Прошлое и настоящее, местности разные, виданные мною за мою жизнь, в моей одной памяти живут и осмысливаются. Сердцем моим переживаются, которое в разных местах и в разных временах может пребывать одновременно. И слёзы горечи и радость внутренней улыбки пока здесь, со мною. И выливается все волнами в памяти моей. Говорю всё – как сердце подскажет. Какую страницу жизни оно откроет. ... Каким воспоминанием попутно наградит меня. А может быть, и вас, моих друзей, наградит этим же.

Откровенно о сокровенном

Душа моя всегда тянулась туда, в предгорья Алтая, где родился и провёл золотые годы детства. Со временем понял, что никто из моих сверстников не помнит свои ранние детские годы в мельчайших деталях, как помню их я. И меня это поразило приятно и одновременно неприятно: почему же у некоторых людей бывает такая короткая память ...

Память – это то, что движет жизнь вперёд, объединяет род и племя, соединяет людей родственными и дружескими узами, создаёт города и страны. Без неё ничто не существует на Земле.

- Дай Бог памяти!.. – обычно говорят люди, вспоминая что-нибудь, потому что память – от Бога.

И эту память мне милостиво Бог дал.

***

Село Алтайское – на моей памяти всегда называли Алтайск. Не зря так называли – как город, потому что в исторических источниках нахожу следующую запись: "3 октября 1920 года ВЦИК РСФСР принял указ о создании административно самостоятельного Горно-Алтайского уезда с центром в Алтайском". А "2 января 1921 года на заседании Горно-Алтайской уездной административной комиссии было решено переименовать село Алтайское в город Алтайск".

Однако позднее власти передумали, столицей Республики Алтай была избрана Улала. Ныне – Горно-Алтайск. Так и не стал наш Алтайск столицей.

Когда-то через Алтайское проходил Чуйский тракт, потому товары в Монголию и обратно перевозились через него в огромных количествах. Это и определило экономический и политический его статус и замысел сделать центром Горного Алтая. Среди сёл и деревень, в огромном количестве окружающих город Бийск, Алтайское – одно самых крупных и культурных. Населения – около 14 тысяч человек. А если посчитать весь Алтайский район, то 27 с половиной тысяч наберётся.

Всеволод Шишков, автор популярных романов "Угрюм-река", "Емельян Пугачёв", "Ватага", писал об Алтайском:

"Зелёные, зелёные крутые горы. Скалы выступают, шершавые. Одна, другая терраса перед горами. А в ущельях. Среди зелёных кустов, разбросаны розовые букеты маральника. Вот они окружили, как школьники любимую учительницу, как дети мать, только что зазеленевшую молодую листву; там унизали подножие скатившегося с кручи обломка скалы; там розовой дорожкой стегнули к самому верху сопки. Нет, это не человек украсил розами склоны гор и их лесистые ущелья. А бордюры жёлтой акации, а бутоны огоньков, синие ирисы, Марьины коренья? Не белый ли ангел по зорям утренним слетает с белых вершин снегов в долины и рукою райскою украшает склоны гор?

В кустах боярки и акации, среди зарослей тальника и черёмухи, что кудрявой стеной встали по берегам речек, звоном звенит птичья многоголосная песня. И откуда их столько набралось, этих порхающих цветов Алтая?"

Вряд ли лучше скажу о моём родном селе. Но ...

У истоков

От звонко журчащего горного ручья, от первого цветения весенней прорастающей медовой травки и от мшистого сыроватого запаха леса. От свежего ветерка, стекающего с подоблачных горных высот, от блеска скалистых горных склонов. От пения иволги в тополиной роще. От всего, что я видел, слышал и вдыхал здесь. Отсюда пришла ко мне моя родимая страна.

Как вспомню, так замру безмолвно, чтобы не потерять этого волшебного образа из памяти. Ох … и!..

Тогда горы были намного выше и реки глубже. Однако и теперь – всё родное, узнаваемое до сердечной боли. И всегда тянет меня сюда. Здесь речка моя Каменка игривыми струями настойчиво точит гладкие бока серых и вечно мокрых валунов. Так и манит к себе обворожительным блеском игривая и чистая волна.

