развивались стремительно. Возвращаясь памятью к тем дням, думаю: смог бы я действовать столь быстро и решительно сегодня? Увы, старость, конечно, располагает скорее к раздумьям и выверенным поступкам. Тогда не раздумывал, всё решалось на ходу. Да, я действовал без оглядки ещё и потому, что практически неограниченные права дал мне замполит Хуторной, который уже взял власть над буграми. Он незримо стоял за моей спиной, подвигая к решительности, к непреклонности

Первая задача, которую я видел перед собой – добиться полного и беспрекословного повиновения. Без этого никуда. Для этого нужно было сломить бугров, подчинить их, чтобы они не могли диктовать свои условия. Так как под их руководством или с их ведома совершались все самовольные уходы, побеги и другие негативные явления, а они были систематическими, то первый конфликт между нами случился уже в первые дни.

В один момент интуитивно почувствовал, что кто-то из ребят отсутствует. Даю команду на построение. Построили два отряда по отдельности на центральной дороге. Пересчитали. Заочно приплюсовали дневальных в столовой, заочно посчитали Рафика Шаяхметова, который не покидал своего лежака, и никто уже не замечал его отсутствие в строю. Второй отряд в полном составе. Даю команду разойтись. Первый отряд в заминке – кого-то нет. Докладывают – нет двух человек. Саша Макаров в смущении. Спрашивает, можно ли распустить отряд. Думаю. Решаю.

- Нет. Отряд стоит, ждёт потерянных.

Макаров молча отходит, стоит насупившись. Бесцельное стояние в строю – нудная штука. Никому это не нравится. Другого пути пока не вижу, чтобы обуздать безобразие. Стою на дороге, жду. Вдруг с теннисного стола поднимается Рафик. Важной независимой походкой подходит к канавке, отделяющей дорогу от спортплощадки. Стоит за три метра от меня. Тихо говорит:

- Геннадий Петрович, они придут. Распустите отряд.

Не пойму, просьба это, или требование. Принимаю, как просьбу. Жёстко отвечаю:

- Нет. Отряд будет стоять, ждать всех.

Понимаю – это наша с Рафиком дуэль. Первая и последняя. Уступлю – проиграю навсегда, не будет мне удачи в дальнейшем. Сжав нервы в кулак, тихо повторяю:

- Будем ждать.

Вижу, Рафик в раздумье: стоит ли бросаться с вилами на паровоз? Постояв с минуту, поворачивается и спокойно укладывается на свою лежанку. Прикидываю про себя – Рафик, великий и могущественный, спасовал передо мной. На глазах у двух отрядов. Это был конец его непререкаемого прежде авторитета. До сих пор не пойму, почему он так просто уступил мне, проиграл свою войну. Может быть, из страха, а скорее всего, из уважения. Как бы там ни было, он продолжал общаться со мной в обычном дружеском тоне.

Командир первого отряда Макаров нервно прохаживается перед строем, что-то ворчит под нос. Может быть, тихо возмущается. Но меня это уже совсем не волнует. Дуэль выиграл я. Отныне будет так, как скажу я. А это уже много. Минут через десять по железной крыше столовой кто-то протопал. Из-за угла выскакивает две фигуры, моментально оказываются в строю. Пытаюсь узнать, кто это был. Неудачно. Имена самовольщиков установить не удалось. Но это уже – дело времени. Всё равно узнаю, кто уходил и зачем.

И началось. В субботу попросил кастеляншу Залепухину Марию Андреевну полностью укомплектовать каждую постель одеялом и двумя простынями.

- Всё равно ведь разворуют, – ворчливо возразила она.

- Разворуют – найдём. Не спать же им на голых сетках.

Мария Андреевна возражать не стала. Она работала ещё в сельскохозяйственном училище, видела другой порядок и уклад жизни, в рамках советского цивилизованного общежития. В субботу, после бани, на всех кроватях появились недостающие матрацы, одеяла, простыни. Потом я обошёл все группы, показал образец заправки постелей. Незамысловатый, но надёжный. Когда всё на виду и легко поддаётся контролю. Вдоль простыни одеяло, опоясанное второй простыней. Подушка в наволочке пирамидкой.

Не могу попутно не рассказать об этой женщине, уже старушке, которая обшивала и обстирывала двести, а потом триста человек. Она была грубовата, но прямолинейна. Местная деревенская жительница всю жизнь работала на одном месте. Только перед пенсией перевели её в службу режима, потому что там зарплата побольше была. Не отправлять же ветерана училища на пенсию с минимальным начислением. И там она добросовестно, честно, стойко и неколебимо отслужила последние годы. Пацаны побаивались и уважали дежурную на дверях мастерских. Она и мокрой тряпкой может угостить – за ней не заржавеет. В рифму с отчеством прозвали Марию Андреевну Марьей Царевной. Мы с ней дружили до самой её смерти. Бывало говорила мне, усмехаясь:

- Петрович, что мы с тобой заработаем тут? Деревянную медаль? Ты с утра до ночи, я тоже шью да подшиваю цельный день, не разгибаясь. Орден Сутулова нам с тобой дадут.

В воскресенье началось первое испытание – при утренней проверке не досчитались трёх простыней. Куда подевались? Построили отряды. Попросил вернуть простыни. Стояли минут пятнадцать. Молча, угрюмо стояли.

- Давайте ещё раз пересчитаем, – предложили командиры.

Пересчитали. Две простыни каким-то тайным образом оказались на месте. Третью так и не нашли. Подумал: буду искать сам. Прикинул, куда могли спрятать. Наметил самые укромные уголки и пошёл. А, точнее сказать, полез. Сначала на чердак. Металлическим прутом раскапывал шлак, землю. Если бы вы видели, какие россыпи богатств там были зарыты. Хозяева некоторых сокровищ давно забыли про них. Простыни, хлопчатобумажные костюмы во многих тайниках не выдержали испытания временем и сыростью – сгнили. Грязная вонючая ветошь когда-то была совершенно новой тканью. Всё выкидывал через слуховое окно на плац, прямо под ноги ребятам и воспитателям. Слышал внизу сбивчивые взволнованные голоса:

- Вот это да! Новенькое было, сгнило всё...

Были другие вещи, которые не выбрасывал – пики, заточки, ножи, а ещё кинжалы, с искусно инкрустированными ручками. Инкрустации сделаны из разноцветных пластмассовых пластинок. Железо тоже большей частью поржавело. Это всё завернул в тряпицу, чтобы потом уничтожить. Хозяева некоторых "сокровищ" были удивлены моей находчивости, растерянно, жалобно, иногда злобно, ворчали. Но – что упало, то пропало.

- Чекист, – услышал я голос из окна второго этажа, когда выходил с проходной.

Сделал вид, что не услышал. По заслугам. Через полгода мой командир отряда Коля Берестенников смущённо признавался мне:

- Геннадий Петрович, а помните, как из окна Вам крикнули "Чекист"?

- Помню, конечно.

- Это был я. Простите меня, пожалуйста. Не сам, бугры заставили.

- Да ладно, проехали. Чего там. Всё бывало. Хорошо, что признался. Понял, значит.

Потерянную утром простынь так и не нашёл. Где-то надёжно припрятали: на территории места много. Такие рейды по розыску ворованного помог делать вскоре пришедший мне не помощь старший воспитатель Калюка Виктор Владимирович.

С того дня контроль за наличием постельного белья наладили круглосуточный. Проверяли раза три в день воспитатели, затем по счёту принимали пришедшие в ночную смену работники режима. Иногда опять обнаруживались потери, но недели через две кражи простыней прекратились.

Вышла наружу другая проблема – воровство из бытовых комнат личных вещей учащихся. Хотя и немного было таких вещей, но их болезненность была ещё более сильная. Воровать друг у друга... В "порядочном" преступном сообществе это было не принято, а, говоря языком зоны, – "западло". Тех, кто ворует у своих, называли "крысами", а ещё более ярко и презрительно – "крысами-шушарами". Но в огромном ворохе "законов" и "понятий", так обильно и всесторонне пронизавших всю систему взаимоотношений между подростками, воровство почему-то особенно не пресекалось руководителями сообщества. Хотя кражи происходили практически ежедневно.

Кстати, когда к первому сентября выдали новую одежду и обувь, нужно было вновь бороться за её сохранность уже проверенным путём, через постоянный контроль.

Склонность к воровству – главный, наиболее распространённый элемент педагогической запущенности контингента. У некоторых она превращалась в психическое заболевание, непреодолимое влечение к воровству. Как признавался мне один воспитанник, он "болел", если в течение дня что-нибудь не украл. Не буду называть его фамилии, назову Костя. Конечно, мы посмеивались. Хотя, всё это было бы смешно...

Однажды он во время вечерних воспитателей мероприятий сумел сбегать до столовой, украл там две сырые куриные тушки и закопал их в землю. Повара обнаружили пропажу. Сообщили мне. Я построил оба отряда на плацу:

- Из вашего общего котла украдены две курицы. Кто взял?

Все подозрения упали на Костю. Командиры отряда кинулись к нему:

- Брал?

- Брал.

- Где спрятал? Неси!

Возражений не последовало. Побежал к забору, покопался там. Несёт куриц, подаёт мне. Я беру их, поднимаю над собой. Говорю внятно и строго:

- Воровать – последнее дело. Но сейчас ты не у кого-нибудь украл. Ты украл у своих товарищей. Пусть они не куриный бульон хлебают, а пустую воду.