Вот камень мой любимый. Выдвинулся в самое русло речки. Немного щербатый валун. Удобный он для рыбалки – с него удочку можно закинуть на самую глубину. Когда-то лежал я на нём во весь рост. Теперь только посижу. Большой вырос, а камень за полсотни лет источили воды. Камень холодный, но так же, как и прежде, веет от него нежным теплом, таким знакомым и привычным для моей руки …

Камень-валун мой за осыпью под горой, среди хрустальных вод моей речушки. Самый родной и дорогой камень в моей жизни. А есть ли у вас свой родной камень?

Природа в предгорьях Алтая необыкновенна в своём разнообразии. Одни растения полевые, исконно растущие здесь, другие спустились с гор, чтобы украсить долину своими волшебными причудливыми цветами. В прилесках увидишь весной сплошным красно-фиолетовым ковром кандыки, а по ним разбежались кучки подснежников, колокольчики, медунки. В тени у ручья зелёным ковром расстелился бадан. Татарское мыло – то здесь, то там ярко-красным огоньком позовёт из разнотравья. Розовые цветы Марьина коренья вразвалку выпирают из-под кустарников. По низинам густой горький запах полыни. Петушки, саранки в тенистых лесах, про которые женщины на гулянках часто пели частушку:

Пойдёмте, девчонки, саранки копать.

У моёго у милёнка портянки видать.

Лук слизун, золотой корень, бадан, лихнис, солодка. … Многое из того, что разводят сейчас в российских садах как экзотику, произрастает здесь в диком виде.

Ребятишками выходили мы на рыбалку, попутно искали полянку, чтобы пожевать шивик. Это мелкий травянистый лук. Сладкий, без горечи. Вкуснятина!

Бывало, кто-нибудь предлагал:

- Давайте – как коровы, ртом, без рук ...

Мы все становились на четвереньки и ползали по полянке, срывая шивик губами.

Но самое любимое лакомство, росло только в излучине нашей горы. Оно называлось солодка. От старорусского слова – солодкий, сладкий, значит. Травянистое растение с длинными ползучими корнями. Корни мы вытягивали из земли, потом промывали в речке, сматывали кольцами и, надев их на шею, гордые, сытые, возвращались домой, угощая всех приторно сладким лакомством. По чёрным кругам вокруг рта можно было сразу догадаться – солодку жевали.

Вот в этой излучине моей родной горы и растёт солодка.

Гора, зелёная, с каменистыми прогалинами, нависающими каменными карнизами и изумрудными осыпями. В конце октября она становится рыжего цвета, от увядшей или выгоревшей за лето травы. У каждого человека должна быть своя любимая гора. Моя – самая лучшая!

Сын Олег, приехав из северного города, где он теперь живёт, когда вышли мы на берег Кондомы в Шушталепе, посмотрел на гору, круто вздыбившуюся на противоположном берегу, и сказал:

- Моя любимая гора.

Я в душе помолился: "Слава Богу, что у него тоже есть своя любимая гора, у подножия которой он родился". Значит, сохраняется хоть отчасти цепочка – род от рода. И есть у него в душе святое.

***

А камни по берегу моей Каменки столь заманчивы красотой своих разноцветных россыпей. Глядя на эти россыпи через много лет после того, как бегал по ним босиком, я вдруг начинаю понимать, почему оставался всю жизнь равнодушным к золоту, серебру, другим драгоценностям.

Хотите – верьте, не хотите – не верьте, но это факт – я рад, что не приобрёл этой, присущей многим людям, страсти – любви к драгоценным металлам. Страсти бессмысленной, по-моему, а порою безумной. Для меня нет дороже и желаннее этого берега с разноцветными россыпями красных, коричневых, серых, белых и другого цвета камней. В каждом камушке – своя загадка, своя красота, свои свойства. Вот серый камень с белыми крапинками. Мы называли – кремень. Камень о камень стукнешь – искры полетят. Вот они – камни мои драгоценные, дороже мне всякого золота.

Они красивы и осенью, среди пожухлой травы. Такие разные и такие родные. Мои камушки, самые дорогие в мире.

Моя Родина начинается отсюда. Хочу радоваться радостью людей, населяющих её, печалиться печалями их. Хочу окончить жизнь свою здесь, вблизи священных мест, так пронзительно описанных Рерихом и Шишковым. Вблизи Шамбалы, у могил древних шаманов. И не потому, что я мистик или шаманист, а потому что это всё – Родина моя, единственная и любимая.

- Родина ... – обыкновенно звучит, как и другие слова. А слышится в нём столько, что никаким умом не объять, никаким языком не объяснить.

Волею судьбы побывать мне пришлось за мою жизнь во многих местах – от самого восточного моря и до самого западного, от северных морей и до южных границ. Много похожих мест видел – тёплых, уютных, благополучных. Похожие есть места. А такой красоты нигде не видел. Не зря ведь поётся в этой, всеми любимой песне: "Хоть та земля теплей, а родина милей ..."

Как не откликнуться на зовущее журчание ручьёв твоих чистых? Как не ответить на призывное пение птиц твоих лесных, на волшебный шелест листьев в лесах твоих густых и душистых? Как могу не вернуться к истокам своим? Край мой родной и любимый всегда – во веки веков!

... Опять с внутренним содроганием смотрю на людей, имеющих "охоту к перемене мест". Пустота, царящая в них, пугает меня. И до слёз их жалко. С ужасом думаю, что такое могло случиться и со мной. Как же без Родины жить-то можно?! Этого я не знаю. И не узнаю никогда. И за это тоже Бога благодарю!

***

Опять вспомню отца. Один раз в жизни заплакал он по-настоящему, когда, уезжая из села, вся семья уселась в грузовик среди разного домашнего скарба, и тронулись мы в далёкий и неведомый тогда какой-то Кузбасс – за большой зарплатой и благополучной сытой жизнью. Только отец понимал тогда, как тяжёл и бесповоротен путь. Он отмахнул рукавом выкатившуюся слезу, со стоном сказал коротко:

- Эхх!

И мы поехали.

Отец был не очень общителен. Употреблял весьма небольшое количество слов. Но каждый раз произносил их с такими разнообразными интонациями. … Одним коротким словом, пригодным на все случаи жизни, высказывал высшую похвалу и глубочайшее презрение. Сотни интонаций и оттенков в нём. В этом одном коротком крепком русском слове …

Когда вижу на сцене или в кино или на российской эстраде наших алтайских мужиков (Шукшина, Золотухина, Евдокимова и многих других), понимаю, чем они покорили русский народ. Невероятной мелодикой речи, игривой интонацией, присущей только нашим алтайским мужикам. В других местах такой живой речи уже нигде не встретишь.

Мне с детства нравится украинский язык своей яркой мелодичностью. Но даже в нём такого разнообразия лексически значимых тонов я не нахожу.

Видимо, это свойство языка – мелодичность, тональность – заимствовано русскими сибиряками от своих восточных собратьев, китайцев, корейцев, где каждое слово подобно отдельной уникальной песне. Эта речь многослойна: каждое слово и выражение почти всегда неоднозначно и предполагает несколько замысловатых слоёв. Кто знает, тот поймёт. Умный человек, если не знает – догадается. Неумный – не постигнет. Над ним посмеются – знай наших.

***

В пятидесятые годы деревенская беднота с Алтая потянулась в промышленный Кузбасс на вновь открываемые рудники, шахты, заводы. На большие заработки. И мы, собрав скудный скарб, переехали в Малышев Лог, где только что открылась шахта "Шуштулепская", и куда уже переехал брат мамы Казаков Пётр Иванович. Он работал мастером взрывником и получал огромные, по тогдашним меркам, деньги. Несоизмеримо с деревенскими доходами.

Мне было тогда десять лет. Воспринимал переезд радостно. Хотелось увидеть новые места. Города, реки. ... Особенно нравилось, что буду жить в настоящем городе, а не в деревне. Река Кондома, необъятная в весенних разливах. Крупная рыба – таймень, окунь, чебак, хариус, щука, линь. Для рыбака – это счастье. Новый мир, новые знакомства радовали и забавляли. Всё было хорошо и благополучно в беззаботном детстве.

Но однажды проснулся среди ночи. Рыдания сотрясали грудь мою. Мать и отец на ногах. … Бабушка ревёт в голос со мной. Никто ничего понять не может. Сначала я и сам не понимал, из-за чего разревелся, чем вдруг огорчилось сердце моё.

- Что с тобой? Скажи, что случилось?