Он стоит рядом со мной. Сначала молчит, потом тяжело выдавливает тусклым убитым голосом:

- Я больше не буду. Слово даю.

Конечно, осуждение поступка было всеобщее. Он сам глубоко пережил этот момент всеобщего презрения. С того дня он ежедневно при моём появлении шёл навстречу, докладывал:

- Я сегодня ничего не украл. Болею. Так муторно на душе. Но воровать больше не буду. Переболею.

- Держись, – подбадривал я. – Ты же нормальный человек. Зачем тебе это нужно?

И так он держался до выпуска. Такие случаи, когда от воровства отучали путём акта общего презрения, либо в индивидуальной беседе с применением метода нашего директора Петрова Юрия Лукича – через "момент сильного воздействия". "Неизлечимых" случаев я не припоминаю. Хотя, возможно, в скрытой форме склонность к воровству у некоторых ребят всё-таки сохранялась.

Другая проблема, касающаяся воровства заключалась в наличии закрытых бытовых комнат. Здесь притягательную роль играло любопытство (а что там интересное есть), а другое – спортивный интерес. Вскрыть любой замок... Это было верхом воровского искусства. Насчёт этого в училище были классные специалисты. Среди них особо выделялся Володя Чересов из Магадана ("Магадан"). Он открывал самый замысловатый секретный замок. Однажды попросил его показать мне, как он это делает. Стоим около клуба. На клубе большой висячий замок.

- Отвернитесь на секунду, – говорит Володя.

Отворачиваюсь, поворачиваюсь – замок открыт, замок закрыт.

- Научи меня! – прошу Володю.

Он показывает мне гнутый ржавый гвоздь.

- Вот так.

Ряд незначительных, но очень выверенных движений и – замок открыт. Научил таки меня замки открывать. Впоследствии мне это пригодилось: когда у кого-нибудь в нашем доме вдруг заедало замок – шли ко мне:

- Помоги, Петрович!

Я смеялся. Не зря брал воровские уроки у лучшего специалиста-медвежатника.

Однако, шутки шутками, но замки выходили из строя ежедневно. Хоть закрывай, хоть не закрывай. И этих самых замков не было в магазинах. Вы знаете, что такое дефицит. Когда мы ездили с Юрием Лукичом в Раифское училище в Татарии, будучи в Казани закупили целую партию замков.

И вот постоянные жалобы на взломы, дефицит замков настолько меня задёргали, изнервировали, что я приказал больше не закрывать двери на бытовых комнатах. Сначала все возмутились. Как это без замков? Когда под замками ничего не убережёшь.

- Больше не закрывать двери на замки! Увижу закрытые двери – сломаю.

Спорить не стали. В первый же день иду по общежитию, вижу дверь, закрытую на замок. Прислушался: в комнате кто-то двигается. В нервном порыве со всей силы пинаю по двери. Дверь с треском открывается, а мне навстречу перепуганная воспитательница. Губарева Людмила Николаевна.

- Геннадий Петрович, что с Вами? Вам плохо?

Резко отвечаю, едва отдышавшись от психа:

- Мне не плохо. Это Вам плохо. Я сказал, не закрывать на замки.

Дверь была разбита вдребезги. Видя, что такая мера мало действенна, вечером приказываю:

- Убрать все двери на бытовых комнатах!

Команду выполнили моментально. Так и стали мы жить без дверей. Нисколько не хуже, чем с дверями и хитрыми замками. А потом во время ремонта заштукатурили откосы. Так что вроде тут никогда ничего и не было. Правда, первые дни были случаи воровства, но мы сразу принимали меры к розыску воров, и постепенно все проблемы были изжиты. Верьте – не верьте, перестали воровать друг у друга, а затем установилась установка-традиция – в чужую комнату не заходить.

Чтобы отработать стойкую привычку не брать чужого, попросил воспитателей принесённые с собой деньги не прятать, а класть на стол, на самом виду. Кстати, надо сказать, что их ребята считали вроде мамок, и тоже считали за "своих". Так что не красть ничего у своих стало тоже своеобразным внутренним законом. За всё время был лишь один случай кражи трёх рублей у воспитателя Комаровой Галины Петровны. Нашли сразу. В цветочном горшке. Нашли и виновника, который тут же публично покаялся под возмущённые возгласы толпы. И это был тоже особый момент педагогического действия.

В воспитательной части большое место занимали кинофильмы – один в субботу и два в воскресенье. В основном это был однотипный репертуар, который более всего нравился ребятишкам. В основном на военные темы. "Суворов" сменял "Кутузова", и наоборот. А после фильмов, если оставалось время до отбоя, проходила демонстрация местных талантов. Кто-нибудь из знатных кричал:

- А теперь концерт!

На сцену перед экраном выходил баянист Саша Шаляпин. Парень небольшого роста, стеснительный. Баян скрывал его фигуру наполовину. Вслед за ним выталкивали насильно певца под громкие крики:

- Украинец! Украинец!

Это не национальность, а фамилия Лёши Украинца, худенького робкого звонкоголосого мальчишки – кумира местной публики. Он упирался, долго не хотел петь, но в конце концов его уламывали, и он под аккомпанемент Саши Шаляпина исполнял лагерную тоскливую песню. Звонко и заунывно. Толпа громко неистово аплодировала, и он, вдохновлённый поддержкой, начинал другую. Так выдавал целый концерт.

Как раз в начале сентября в училище пришёл музыкант – баянист Смирнов Николай Николаевич, и мы решили заместить гнилой репертуар туземной толпы новыми советскими хитами. Вместо Саши и Лёши на сцену стали выходить воспитатели и, конечно, старшие воспитатели. С Калюкой Виктором Владимировичем мы дуэтом исполняли популярную в то время песню "Червона рута". С Ворочек Верой Гавриловной пели на голоса "Иванко" и другие песни. Ребятам это нравилось. Аплодисменты и "бис!". И мы снова пели.

Оставалось только привлечь ребят к исполнению советских песен. А это было нелегко. Такие песни исполнять было "западло". Наконец с помощью командиров уговорили петь Володю Чересова, у которого был замечательный звонкий голос. И мы впервые услышали в исполнении учащегося песню, название которой не помню, но помню припев:

Песня, моя песня, ты лети, как птица,

В голубое небо, солнцу на ресницы.

На смену Володе пришёл единственный за историю училища цыган по национальности Лёша Гретов, который с удовольствием и большим успехом исполнял советские эстрадные песни, а следом появился не менее популярный Саша Кучеренко.

На снимке ребята в училищном клубе. Слева на переднем плане – певец, мой друг и учитель по взлому замков Чересов Володя, четвёртый слева в первом ряду – Украинец Лёша

Это был триумф. Володю вызывали на "бис" несколько раз. Песня стала популярной. Потом подготовили другие песни, которые тоже понравились ребятам. Тюремный репертуар был вытеснен со сцены раз и навсегда. Теперь без стеснения пели о любви и дружбе, о родной природе, о родине. Кончилось на этом ещё одно "западло".

Воспитатели научились планировать работу, стали каждый день проводить какие-либо мероприятия. КВН, ТВС, викторины, конкурсы, встречи с интересными людьми. Игры и соревнования стали обычной нормой, а некоторые конкурсы, которые не требовали особой подготовки, но так понравились ребятишкам, на многие годы вошли в традицию. Например, бокс вслепую или бег в мешках.

***

С самого начала меня глубоко возмутила ярко выраженная система неравенства: деление на касты, моральное и физическое унижение одних ребят другими, раздельная посуда и тому подобное. Вы знаете, что для меня с самого раннего детства было ненавистно, когда сильный обижает слабого. И здесь я стал в корне пресекать все подобные случаи. По поводу каждого синяка проводил тщательный разбор. Чаще всего истину установить не удавалось, но сама процедура разборок была нудной и очень неприятной для командиров. С них стал спрашивать в первую очередь за это.

- Ты отвечаешь за свою группу. Почему в твоей группе ребята с синяками? Пиши объяснительную!

Если бы вы видели, как мучительно давались объяснительные этим полуграмотным пацанам, которые и ручку-то держать не умели. Иногда по полчаса, по часу писали, проливая сто потов. Потом слышал угрюмое ворчание в бытовой комнате:

- Вы чо, пацаны, без синяков бить не можете? Геша заёрзал меня объяснительными. В следующий раз будете сами писать...

Конечно, я не только объяснительные заставлял писать. Во мне проявилась вдруг сила убеждённого пропагандиста, идеолога равенства и братства. Говорил с коллективом ребят на собраниях, говорил с каждым по отдельности. Трудно теперь дословно воспроизвести. Многое помню до слова и жеста, а это точно не вспомню. Однако знаю, что говорил примерно следующее:

- Каждый из вас – человек. Как можете вы молчаливо терпеть бесчеловечность? Как можешь ты равнодушно смотреть, что обижают слабого? Никто никому не давал никакого права притеснять другого. Как можно равнодушно наблюдать унижение равного тебе человека?

- У каждого из нас есть семья – папа, мама, братья, сёстры. Какими горькими слезами плакали бы они, глядя на вашу жизнь. Они думают, что ты приедешь домой совсем другим человеком. Умным, исправившимся. А ты готов идти по пути поганых тюремных традиций. Намечаешь свой путь в известном направлении. Не пожалел ты материнских слёз, которые проливаются каждый день.