А я всё ревел, захлёбываясь слезами. Долго не мог остановиться. И только когда смог выдавить "В Алтайск хочу ...", тогда сам понял – это тоска по родине. С трудом успокоился, но горький комочек печали застрял в душе моей на всю жизнь. И детство моё беззаботное и бездумное закончилось на том.

А в Кузбассе, в посёлке Малышев лог, ждала нас другая родня. На старом снимке сохранились тогда совсем ещё молодые моя мама (в середине) около тёти Вали Морозовой, тёти Зои Морозовой-Казаковой, и мой отец (третий слева) рядом с дядей Гришей Краснопёровым, дядей Пашей Морозовым и маминым братом, кудрявым молодцом, дядей Петей Казаковым. Все выходцы с Алтайского.

Зыбки

А там, на улице моей Куяганской, меня в зыбке качали. Помню её уже в ту пору, когда она досталась младшему брату. На толстой пружине, подвешенная к потолку, поочерёдно переходила к следующему малышу, а иногда из одной семьи в другую.

Удобная эта вещь – зыбка. Круглый год и каждый день до предела занятая русская женщина, могла шить, прясть, вязать, делать другую работу и, зацепив ногой верёвку, привязанную к зыбке, качать ребёнка, напевая какую-нибудь из многочисленных русских колыбельных песен.

Одну такую длинную и поначалу малопонятную песню помню до сих пор. Пели её мне и младшим братьям моим.

Ай ду-ду, да ай ду-ду.

Сидит ворон на дубу.

Сидит ворон на дубу

Да играет во трубу.

Труба точеная,

Позолоченная.

Там два мерина храпят:

Задушиться хотят.

Две кобылки ржут:

Переменки ждут.

Не доехал до столицы,

Снял шапчонку, рукавицы.

Кобылёнка пала,

А кожа не пропала:

Из кожицы – сапожицы,

Из хвоста – дергала.

Из хвоста дергала –

В скрипочку играла.

Ой ты, скрипочка-гудок,

Собери-ка нам домок!

Ой ты, Ваня-пастушок,

Далеко ли скачешь?

Там Баба-яга народила сына.

Народила сына, как его имя?

Её сын – Максим –

Пятьдесят аршин:

На колёски кладут

Да под небёски везут.

Песни были длинными, образы нанизывались один на другой, по ходу пения певцы присоединяли дополнительные собственные образы. Их ряд полнился от поколения к поколению. Когда нам приходится баюкать уже своих детей и внуков, мы невольно вспоминаем именно эти песни.

Я стучу, я стучу,

Я горошек молочу,

На чужом току,

На прилепочке.

Ко мне куры летят

И вороны летят.

Я по курице серпом,

По вороне топором.

Полетело перо

На Иваново село.

Иван Барков

Загонял волков,

Дети за лисами

Гонялись с топорами.

Плети уронили –

Телят придавили.

Может быть, кто-то из стариков ещё помнит эти несуразицы?

С пелёнок дети были погружены в мир песен, сказок, притч. Чаще всего они были наполнены глубоким нравственным содержанием. От дедов и прадедов, от бабушек и прабабушек. Сначала слова впечатываются в память человека, как в матрицу, не неся с собою почти никакого смысла. Потом много лет человек разгадывает эти символы, соотнося с вновь приобретёнными знаниями.

Для многих в наши дни остаются неразгаданными такие слова как "плети повалили". Это мне, с детства знакомому с народным бытом, известно, что плети, или плетень, – это плетёная из прутьев ограда. В деревне хорошую городьбу устанавливали в основном только к улице, с лицевой, так сказать, стороны. А межи да зады городили плетнём.

Иногда, чтобы отвлечь ребёнка от боли или какой-нибудь неприятности, кинутся к нему:

- А это что такое? – скажут, прикладывая руку к голове, лбу, носу, животу, – Лес, поляна, бугор, яма, живот, а тут барин живёт.

И шутливо потеребят за штаны. Невольно рассмеётся малыш.

А у мой бабушки Марьи к каждому случаю свои присловья. Как ушибусь, бывало, подует-подует на больное место и скажет:

- У кошки заболи, у собаки заболи, а у Геночки никогда не боли!

Или, когда брала меня с собой в баню ... Положит на полок, бережливо похлопывая веником по спине, приговаривает:

- Шла баба из-за моря, несла кузов здоровья. Тому, сему кусочек, а Геночке – весь кузовочек.