- Сейчас молодые парни, учатся, работают, чтобы двинуть Родину нашу хотя бы на вершок вперёд, к светлому будущему. Ты же специально тормозишь, пускаешь насмарку все их труды и устремления. Почему ты должен быть в стране не другом, а врагом?

Нет. Теперь уже не могу так сказать. Ведь тогда говорил эмоционально, с жаром, с болью в сердце, убедительно. Потому что всё касалось определённой ситуации. Ведь это же не было лекцией или нотацией, которые я и сам терпеть не могу. Знаю только, что были эти разговоры из души в душу. Господи, как сказал! Из души в душу. И это правильно. Капля камень точит. И теперь уже слышал в бытовых комнатах совсем не то, что прежде – "бейте без синяков", а другое – "Да не трогайте вы их!" А это – уже шаг!

Каждый человек дорог мне своей индивидуальностью. В наборе только ему присущих качеств – эмоционального строя, черт характера, манерами, мимикой, только ему присущих движений. А главное – движений души. Похожие есть, а точно таких не было, нет и не будет никогда на свете. Вы можете это понять? Никогда! И надо дорожить этой индивидуальностью. Если можешь – направь личность на исполнение своего земного предназначения – изменить мир к лучшему. Насадить сады, построить дом, родить детей, создать произведения искусства. Отвернуть человека от пути разрушения. А это ведь нелегко. Не каждый будет слушать твои нотации и назидания. Да и вряд ли нужны они. Надо воспитывать, не воспитывая. Мне кажется, главное, что мне удалось в этой жизни – воспитывать не воспитывая. Простым человеческим словом, без вычурностей и штампов. Иногда приправлять свою речь усмешкой или даже сарказмом.

Нелепо и страшно мне бывает, когда вижу выродков – людей, потерявших человеческую душу. Кто виноват в их падении, трудно сказать. Но исчадия ада я научился определять по нескольким движениям их мимики, по глазам и ещё по каким-то едва заметным чертам. Судьба уберегла меня от тесного общения с ними. Они чутьём определяли чуждость наших душ и сами избегали контактов со мной.

Вечером ко мне в кабинет всегда собиралась куча пацанов. Рассаживались по лавкам, по стульям. Беседовали между собой, задавали вопросы мне. Здесь были все, независимо от масти. Тут забывали про неравенство. Иногда неравные разговаривали между собой, как равные, чего не могло быть за дверью кабинета. Однажды, кто-то решил напомнить о своём высоком положении. Тогда я резко прервал его:

- Для меня вы все одинаковы. В моём кабинете все равны. Запомните раз и навсегда.

Часто разговаривал с ребятами один на один. Главной задачей для меня было – вернуть человека к самому себе. Парень, попавший в условия полной несвободы, да ещё в группу с массой непонятных пошлых традиций терялся. Сосредоточивался на самосохранении, забывая о своём будущем, о том, что строить его надо начинать именно здесь и сейчас. Не знаю, почему они все были со мной откровенны, и разговоры наши были продуктивными. Может быть, потому, что я был мужчина, причём, близкий им по возрасту.

Наверное, не зря позднее методист из Управления образования, посетившая мой урок литературы, на мою просьбу оценить урок дала такой отзыв:

- Вот что значит – мужчина в школе.

Я, конечно, не был удовлетворён таким однозначным отзывом.

- При чём здесь "мужчина"? Вы скажите о качестве моего урока.

- Вот я и говорю – отлично. Больше мне нечего сказать.

До сих пор в сомнении остаюсь: или урок мой, в самом деле, был отлично построен, или хорошо, потому что учитель – мужчина. Как бы там ни было, но взаимопонимание с ребятами у меня было почти всегда. Как и сейчас. Ха. Хо. Почему? Да потому что люблю я их. Родных и неродных, знакомых и незнакомых. Может потому и работал столько лет и прожил немало, а умом не тронулся. Если не любите ребёнка, никогда не беритесь его воспитывать. Простите, что повторюсь: все беды от нелюбви к детям. Любовь же продлевает нашу молодость и жизнь.

А ещё кстати скажу, если вы сами порочны, то не требуйте от ребёнка, чтобы он был идеальным. Не зря в последнее время стал популярен афоризм: "Не воспитывайте ребёнка, воспитывайте себя, потому что он будет таким, как вы". Мне кажется, очень точно сказано.

***

Меченую посуду вывели в один день. Ломать начали грубо, как говорят, через колено.

На столы накрывали традиционно четверо дневальных, выделяемых из дежурной группы. Они расставляли чашки и кружки, ориентируясь, в основном, на их расцветку: коричневые – "нижним чинам", зелёные – "высшим". После этого в столовую приходил главный знаток по персональной принадлежности посуды. Это был единственный и незаменимый Витька Скороваров. Помню, как он, худенький, юркий, в сопровождении дневальных бегал по столовой и давал команды:

- Эту чашку вон туда поставь. Чашка Шура. Хочешь, чтобы на голову надели? Кружку эту – вон туда. Агафона кружка.

Говорил он, как право имеющий, человек на своём месте. Однако и били его больше всех за нечаянно допущенную ошибку. Был всегда в синяках, а на мои вопросы не отвечал. Молчун. Только мог сказать:

- Я на лестнице упал, Геннадий Петрович. Не верите – спросите пацанов.

В первых числах сентября, когда ребята были в школе, я собрал воспитателей и наметил план. Из школы отряд идёт на ужин. Прямо из дверей в двери, цепью. После того, как дневальные накрыли на столы, заходим в столовую, расставляем посуду вперемешку, чтобы коричневые чашки оказались на столах бугров, а зелёные – на столах обиженных. Скороварова не запускаем в столовую вперёд отряда, чтобы он не сумел распорядиться по-своему.

Так и сделали. Перемешали посуду, пошли в школу принимать ребят. В столовой оставили Комарову Серафиму Ивановну, которая должна не допустить какой-либо перестановки и не запускать вперёд отряда Витьку. Помню, как стояла она насмерть в дверях, отражая его натиск.

Отряд завели в столовую. Все молча стоят, ждут от меня команду "Садись!". И вдруг в тишине громко звякает сброшенная на пол чашка. Стою у раздачи. Все замерли. Внятно и жёстко спрашиваю:

- Кто бросил?

Из самого угла ко мне двигается робкая фигура командира отряда Андрея Шура. Встал рядом со мной. Тихо признаётся:

- Это я, Геннадий Петрович.

Командую:

- Шур со мной, остальные – садись!

Как там в столовой разобрались с чашками, не знаю. Андрея я привёл на проходную, молча водворил в штрафную комнату.

Отряд увели в общежитие, а я остался на территории. Вижу, по дороге волнительно мечется Гена Агафонов, командир училища. Жду.

- Геннадий Петрович, а где Шур Андрей?

Знаю, что они большие друзья, будет сейчас просить меня – его отпустить. Так и есть.

- Геннадий Петрович, отпустите, пожалуйста, Андрея.

Хладнокровно отвечаю:

- Не отпущу. Пусть не хулиганит. Чашку со стола кинул. Не понравилась ему. Замучили вы с этой меченой посудой.

Не писал я такого сценария. Но получилось, как по заранее продуманному сценарию.

- Геннадий Петрович, отпустите Шура. Не будет больше меченой посуды.

Гена был неразговорчивым человеком. Даже замкнутым. Легко усвоил царившие в училище порядки, хотя большой приверженности к ним не проявлял. Его добродушие нравилось всем. Но ко всему он был ещё самым физически сильным среди пацанов, из-за чего получил титул командира училища. Фигура была внушительная, но мне не приходилось слышать о том, чтобы Гена кого-нибудь избил или просто обидел.

- Как так? Куда она денется? – с недоумением спросил я.

- Вы нам дайте новый комплект посуды, а старую выбросите. Не будет больше меченой посуды. Только Шура отпустите.

У меня не было никаких оснований не доверять такому серьёзному взрослому человеку. Тем более, в их среде была традиция отвечать за сказанное слово. Внутренне чувствуя очередную победу, я пошёл к проходной. Открыл штрафной изолятор. Говорю Андрею:

- Выходи. Друг тебя выпросил.

Шур Андрей был парень высокого роста, смугловатый, спокойный. Его рывок в столовой был неожиданным для всех. Он молча вышел из дверей проходной. Они с Макаровым обнялись по-братски. А я пошёл к директору решать вопрос по замене посуды.

- Где я вам посуду найду. Столько! Весь комплект...

Но я настаивал: куй железо, пока горячо. Срочно нужно сменить всю посуду в столовой. Юрий Лукич поднял телефонную трубку, начал звонить на базу ОРСа, в другие училища. Наконец нашёл. Комплект посуды в долг пообещал директор училища № 45. Тут же снарядили автомобиль, привезли новую посуду – алюминиевые чашки, ложки, эмалированные кружки. Сразу поменяли весь комплект. На меченой посуде, как на одном из элементов неравенства, была поставлена жирная точка. Раз и навсегда. Прошло уже немало лет, но все мои товарищи по работе из всего букета тюремных атрибутов вспоминают почему-то в первую очередь именно эту персонифицированную посуду.

***

С началом учебного года жизнь в училище заметно изменилась. Теперь половину дня ребята были на занятиях в школе, другую половину – в учебно-производственных мастерских. Воспитатели занимались с ним только три часа, с 19 до 22 часов. А до этого времени посещали занятия в школе и в мастерских, изучали личные дела воспитанников. Налаживали контакты с родителями.

Я тоже посещал уроки в школе. Иногда проводил беседы в классах, где по каким-либо причинам отсутствовал учитель. Говорили много, доверительно. Не припомню даже более доверчивой и близкой мне аудитории. Всем они интересовались. По каждому поводу задавали десятки вопросов. Ребятам понравились наши беседы. Иногда они спрашивали меня:

- А когда у нас будет ваш урок?

- Какой урок?

- УВР.

Так они называли мои беседы, имея в виду учебно-воспитательную работу. Ха. Уроки учебно-воспитательной работы. До сих пор не пойму, почему им так нравилось со мной беседовать. Боюсь хвалиться. Неужели у меня талант с ними разговаривать? А ведь и правда, всю жизнь они меня окружали. Даже когда выпускались из школы мои ученики, приходили ко мне толпой. Даже те, с которыми я на военных сборах был всего двадцать дней, как-то привыкали ко мне. Тоже приезжали почти всем взводом. Сидели, беседовали. Задавали вопросы. Рассказывали о себе.

Большинство моих любимчиков в предпоследний час своей жизни приходили ко мне с задушевным разговором, исповедью или с покаянием. Всегда вижу их глаза перед собою, вопрошающие и печальные. Вечный им покой. Без слезы не могу вспоминать. Да что теперь сделаешь? Почему не уговорил, не дошёл до сердца? Моя вина всегда меня тяготит и печалит. Может быть, так сложилась у них жизнь, и я тут ни при чём? Но привык за всё винить себя. Потому что Бог дал мне много, а сделал я не всё. Прости меня, Господи! И вы простите меня, грешного! Если можете...

Однажды зам. директора по школе Фотинов Леонид Лаврентьевич обратился с просьбой заместить учителя литературы в 8 классе на время болезни Казарцевой Елены Ивановны. Я согласился с удовольствием. По крайней мере, это поможет мне не потерять свою основную квалификацию.

Восьмой класс – это был самый старший класс в то время. Ребята самые взрослые. В первую очередь меня поразила абсолютная неграмотность большинства восьмиклассников. Многие умели живо и грамотно поддерживать беседу, но когда вопрос касался конкретных знаний, я видел абсолютный тупик. Как их переводили из класса в класс и довели аж до восьмого, для меня было загадкой. Даже писателей отличить друг от друга не могли. Даже по их внешности. Так Володя Иванов, которого вы уже знаете. Силач и улыбчивый молчун, который выламывал когда-то металлический прут из бетона. Он с трудом рассказал, что Лев Толстой – это дед с бородой, а Пушкин – мужик с бакенбардами. Какие произведения они написали, лучше не спрашивать.

Писали неграмотно, Хорошо, если на уровне первого класса. Иногда буквы не все знали. Такой феномен встретился мне позднее. Саша К. прислал письмо с фотографией в военной форме и с надписью на обратной стороне: "На памят Гинади Питровичу. Старши сиржант, комондир танка". А в письме после понятных только мне каракулей – "до встречи в ифири". С этим пришлось смириться. Кардинально восполнить пробелы в знаниях было уже невозможно. Надо было полагаться на вполне вменяемый осмысленный уровень их суждений. Только и разговаривать с ними нужно было, как со взрослыми. На равных. Это я умел.

Иногда давал задание написать сочинение на "воспитательную" тему. Такие темы я давал своим ученикам потом и в средней школе. И не поверите – бережно храню их до сих пор. В них живые суждения людей, вступающих в самостоятельную жизнь. У моих первых получались, скорее всего, не сочинения, а развёрнутые анкеты. Короткие, с ясно выраженной позицией, закрепившейся, либо пытающейся закрепиться в сознании. Думаю, эти "сочинения" помогали более чётко определить свои жизненные позиции и планы на будущее.

"Какую профессию я выбрал бы?" Многие писали профессию, которую они получали в училище. Другие хотели стать шофёрами, машинистами на железной дороге и так далее... Были и другие необычные планы. Саша Кузин написал: "Я буду милиционером". Кто-то из друзей увидел написанное Сашей. Сначала на перемене, потом в общежитие начали подсмеиваться над ним:

- Ментом хочешь быть?

Саша, мальчишка из Москвы, чернявый, небольшого роста, подвижный, смышленый, с хорошим чувством юмора, пользовался авторитетом среди ребят.

- Да. Буду милиционером.

Друзья, вроде бы шуткой, заламывали ему руки за спиной. Снова пытали:

- Скажи ещё раз. Будешь ты ментом?

Саша корчился от боли, умоляюще просил:

- Ну, отпустите! Не буду, не буду.

Его отпускали. Он, красный, взъерошенный, отходил в сторону и вызывающе говорил:

- Буду милиционером, хоть убейте. Буду.

В конце концов его оставили в покое. Не знаю даже, как сбылась Сашина мечта. Если он стал милиционером, то обязательно хорошим, преданным своей стране и профессии. Так я его знал, по крайней мере.

Вот они, эти сочинения. На развёрнутых тетрадных листах. Вложены в такой же листок с надписями: "Это наша Родина и её сыны", "Самые счастливые дни и минуты в жизни". Сочинение о Родине имело заголовок "Родина, тебе наши знания и наш труд". Аршанинов Владимир, Буткин Роман, Князев Анатолий, Снегирёв Николай, Усатов Сергей, Нестеренко Владимир, Губин Евгений, Халиюлов Василий, Сираев Дмитрий, Берестенников Николай, Чегаев Александр, Иванов Владимир, Кузин Александр, Вениченко Николай, Тютюнников Пётр. В основном – короткие, написанные с большим трудом, но искренние, от всей души. Есть более грамотные, даже с эпиграфом. Вроде, "Широка страна моя родная". С удовольствием перечитываю эти строчки, размазанные, неграмотные, но написанные от чистого сердца.

Думаю. Как вырвать сознание моих пацанов из сегодняшнего гнетущего мира? Как заставить их подумать о том, что там, за высоким забором, другая жизнь, в которой они жили и будут ещё жить? Может, пробудить их память? Даю задание – написать сочинение на тему "Самые счастливые минуты в моей жизни". За работу принялись охотно. Сопят, чешут затылки, вспоминают. Спокойный и скромный деревенский парень Лёша Чегаев рассказывает о том, как его устроили на работу, работал в поле вместе с мамой по четыре часа в день, а свободное время проводил в лесу и на речке. Подвижный, импульсивный Вася Халиюлов пишет, как в детстве ему купили мопед "Верховина", и он с отцом возился с ним целыми днями. Аршанинову Володе, видимо, нечего было рассказать о своём счастливом прошлом, и он начал рассказывать о хорошем будущем, о том, как он в своей взрослой жизни будет путешествовать, чтобы близко рассмотреть всю нашу великую страну. – "Хочу расти, жить, учиться и работать на благо своей Родины". Один из самых грамотных – Коля Вениченко. Он рассказал, как научился ездить на велосипеде, потом попал разбился на нём, как его спасли от смерти.

Ребята при всяком удобном случае проявляли желание украсить свою работу. Эти листочки с сочинениями они тоже разрисовали орнаментами. Тему сочинения, поля, место для оценки – всё в рамках-орнаментах. Самый старательный – Володя Нестеренко – даже эскиз мольберта нарисовал. Кстати, он после Сергея Окотетто выпускал стенную газету.

Володя Нестеренко был детдомовский. Там он считался всегда лучше других воспитанников. Его всегда хвалили, баловали. В училище отправили потому, что он избивал других детей, в чём-то превзошедших его и пытавшихся отжать его первенство. Балованный, пухленький, с ярко-розовыми губами, он и здесь никому не уступал в учёбе, в работе, в общественной жизни. После выпуска мы устроили его в горный техникум в городе Осинники. В первый же год учёбы он уже красовался там на доске почёта. Правда, жизнь закончил трагически. На втором курсе в компании студентов он выпил слишком много спиртного и умер.

Я считал, что личность может высоко подняться в своём духовном совершенствовании только на основе передовой идеологии. Моральный кодекс строителя коммунизма, проповедующий свободу, равенство и братство, был и остаётся передовой идеологией. И что бы кто ни говорил, это идеология будущего общества. Комсомольская организация, как идеологическое сообщество молодёжи, играла важнейшую роль в воспитании. Много разговаривал с ребятами о комсомоле. Потом провёл анонимное анкетирование "Имя твоё комсомол". До сих пор храню эти короткие ответы на вопросы: Твоё отношение к комсомолу, как ты понимаешь обязанности комсомольца, хотел бы ты вступить в комсомол, как отнесутся твои родители к твоему вступлению в комсомол? Лишь одна анкета содержала враждебное отношение к комсомолу: "Долой комсомол" Гнать чика". Остальные выразили положительное отношение.