После такой парилки здоровья прямо на глазах прибавляется. Ведь здоровья-то – "весь кузовочек" мне ...

Зимой отец уезжал на охоту. Иногда не несколько дней. Ждал его с нетерпением – гостинцы от зайчика привезёт. И вот он вваливался в избу разгорячённый, с заиндевелой бородой. Мама радостно встречала его, я бросался на шею и нетерпеливо стрекотал:

- Гостинец зайчик послал?

А как же не послал!? Послал. Отпусти, сейчас достану.

Он вынимал из мешка свёрток, разворачивал его. А там – замороженный кусочек хлеба. Да такой сладкий! Потому что от зайчика. Я жадно вгрызался в него зубёнками. Замирал от удовольствия – какой вкусный!

Следом за этим свёртком появлялась на столе тушка крупного зверька.

- Зайца подстрелил, – говорил отец.

Я огорчённо смотрел на тушку:

- За что ты его? Он же гостинцы присылает.

- Это не тот зайчик, который гостинцы присылает, – отговаривался отец.

Но сомнение одолевало меня, и я постепенно научился не всегда верить сказкам.

Конечно, было и другое. С тех пор, как научился говорить, отец специально учил меня всяким каверзным двусмысленным песням, смачным словам, чтобы посмеяться надо мною. Не понимая смысла, я распевал частушки принародно, и мама закрывала мне рот или шлёпала по губам:

- Нельзя! Это нехорошо.

Но я разве понимал, почему нехорошо. И что в этом нехорошего?

Мамка сшила мне штаны –

Прореху не оставила.

Ах, туды же её мать –

Как я буду доставать?!

Штаны – это шаровары, которые тогда все ребятишки носили. Их с резинкой на поясе шили, чаще всего из обносков, потому что жили небогато, и новую ткань покупать было не на что.

Или …

Трататашки, Трататашки.

Попросил я у Наташки,

А Наташка не дала.

Говорит: Она мала.

Однажды за каверзные слова я чуть было не пострадал.

А было это так. Дед Семён пришёл в гости через смежную калитку, когда я играл на крыльце, переполненный желанием применить в жизни уроки отца, словечки, которым он меня научил.

- Здорово, внук! – громко прохрипел дед, сверкнув единственным глазом. – Чо делаешь?

Не буду повторять, куда я его послал. Но, как теперь, помню: дед резко повернулся налево и, смачно выругавшись, сердито зашагал к своему двору.

Дело на том не кончилось. К обеду пошла мама за какой-то посудиной к бабушке, но калитка оказалась завязана верёвкой. Задумчиво и робко стояла она у плетня, потом насмелилась крикнуть свекрови:

- Мама! Кто калитку-то завязал?

Бабушка потихоньку, украдкой подошла и шёпотом сообщила:

- Внук деда обматерил. Дед осердился и завязал. Чтоб, мол, к нам не ходили. Да ты не переживай. Посердится дед да забудет.

Дед и на самом деле долго зла не держал. К вечеру калитку отвязали, но инцидент сохранился в памяти рода на многие годы.

Дед был немногословный, жёсткий и ругательный человек. Доставалось от него бабушке и многочисленным детям. А потом и снохи попали под его каменные жернова. И не все уживались в семье Казаниных. По крайней мере, две снохи сбежали от его матов и каждодневного страха.

Бабушка, Мария Петровна (в девичестве – Некрасова), робко сносила от деда все обиды. Покорно принимала и ругань, и побои. После гулянки, когда ложились спать, он таскал её за волосы и бил. Снохи пытались заступиться, но она шептала им:

- Не лезьте, не вмешивайтесь. Пусть мужик потешится.

В моей жизни я не встретил более человека, который бы мог так изощрённо выражаться матом, вкладывая в него всю ярость оскорблённой и разгневанной крестьянской души. Это по своему вдохновению было похоже на бабушкины причёты, только выраженные в особой форме. Молчал, молчал, но если вскипал, то не щадил при этом ни Бога, ни святых, ни святителей.

Тогда ведь заругаться, не то что теперь, как семечко раскусить. Ругались редко, метко и к месту. Терпели много, а когда кончалось терпенье, ругались.

Ругался дед Семён злобно и заковыристо, трёхэтажными и четырёхэтажными матами. Не очень часто, но искусно. Внуков только и миловал.