Это были уже мои воспитанники. И моё слово для них значило много. Потому что мы думали уже на одной волне. Слова "свобода", "равенство" и "братство" я научил их не только слышать, но и сердцем понимать. Это были самые старшие и самые авторитетные в училище ребята. Я уже убедил их в жестокости и ущербности тюремных законов. И они готовы были помочь мне изменить всё коренным образом. Однако, как изменить, не знал никто. Я тоже не знал. Но всё-таки случилось.

В начале сентября после очередного выпуска ушли почти все старые бугры, главные блюстители "законов и порядков". Восьмого числа ушёл в побег Рафик Шаяхметов, которого я начал ставить в строй – непривычное для него место. В это время обидеть кого-то без последствий уже не получалось.

***

Случилась вроде бы беда. Потому что в первом часу ночи в моё окно громко постучали. Я распахнул створки окна и увидел испуганные глаза работника режима Ивана Андреевича Логункова.

- Геннадий Петрович, беда! Бегите скорей в училище!

- Что там случилось ещё? – спросил я, не ожидая чего-то страшного.

- Ой! Оба отряда на ногах. Кричат. По батареям стучат. Бунт.

Мигом вылетел из дома, надёрнув пальтишко и кирзовые сапоги. Бегу – ног не чую. Ничего не предвещало беды. И вдруг... На проходной Карпин Афанасий Макарович, человек уравновешенный, мудрый, работавший ранее старшим мастером, ветеран войны. Нервно курит папиросу. Спрашиваю у него:

- Что там случилось?

Махнул рукой. Небрежно и с досадой сказал:

- Я туда больше не пойду. Что хотите, то и делайте с ними.

Выбегаю на крыльцо, пошёл к общежитию. Конечно, увидели меня со второго этажа. Тогда все спали на втором этаже. Захожу в подъезд, поднимаюсь по лестнице. Навстречу мне выбегает командир первого отряда Кочетов Валера. Улыбается во всё лицо. Ничего не понимаю – улыбается. Как обычно, легко заикаясь, выпаливает:

- Геннадий Петрович, не заходите пока, пожалуйста. У нас всё хорошо.

А я в запале, отдышаться не могу. Нервы на пределе, гнев через край:

- Хорошо? Режимники разбежались, а у вас всё хорошо! Ещё и улыбаешься!

- Ну, ну, правда. Вы пока не заходите. Постойте за дверью, пожалуйста, – выпалил Кочетов и зашёл на этаж, притворив дверь.

Стою. Слушаю. Почти вижу, что там происходит, за этой дверью, в коридоре. Один из самых авторитетных новичков, Манышев Валера из Новокузнецка, поставил деревянный чурбан посреди коридора. Встал на него, кричит, как на митинге:

- Пацаны, давайте больше не будем так жить, как раньше жили!

Громкий возглас толпы вторит ему:

- Не будем!

- Давайте жить так, чтобы не было больше бугров, а были у нас товарищи командиры!

- Давайте! – подхватывает толпа.

- Чтобы не было больше всяких обиженных!

- Давайте!

- Чтобы не было сучей! А если хочешь что доложить начальству, то говорить всем обо всё открыто, по-коммунистически.

- Давайте!

Давайте все в комсомол вступать будем!

- Давайте!

Я стоял, обомлевший от счастья. Не веря ушам своим. Дорогие мои пацаны. Вы сами всё придумали. А я и мечтать боялся об этом. И понял сразу – случилось. Потом команда:

- Всё. Отбой! Спокойной ночи!

И тишина. Я минуту подождал, пока улеглись. Потом зашёл. Строгий старший воспитатель. И добрый немного. Прохожу по комнатам. Вижу головы на подушках. Счастливые мордашки. Притворяются спящими. Говорю строго и шутливо:

- Что? Спите? Аж глаза закрыли?

Не знаю, спали ли мои пацаны в ту ночь, или взвешивали свою жизнь. Думали, участниками каких громких событий они были сегодня. А я не спал до утра. Всё думал и думал. Как повести ребят в этой новой жизни? Как уберечь от разногласий. Как мы столько народу – двести человек – в комсомол примем? Как на это посмотрит горком комсомола? Как посмотрит ещё наша администрация? Правонарушители – в комсомол. Как ещё рассказать о том, что увидел и услышал? Кто поверит в это мгновенное превращение?

Конечно, не всё само собой получилось. Большую работу провели наш замполит Хуторной Владимир Николаевич, старший воспитатель, мой друг, Калюка Виктор Владимирович, да и весь воспитательский состав, нацеленный на борьбу с криминальными традициями, – все сыграли свою роль.

Тогда ещё не читал работ Антона Семёновича Макаренко, тем более, его совсем незначительные статьи "О взрыве" и "Ещё раз о взрыве", в которых он писал об этом необыкновенном революционном явлении в жизни коллектива. Он вообще отрицал эволюционный путь развития коллектива. И считал главным решающим на этом пути революционный взрыв. Потом я во многом разобрался, и следующий взрыв через двенадцать лет после этого готовил уже сознательно, и непосредственно руководил им.

Впоследствии возникло желание тему взрыва развить, отразить в научной работе. Только вряд ли она прошла бы советскую цензуру. В детском воспитательном учреждении тогда даже не мыслилось наличие каких-либо тюремных традиций. Работу хотел назвать "Взрыв как форма устранения конфликтных отношений в учебных заведениях закрытого типа".

***

Наутро пришёл к подъёму. Лица у ребят были какие-то другие – жизнерадостные, светлые, открытые. Долго ходил по общежитию, отвечал на их вопросы, разговаривал. Необычное чувство испытывал, наверное, так же, как и они, – чувство всеобщего братства. Пока умывались и делали уборку, несколько человек подбежали с вопросом:

- Геннадий Петрович, а дайте листок бумаги. В комсомол заявление буду писать.

Через час большая стопа заявлений лежала на моём столе. Я не знал, что с этим делать. Надо было решать с начальством. К девяти часам пришёл к директору и замполиту. Доложил о случившемся. Конечно, оба были довольны. Правда, как быть с приёмом в комсомол, не знали. Долго думали, советовались. Принимать всех поголовно нельзя. Юрий Лукич тут же позвонил в горком комсомола. Там восприняли с энтузиазмом, созвонились с Кемеровским обкомом. Там вообще сказали, что такой необыкновенный случай требует нестандартного подхода. Пообещали взять непосредственное шефство над нашим училищем и выделить ставку секретаря комсомольской организации, несмотря на её немногочисленность.

В обед собрали общее собрание, объяснили, почему нельзя принять всех сразу. Тут же сделали отбор самых активных, авторитетных, среди них несколько командиров отрядов и групп.

Вопрос с приёмом решался быстро. Уже на следующей неделе мы представляли на бюро горкома комсомола группу ребят для приёма. Всё прошло быстро и эмоционально, с задором. Здесь же представили нам кандидатуру освобождённого секретаря. Им стал Гончарко Александр Сергеевич.

И начались комсомольские мероприятия – собрания, выпуск стенной газеты, фотографирование, экскурсии, беседы, дискуссии. Там я уже не стал вмешиваться в подробности.

На снимке Гончарко Александр Сергеевич с первыми комсомольцами. Сверху командир училища Агафонов Геннадий, командир второго отряда Берестенников Николай, командир первого отряда Макаров Александр, Овчинников Сергей, внизу – Смирнов Евгений, командир группы Вениченко Николай, Воробьёв Владимир.

***

Как и во всякой революции не обошлось без контрреволюции. Она таилась где-то глубоко, в недрах толпы. И вдруг выплеснулась в групповой побег. Через неделю после "революции" враз среди ночи из общежития рванули восемь человек.

Сигнал о ЧП, как всегда, дошёл сначала до меня. Я прибежал, увидел мелькающие в темноте фигуры. Невнятные тревожные крики, возня. Потом все быстро зашли в общежитие. Вхожу следом. Меня встречают взволнованные командиры.

- Майгов побег организовал. Сам пошёл и новичков подбил на побег.

Стали проверять наличный состав. Рывок ожидали, поэтому сами успели перехватить всех на территории. Одного пацана нет – Лёни Сорометко.

- Геннадий Петрович, мы его найдём. Отпустите нас. Новичок далеко не уйдёт.

Но я остановил:

- Подождите пока. Я сам посмотрю.

Вышел на улицу, свечу фонариком. На территории тьма тьмущая. Высвечиваю видимы строения. За общежитием баня. Вижу открытую дверь. После субботней помывки в бане тепло. Тишина, только где-то журчит ручеёк из крана. Громко говорю:

- Лёнька, ты здесь, я знаю. Выходи!

Тишина. И только одно журчание. Стою, жду. Через минуту слышу фырканье и плеск в огромном баке для нагрева воды. Хватаюсь руками за край бака, подтягиваюсь. Заглядываю вовнутрь. В темноте поблескивает худая мокрая мордашка. Говорю уже спокойно прямо в лицо:

- Выползай! Что ты там делаешь?

- Помыться пришёл, – врёт Лёнька, а сам заливается слезами, всхлипывает.

Вылез, наконец, одежду отжали. Оделся. Пошли в общежитие. В коридоре все командиры. Проводили Лёньку спать.

- Спасибо, Геннадий Петрович! Не удался им бунт. А с Майговым нам что делать? Заберите его в штрафную комнату, пожалуйста. Завтра мы его всем коллективом судить будем.

Вывели из спальной комнаты Майгова Сашу. Стоит, покорный, беспомощный, голову опустил. Отвёл я его в штрафной изолятор. И на том тревога закончилась.

Утром в воскресенье пришли ко мне все командиры. Начали предлагать сценарий предстоящего суда. Говорят:

- В клубе организуем суд. В президиум – все командиры. Ему специально скамейку поставим перед сценой – скамья подсудимого. Пусть расскажет, как ему такое в голову пришло. А приговор пусть пацаны выносят. Как скажут, так и будет.

Я согласился. Хотя, честно говоря, боялся, что приговор будет невыполнимым. Вы же знаете, как у нас рассерженный народ выбирает всегда высшую меру наказания – расстрелять. Что ты тогда делать будешь? Ладно, будем как-то выкручиваться.

Потом иду в инспекторскую, беру личное дело Майгова. Внимательно знакомлюсь. Оказывается, несчастный парнишка без родителей, воспитывался в детдоме. Оттуда попал к нам. Куда его девать? Никому он не нужен. В самом деле, остаётся только расстрелять, и никто не вздохнёт, не заплачет. Он уже сто раз покаялся, что пошёл против коллектива. Как-то грустно мне стало и неуютно.

Но раз решили судить, значит надо судить. Нельзя отнимать у коллектива права без крайней необходимости. После обеда оба отряда строем и с песней прошли в клуб. Я вывел Сашу из проходной, повёл тоже в клуб. Он шёл покорно, готовый ко всему. Зашли в двери. Два отряда негодующе взвыли.

- Тихо! – прокричал занявший центральное место в президиуме Валера Кочетов, командир первого отряда.

Я показал Майгову на "скамью подсудимых", установленную перед сценой. Тишина. Все замерли. Потом Кочетов объявил:

- Пацаны, сейчас мы судим общим пацановским судом Майгова Александра, который пошёл против всех нас и организовал побег. Какие вопросы к нему будут?

Вопросы были простые – зачем, почему он решил сделать вред всему коллективу. "Подсудимому" ответить было нечем. Он молчал. Поэтому суд был скорым и вскоре пришёл к финалу.

- Ну что, пацаны, какой приговор ему вынесем? Предлагайте! – вопросил "судья".

Из зала послышались выкрики:

- Пускай на зону его определяют. В другое спец. училище его отправить. Пусть там поживёт, свои порядки покачает.

Никто из воспитателей, и я тоже, не вмешивались в процесс. Единогласно приняли решение, которое записали в протокол: "Майгова Александра за организацию побега отправить в другое СПТУ". Так дословно и запротоколировано было.

После заседания все расселись для просмотра кинофильма, а я повёл моего "осуждённого" в штрафной изолятор, и потом зашёл к директору для окончательного решения его участи.

Долго мы думали. Куда нам Сашку определить. До выпуска ему по времени всего ничего осталось. Всё равно потом трудоустройством заниматься придётся с детдомовским парнем. Выход из положения нашёл директор. Петров позвонил в Кузедеево, в сельскохозяйственное училище. Договорился с устройством нашего "осуждённого" на учёбу по профессии пчеловода, с общежитием вопрос решили. Так и сделали. Отвезли его на нашем автомобиле туда, сдали из рук в руки.

Много лет прошло с тех пор, а я до сих пор думаю, обманули ведь мы весь коллектив, отправили его не в спец. училище, а в сельскохозяйственное училище. Однако по букве решение было выполнено безукоризненно, что так СПТУ, что другое – тоже СПТУ. Крючкотворцы. Ха. А вы бы как на нашем месте поступили? Не знаете? Вот и я до сих пор не знаю.

***

С тех пор в училище наступили другие времена. Нарушения дисциплины и режима стали случаем редким. Реакция коллектива на них была мгновенная и положительная. Учились, работали, по вечерам и по выходным проводили интересные мероприятия, занимались спортом, проводили соревнования.

На снимке воспитатель Комарова Серафима Ивановна проводит игры на берегу Кондомы

Комсомольцы собирались на собрания, решали вопросы внутренней жизни. Редколлегия в лице единственного в истории училищя ненца Окотетто Сергея выпускала почти каждый день стенную газету.

По вечерам все командиры собирались у меня в кабинете, подводили итого прошедшего дня. Соревнование на лучшую группу в учёбе и дисциплине вошло в норму, закрепилось на многие годы. По итогам лучшие группы поощрялись поездкой в городской кинотеатр "Спартак" для просмотра кинофильма. Выезжали в город чистенькие, в синих мундирах с нашивкой ПТУ. И борьба за первые места была нешуточная. В общежитии было тесно в то время. Но тесноту переносили без обиды. Помещались все. Кажется, тогда мы добились высших по нашим представлениям результатов.

Но не могу не рассказать об одном случае, который со временем вошёл в нашу летопись в виде легенды. Как старшие воспитатели прожили несколько дней среди учащихся, переодевшись в их форму, выполняя все требования режима и так далее.

Через три месяца после "революции", подводя итоги дня, я выразил недовольство тем, что отряды долго тянутся при построении. Моя претензия вдруг получила отпор:

- Геннадий Петрович, это ведь не так просто – быстро построить отряд возразил командир второго отряда Володя Аршанинов. – Вы сами бы попробовали в нашей шкуре.

И вдруг у меня мелькнула мысль, которую я тут же высказал:

- А почему бы не попробовать? Можно и попробовать.

- Как это – попробовать? Вы что с нами жить собираетесь?

- А почему бы и нет? Придём два старших воспитателя, и жить будем в группах. Не навсегда, конечно. Несколько дней можно пожить. Согласны?

- Согласны. Попробуйте.

Долго рассуждать не стали. Я пошёл с предложением к директору. Юрий Лукич сначала принял мою идею в штыки:

- Детский сад какой-то...

- Почему – детский сад. Вполне реально. Ведь почувствовать жизнь ребят изнутри, побыть в их шкуре – это многого стоит. Возможно, где-то наши недоработки и увидим.

Долго он молчал, раздумывал. Потом сказал:

- Ладно. Согласен. Делайте, как хотите. А старших воспитателей на отрядах не будет? Как? Порядок гарантируете?

- Конечно, какой разговор. Ведь мы всё равно здесь. Хотя и среди ребят.

После обеда собрали общее собрание всех сотрудников, объявили:

- Старшие воспитатели будут жить среди ребят, в отрядах. Относиться к ним, как к учащимся, с теми же требованиями, без всякого снисхождения.

Вечером Виктор Владимирович, переодевшись в форму х/б, пошёл в группу второго отряда, а я – в группу 21-22 первого отряда, где командиром был известный уже нам Витька Данилов (Цыган). Мой друг продержался в отряде три дня, так как был молодожёном. Молодая супруга запротестовала и вызвала его "на волю" досрочно. Планировали прожить две недели, но я тоже прожил только девять дней. Меня отозвал директор.

Если рассказывать подробно каждый час, проведённый на положении воспитанника, мне пришлось бы писать отдельный рассказ. Скажу только, что было интересно. Называли меня по-прежнему по имени и отчеству, но приняли, как своего собрата. Витька вечером определил мне место на койке, а затем место в строю – по росту. Так что в строю мне досталась первая шеренга.

На новом месте долго не спалось. Ворочался долго, осмысливая своё новое положение. После утреннего туалета пошли в столовую. Позавтракали. Потом вышли на улицу строиться. И долго стояли на пронзительном ветру, ожидая, когда дежурные по столам уберут посуду и протрут столы. Форменная шинель с тонкой подкладкой продувалась насквозь. Стояние было мучительным. Это сразу привело к мысли, что бессмысленное стояние в строю надо как-то сокращать, а шинель вообще исключить из зимнего обмундирования. Бушлаты здесь будут весьма кстати.

Мастерами в группе слесарей-инструментальщиков №21-22 были Казарцев Илья Никифорович и Самсонов Иван Семёнович. Главнокомандующим предстал Иван Семёнович. Любитель показать товар лицом, он сразу объявил, что сначала проведёт политинформацию. Илья Никифорович ухмыльнулся и вышел из цеха.

Самсонов усадил нас на лавки, открыл школьную жёлтую тетрадку и начал читать политинформацию. Конечно, вспомнить её содержание не могу. Знаю только, что это были тексты из решений пленумов ЦК КПСС, цитаты из газет. Короче говоря, он, как ему казалось, удачно пустил пыль в глаза затесавшемуся в его группу старшему воспитателю. Говорил целый час, до звонка на перемену.

После перемены к работе приступил Илья Никифорович. Он определил моё рабочее место и дал заготовку-отливку для изготовления молотка. Напильник держать в руках мне приходилось, и я приступил к работе. Правда, вскоре понял, что навык потерял. Никак не удавалось мне работать, как все ребята. Заметив мою неловкость, ко мне подошёл самый маленький пацан – Коля Порошин. Он смело оттолкнул меня плечом и, отобрав напильник, начал быстро орудовать над заготовкой. Потом я убедился, что натренированные на ежедневном изготовлении молотков и ключей, ребята делали их быстро, проявляя при этом настоящее мастерство. И я сказал бы даже – искусство. Потому что изделие в конце концов приобретало такой вид, что глаз не оторвёшь от казалось бы немудрёного инструмента.