До сих пор думаю, откуда у него накопилась эта злоба на всех и на всё. Может, от того, что с детства стал инвалидом, наткнувшись нечаянно глазом на нож. … Может, от того, что когда-то, в Гражданскую войну, был чуть не до смерти шомполами был бит бандитами карокурумовцами, которые производили расправу над мужиками в его родном селе Куяган. Чудом выжил тогда, убежав из-под стражи из запертого амбара. А может, от того, что в коллективизацию забрали у него единственную ценную хлеборобскую технику – железный плуг, а он из-за неизменной родовой гордости Казаниных собрал весь свой скарб, в сердцах покинул родное село и переехал на новое место, в село Алтайское, где пришлось обзаводиться хозяйством, строить новый дом – саманку. Дом из самана – кирпича, изготовленного из соломы с глиной – запомнился мне теплом, уютом, приветливостью бабушки и редкими, и потому так дорогими дедовскими ласками. В этой саманке прошла почти вся его жизнь.

Народ в селе делился на колхозников и единоличников. Работали все до упаду. Но единоличники снисходительно и с жалостью относились к колхозникам, потому что те были подневольные и работали за трудодни. "За палочки".

Когда дед, обиженный властью, с семьёй покинул родное село Куяган, твёрдо сказал:

- Из наших никто в кольхозе работать не будет.

Так и помнили, "в кольхозе", сказал.

Перебравшись в Алтайск, взял земли, как говорили, "без сотки гектар", стал вести единоличное хозяйство на улице Куяганской.

При посещении Алтайского музея, спрашиваю директора П. А. Тырышкина:

- Почему улица названа Куяганская?

Он поясняет:

- Видимо, потому, что там дорога на Куяган.

Я предложил другую версию:

- А не потому ли, что здесь жили переселенцы из Куягана?

- Возможно, и так, – соглашается он.

А я думаю, именно так. По нашей улице многие были из Куягана.

Заповедь деда была исполнена безоговорочно. Его дети – Анна, Прасковья, Иван (погиб на фронте), Пётр (мой отец), Сергей, Михаил – в колхозе никогда не работали. Сам он, как инвалид, работал в Артели инвалидов. Туда же пристраивал потом сыновей.

Дед Казанин до старости, раздав свой гектар сыновьям и приезжим переселенцам, держал пашню вдалеке от дома, на косогоре по нынешней улице Горной. Там сажал кукурузу. И всегда гордо произносил: "Единоличники мы".

Однажды выскочил я на улицу по первому заморозку. В одной рубашке и без штанов. Смотрю – дед лошадь запрягает, за кукурузой поехал:

- Деда, прокати!

- Цыть, бесштанная команда!

- Ну, прокати, – не отставал я, между тем остерегаясь более крутого ответа.

Дед запряг лошадь, ввалился на бричку и вдруг мягко и насмешливо сказал:

- Замёрзнешь ведь без штанов-то …

Поняв, что дед вроде бы и не хочет отказать мне, я ответил вопросом:

- Боишься, что у меня кутька отмёрзнет?

Дед расхохотался и смилостивился:

- Садись – прокачу. Только до Субботиных … А то в самом деле – отмёрзнет …

А я уже сидел рядом с дедом на соломе. Счастливый! Такое оно – детское счастье.

А про мою кутьку, которую можно было отморозить, вся родня запомнила навсегда, и подшучивали при случае.

Про рыбку и рыбаков

Когда мне исполнилось лет пять, привёл отец меня на речку Каменку, дал удочку, научил ловить пескарей. И стал я заядлым рыбаком. С азартом дёргал пескарей, мулявок, гольянов. Рыбы было в речке так много, и она столь плотно окружала приманку, что иногда случайно цеплялась за крючок боком или хвостом.

В совершенно прозрачной воде отчётливо видны были табуны рыб, которые блестящим облаками кружили по реке в поисках пропитания. Вот какая-то стайка замечает наживку, кружит-кружит вокруг неё. Самые смелые рыбёшки подскакивают к червяку, теребят его за бочок, отскакивают, потом, немного набравшись храбрости, вновь теребят. Наконец, самая смелая рыбка кинется и, очертя голову, набрасывается, хватает червяка целиком. И на крючке. Жадность губительна, как всегда, и не только для рыбёшек.