Коля Порошин был компанейский парень, всегда готовый прийти на помощь любому. Когда-то, будучи в бегах, он прицепился за поезд, сорвался с него и получил тяжёлую травму черепа. В череп ему поставили пластину и отправили обратно в спец. училище. Сильно заторможенный, говорящий медленно, но внятно, часто срывался в истерический мат, так же, как и Володя Чересов и Женя Губин. Но к нему относились более снисходительно, понимая происхождение болезни. В случае срыва его долго успокаивали и уговаривали, обижать не смели. Кстати, он – один из первых после выпуска написал благодарственное письмо в училище. Примитивно изложенное, оно всё-таки отражает его "правильную" жизненную позицию. От всей души. И с благодарностью.

Потом переоделись, пообедали, пошли в школу. Отсидел уроки в седьмом классе. Вспомнил детство. Честно работал, как и все. Правда, сильно не показывал свои знания. Они должны были соответствовать уровню знаний товарищей по партам. Учителя вели уроки по-разному. Некоторые скучно и нудно, другие – увлекательно и весело. И совсем независимо от предмета и темы. Например, уроки математики у Фотинова Леонида Лаврентьевича были интересны тем, что там в ходу была новейшая, передовая по тем временам, система программированного обучения. Сейчас, сидя за компьютером, смешно, конечно, вспоминать эти "умные" приборы с массой хитро сплетённых проводков. Приборы были изготовлены из пластмассовых пластин. Пацаны постоянно отламывали от них частички пластика, пригодные для изготовления наборных ручек к кинжалам и финкам. Так что наш учитель постоянно ремонтировал свои приборы. И, тем не менее, это было интересно.

Перемены делали короткими. Так что особых развлечений на них не предусматривалось. А вообще говоря, в школе было не очень интересно. Ребята с нетерпением ждали конца уроков, чтобы быстрее покинуть эти слишком казённые помещения. Всё это ещё более усиливало сложившееся отрицательное отношение подростков к школе и учителям.

Наконец – линейка в школе, приход воспитателей, ужин, общежитие. Воспитатели старательно пытались разнообразить вечерний досуг. Проверяли одежду, помогали пришить пуговицы или перешить что-нибудь. То есть обстановка в общежитии была почти домашняя, тёплая и доверительная. Однако гнетущее чувство ограниченной свободы неотступно следовало за нами. И за мной тоже. Иногда воспитатели проводили весёлые мероприятия – викторины, конкурсы и так далее. Но чувство несвободы то и дело возникало даже в эти шумные минуты. Тогда мне вспомнились слова Володи Аршанинова, сказанные им, когда он обиделся на меня за наложенное взыскание: "Кто не был, тот будет, кто был – тот не забудет". Уж как точно – не забудет...

Так день за днём, все девять круглосуточных смен. Не буду подробно рассказывать. Благодарен всем ребятам, которые отнеслись ко мне по-дружески. И Коле Порошину, и Вите Данилову, и другим. Три дня прожил рядовым, три дня командиром отряда, три дня – командиром училища. Всё происходило естественно, с общего согласия, ребята позволили мне безупречно выполнять мне обязанности "бугра". А я изображал этот образ естественно, без натяжки. Не зря ведь окончил факультет вторых специальностей с квалификацией режиссёра самодеятельного театра.

Как сейчас помню себя в те дни, немного важного, со слегка сдвинутой на лоб шапкой. Теперь самому смешно, но ребята воспринимали всё естественно, без всяких усмешек. Вы можете не поверить, что они приняли меня в свой круг совершенно без какого-либо сопротивления, с полным доверием? Приняли игру, как должное. Наверное, я сам бы этому не поверил. Но так было. Факт. Ха.

Много интересных наблюдений и выводов сделал тогда. Мой эксперимент прервал Юрий Лукич. Встретив меня у проходной, он сказал:

- Хватит бездельничать. Уроки вести надо. И с воспитателями некому работать.

И я "вышел на волю". По итогам провели совещание с коллективом, я выступил с предложениями по преодолению отдельных "узких мест" в режиме, в организации воспитательной работы. Подавляющее большинство сотрудников училища с пониманием приняли мои предложения.

По итогам приняли серьёзное постановление. В организацию режима внесли серьёзные изменения, исключив продолжительное бесцельное стояние в строю. Так, в столовой раньше убирали со столов, а затем их протирали дежурные от каждого стола. Тут получалась заминка – не всегда хватало тряпок для уборки, образовывались пробки у окна моечной. Теперь решили, что каждый учащийся относит свою посуду на стол около раздачи. А всё остальное делают специально выделенные дневальные. Запомнилось мне первое утреннее стояние на холодном ветру. Повседневной верхней одеждой с тех пор стали ватные бушлаты. Шинели вообще не стали носить зимой.

Постановление касалось также изменения нумерации групп и порядка их комплектования. Если раньше группы комплектовались по производственному принципу, и в одной группе могли находиться учащиеся из разных классов, то теперь предполагалось комплектовать группы ребятами из одного класса, обучающимися одной профессии. Хотя профессии вообще определить было легче всего. В те времена половина групп были слесарями-инструментальщиками, а другая половина – столярами-плотниками. Выбор-то небольшой.

Каждой из восьми групп присваивался свой порядковый номер, который должен оставаться постоянно, независимо от смены контингента. Это давало возможность наладить постоянную взаимосвязь между мастером, воспитателем и классным руководителем, что впоследствии метко назвали педагогической тройкой. Воспитатель и мастер посещали классные часы, учителя и мастера помогали проводить воспитательные мероприятия. Стали традицией выезды групп на культурные мероприятия в город. А фотографии стали делать чаще всего в присутствии всей пед. тройки.

На снимке: мастер производственного обучения Черняков Николай Никанорович и классный руководитель Климова Людмила Григорьевна проводят совместно урок мира

Фото из более поздних времён: педагогическая тройка со своей группой, слева – мастер производственного обучения Логункова Светлана Геннадьевна, в середине – классный руководитель Кобякова Наталья Семёновна, справа вторая – воспитатель Сырых Ирина Ивановна

Будет неправдой говорить, что даже такие незначительные реформы дались легко. Изменить сложившиеся традиции всегда трудно. К началу следующего учебного года всё утряслось. Как будто иначе и не было. Парадную форму, синие форменные костюмы с эмблемой ПТУ, стали носить в школе и при выезде в город. Не стыдно было смотреть на наших пацанов и в кинозале, и в здании Новокузнецкого цирка. Всё на них было "с иголочки". И самочувствие у парней было другое. Они даже гордились своей одеждой и тем, как они выглядят в строю.

Дисциплина стала тоже совсем другой. Теперь отступлением от норм дисциплины считали расстёгнутую пуговицу или нарушение строя. Другие проступки, которые раньше будто бы вообще не замечали. Ребята стали открытыми, контактными. Виктор Владимирович Калюка шуткой говорил мне:

- Петрович, кажется мы всё сделали. Скажи, что ещё делать надо?

- Не всё, – отвечал я. – Нет предела совершенству.

Правда, чтобы поддерживать установленный порядок, нужно было постоянно, как говорил Хуторной, "держать руку на пульсе". Тем более, работа с живыми людьми всегда предполагает какие-то неровности, иногда сложности в их отношениях. Отладка этих отношений, коррекция всегда остаются в центре внимания воспитателя.

Так прожили мы 1972 и 1973 год. Потом меня пригласили в горком партии и предложили баллотироваться на должность второго секретаря горкома комсомола. Я посоветовался с родственниками.

- Слава Богу: хоть дома бывать будешь. Выходные у тебя появятся.

Все дружно высказались за мой переход в горком. И я сам тоже немного устал без отпусков и выходных. Задумался о более спокойной работе. Какой семье нужен такой муж и отец, который почти круглосуточно на службе?

Я решился тогда уйти на комсомольскую работу, потому что главные задачи, стоявшие передо мной в спец. училище были выполнены. Ребячий коллектив жил стабильной уравновешенной жизнью. Какие-либо нарушения режима и дисциплины стали редчайшим явлением. Среди ребят была создана комсомольская организация. Конечно, меня тогда привлёк более щадящий режим работы, который был в горкоме комсомола, с выходными и отпусками. Правда, мне тогда в голову не могло прийти, что в училище вскоре кое-что вернётся каким-то образом к началам.

На том закончился первый период моего служения Шушталепскому СПТУ. Период сложный, но победный.

За рамками моего повествования осталось много интересных подробностей. Но об этом ныне говорить не буду. В другой раз расскажу.

Геннадий Казанин

21.10.2017

Послесловие

Очерк был принят моими друзьями хорошо. Благодарен тем, кто высказал своё мнение. Конечно, все они способны критично воспринимать действительность, и мои опусы тоже. Возможно, из желания немного съязвить одна из однокурсниц написала мне в письме: «Мемуары современного Макаренко, служение отечеству…»

Могу сказать, что не могу сравнивать себя с этим педагогом. Иногда в училище мне тоже говорили нечто подобное. На такие реплики отвечал обычно так:

- Я – не Макаренко, а Казанин.

Вряд ли человек способен повторить в себе другого человека. Нет выше доблести, чем в любой ситуации оставаться самим собой. Конечно, для этого нужно иметь твёрдые моральные установки.

Был всегда самостоятелен в своих суждениях. Могу безоглядно утверждать, что ни один из начальников никогда не посмел унизить моё достоинство. Никто не припомнит такого. Также руководители не подвергали сомнению мои действия в пределах моей компетенции. За то сдержанно благодарен всем. Почему сдержанно? Потому что поддержку тоже не всегда получал.

Мой бывший ученик звонит мне по телефону:

- Геннадий Петрович, а как отнесутся люди к характеристикам, которые Вы им даёте? Может, им не понравится что-то…

Отвечаю:

- Дорогой Эдуард, я даю характеристики только тем людям, которых люблю, или хотя бы уважаю. И все эти характеры в основном положительны. Думаю, большинство не обидится на мою прямоту, как и раньше не обижались.

Тем же, к которым равнодушен, не даю характеристик вообще, потому что не уверен, прав ли в своём мнении о них. Возможно, оно предвзятое. По крайней мере, считаю, что они не принесли никакой пользы нашему общему делу или нанесли только вред по своему неумению и бездушию.

Не принимаю конформистскую идеологию Карнеги, ставшую модной в последнее время. Улыбаться без души, людям, которые мне не нравятся, не научился. Угождать вышестоящим чинам тоже никогда не был склонен. Таков уж есть. Думаю, быть предельно искренним в общении с людьми – это больше достоинство, чем недостаток. Может быть, именно это помогала мне в работе с моими ребятишками, в общении с моими коллегами и друзьями. Однажды директор сказал:

- Ты знаешь, за что тебя второй секретарь горкома партии не любит? Потому что ты с ним споришь…

- А я на любовь напрашиваюсь. В своих убеждениях не уступаю никому, – не задумываясь, ответил я.

В общем, Геша – непокладистый человек для начальства. Ха…

Насчёт моего отрицательного отношения к новомодным пристрастиям. Мода (длинные волосы, расклешённые брюки, рваные джинсы и прочее) – всегда имеет свойство уходить в крайности. Уверен, что одежда должна подчёркивать красоту человека, а не его уродство. Например, во времена клешей я тоже носил слегка расклешенные брюки. Они, как нельзя лучше, скрывали тонкие мужицкие ноги. Но, когда вижу сегодня до предела обтянутые рваными джинсами неловко торчащие во все стороны жирные складки женских ног, меня оторопь берёт.

Если ваш ребёнок ушёл в крайности в моде, то это не его вина, а вина его родителей, которые не смогли привить ему эстетический вкус, чувство меры и пошли у него на поводу. А оправдаться пытаетесь тем, что мода была всегда. Нам остаётся только наблюдать за нею со стороны. Конечно, прав Пушкин: «Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей». Но мне трудно представить себе современного Пушкина с золотой брошью в губе или с золотым болтом в носу. Настоящая красота в душе человеческой. Это «огонь, мерцающий в сосуде», а не дыра на колене.

Кое-кто интересуется, как сложилась судьба моих воспитанников. Это трудно сказать. В те времена ребята писали нам редко. Было письмо от Коли Порошина и от Лёни Сорометко. Ещё один воспитанник – Селетков Игорь – приезжал в училище через девять лет. О том, как ребята вели себя после выпуска, можно было узнать из опросных листов, рассылаемых ежегодно по месту жительства. В них ставились вопросы: привлекался ли к уголовной ответственности, имел ли приводы в милицию, работает или учится. Персонифицировать теперь не смогу. Я делал скрупулёзный анализ, выводил статистику по годам. Оказалось, что в самые благополучные годы так называемый «процент рецидива» был очень низким – 24% (1973 год). Хотя лучших показателей по стране мы не добивались никогда.

Бывает, что сведения доходят до меня случайно. Нынешним летом увидел по телевидению соревнования на собачьих упряжках в Ямало-ненецком автономном округе. Первое место занял немолодой уже человек. И вдруг – знакомое имя – Окотетто Сергей. Вот он, герой своего народа, бывший комсомолец и редактор нашей стенной газеты. Умный, талантливый, всегда умеренный в поступках и движениях, весь характер в стиле северного человека. Конечно, вспомнил: на душе потеплело. Оправдал Серёжа мои ожидания.

Новое время принесло много изменений в характер нашего общения. Воспитанники конца семидесятых – восьмидесятых годов чаще писали мне письма. А некоторые и сейчас общаются со мной в «Одноклассниках» или приезжают в гости.

В первой части упустил много подробностей, особенно в части «хождения в пацаны». Не рассказал, как в первый день Коля Порошин разыскивал бычки, чтобы украдкой покурить в туалете, как Витька Данилов на второй день показал мне тайник на самом видном месте в бытовой комнате, который был доступен только избранным. Ещё не рассказал, что через неделю сам ходил в самоволку за сигаретами, потому что меньше всего мог вызывать подозрений у местного населения и у продавца. Будучи командиром училища, организовывал розыск украденных трёх рублей у воспитателя. Когда все учащиеся прошли передо мной, божась на зуб: «Слово пацана, не брал». А я, сидя на столе и сдвинув шапку на самые брови, изображал атамана блатной вольницы. Кстати, деньги нашлись моментально, потому что «пробожить» виновный пацан не захотел и отказался божиться.

26.12.2017

Г. Казанин

Другие очерки из цикла "Дар Память"

Комментарии (13)

Г.П. # 21 октября 2017 в 18:39 0

Кто помнит те времена, подтвердите, что я не солгал, описывая события.

Клименко Сергей. # 21 октября 2017 в 19:20 0

Ошарашен!!!... Геннадий Петрович, большое спасибо за ваш труд - педагогический и литературный!!!.... Хотелось бы в бумажном варианте прочитать...

Г.П. # 21 октября 2017 в 19:39 0

На днях будет опубликовано в "Калтанском вестнике".

Галина # 21 октября 2017 в 19:21 0

Прочитала очень внимательно с большим интересом! Спасибо! Многие узнают себя и будут тебе благодарны! На такой работе можно быть или по зову сердца или по приказу партии! Партия сказала: надо! Здоровья тебе, дорогой и новых публикаций! Очень горжусь тобой!

Светлана Т. # 22 октября 2017 в 05:07 0

Геннадий Петрович, очень интересно, многое еще помнится, читается и одновременно вспоминается на одном дыхании. Спасибо Вам. Делитесь своими воспоминаниями, они очень дороги.

леонид # 22 октября 2017 в 11:08 0

Геннадий, МОЛОДЕЦ!

Елена Костенко # 22 октября 2017 в 15:43 0

Прочитала очерк с огромным интересом. Насколько ярко, подробно и эмоционально описано. Насколько непростой была история процветания этого непростого учреждения. Спасибо вам за писательский талант, за дар быть педагогом с самой огромной буквы! Я счастлива, что вы были моим учителем, моим наставником. Вам здоровья и еще раз здоровья, лушевных сил. А еще хотелось бы видеть ваши очерки в книжном варианте. Спасибо!

Ольга Куртукова # 23 октября 2017 в 06:05 0

Позавидовала "Калтанскому вестнику"

Г.П. # 23 октября 2017 в 07:08 0

Ольга, я - гражданин двух городов. Тем более, события относятся к тому времени, когда Осинники и Калтан были одним городом. Согласен на публикацию в газете "Время и жизнь".

Анатолий # 23 октября 2017 в 06:06 0

Геннадий, здорово!

Надежда Денисова # 24 октября 2017 в 11:02 0

Прочла твой очерк, Гена. Читала в этот раз медленнее обычного - тема СПТУ для меня совершенно не знакомая. Конечно, о Макаренко я слышала, читала его «Педагогическую поэму». С книгой Пантелеева «Республика ШКИД» тоже знакома, видела фильмы о жизни трудных подростков, но конкретно о специальных профтехучилищах (СПТУ), получается, не знала ничего! И вот за это мое новое знание тебе огромное спасибо! В который раз убедилась, что ты ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК и НАСТОЯЩИЙ УЧИТЕЛЬ!

Надежда Сокол # 24 октября 2017 в 20:25 0

Геннадий Петрович, с удовольствием прочитала очерк. Переживала и даже пускала слезу за мальчишек. Вы так интересно написали, что хочется продолжения... И так хочется узнать, как же сложилась судьба ребят. Какой же великий труд Вы проделали в воспитании мальчишек, медленно и скрупулезно Вы совершали подвиг. Да-да, именно подвиг! Да и не только Вы, а и Ваши коллеги. А еще, мне приятно, что я теперь знаю такого замечательного педагога, как Вы! Горжусь Вами, Вы - настоящий, правильный, Вы и Ваш опыт - пример для многих поколений людей! Мне так приятно теперь, по прочтении Вашего очерка, знать, что в Шушталепском училище кипела такая бурная и интересная жизнь! А еще там работали замечательные люди, которые вкладывали свое тепло в очерствевшие души детей и возвращали им светлое будущее! Спасибо Вам!!!

Валентина Федусова # 28 октября 2017 в 05:11 0

Позавидовала талантливо созданным образам. Они живые, это готовый сценарий для экранизации. О педагогических достижениях не буду писать, тебе о них уже все сказали. Гордо называть себя твоей однокурсницей. Очень хотелось бы отдать тебе на твой суд свою книгу, но не знаю, как это сделать.

Добавить комментарий

RSS-лента комментариев

Смотрите также

Испытание

Из цикла очерков "Дар Памяти"

Калтан – Осинники 21 века

Внимание Ваш браузер устарел!

Какие преимущества от перехода на более новый браузер?