Рыбалка затягивала, тем более, что мне всегда везло. Несмотря на то, что удочки были самодельные от удилища до крючка, редко случалось, чтобы приходил с маленьким уловом. Рыбёшка мелкая. Но всё-таки уху любила вся семья. Особенно – мама. Искренне радовалась, когда улов был удачным.

Крупную рыбу научился ловить позднее. Для этого надо было выйти на быстрину и запустить удочку без поплавка не на глубинку, а поверх волны. Наживкой служили кузнечики и бабочки. Заметив трепыхавшегося на волнах кузнечика, хариусы и чебаки стремительно выскакивали из потока и хватали наживку вместе с крючком. Подсечка – и затрепыхалась в воздухе серебристой чешуёй чебак или хариус.

На речке пропадал с утра и до вечера, иногда и обедать не приходил. Никто не волновался. Знали, что на речке.

Двоюродный брат, Виктор, который был намного старше меня, иногда усаживался рядом со своей удочкой. У меня клюёт, у него не клюёт.

Виктор, кстати, после развода родителей жил попеременно – у бабушки Марьи или у матери, Лидии Ивановны Лоскутовой. Его ублажали, как могли, та и другая, чтобы удержать при себе. Поэтому он был не в меру эгоистичен, считал себя самым умным, удачливым, и ему сильно не нравилось, что ему так не везло в сравнении со мной.

- Ген, давай поменяемся местами, – предлагал он.

Молчу... Цену набиваю. Да и неохота двигаться – рыбу пугать.

- Ген, ну давай поменяемся. Я тебе новый крючок дам.

За крючок я, конечно, соглашался, потому что настоящие фабричные крючки для меня были недоступны. Приходилось самодельными крючками обходиться, из гнутой проволоки. Пересаживались. Виктор завистливо поглядывал, как я одну за другой подсекаю рыбёшек уже на его месте. А у него и на моём месте не клюёт. С досадой он опять предлагал поменяться. Вот что значит везение. Просто везение. … Рыбацкое счастье. И вдобавок новый фабричный крючок обрёл. Ха-ха.

Загадочные городские люди

Однажды появились у нас соседи, приезжие – из городских, тоже заядлые рыбаки. Интересные люди. Все на нашей улице украдкой шептали: "городские". Меня же интересовало больше всего, чем городские отличаются, от нас, деревенских. И стал внимательно наблюдать.

В семье "городских" были отец с матерью, два сына, Вовка и Васька, толстые и чумазые. Они постоянно находили причину для драки. Приглядывала за ними их девяностолетняя бабка. Водила их на рыбалку и сама очень ловко рыбачила. Смешно было смотреть, как ветхая горбатая старуха цепляет на крючок червяка, смачно плюёт на него, закидывает удочку в заводь и азартно ждёт поклёвки.

Все они были азартны. Каждый копал червей для себя в спичечные коробки. Бабка же готовила наживку отдельно для себя. Придя на речку, внуки потихоньку воровали у бабки червей. На этой почве чаще всего и вспыхивали ссоры и кровавые драки.

Бабка мало отличалась от своих внуков по характеру. Драки всегда заканчивались её победой, после чего, все возвращались домой, побитые, ободранные, заплаканные.

Вначале я хотел подружиться с ними, но так как не любил конфликтов, наша дружба не состоялась. Кроме того, они были сопливы и неряшливы, и это мне тоже не нравилось.

Мать же Вовки и Васьки, вела себя, как мне сначала казалось, по-городскому. Худая, неряшливо разодетая в цветастое платье, она, выходя на улицу, высоко задирала руку и смотрела на часы. У деревенских-то часов не было, потому в её часах был особый городской шик, шарм, сейчас бы сказали – "прикол". Ещё она любила нарочито жеманно произносить слова, которые в деревне вообще не употребляли.

- Суседка, – жаловалась она моей маме, – у меня сёдни козы всю капусту великолепно поели.

Я уже знал, что слово "великолепно" в деревне вообще редко употребляют, если вообще употребляют, а здесь произносилось оно совсем не по смыслу, поэтому к новой соседке тоже отнёсся настороженно. Потом наши женщины передразнивали её, кривляясь и жеманно говоря: "Какая великолепная грязь!"

Только глава семейства никак себя не проявлял. Молча, строил новую избу: с утра и до вечера пилил, рубил, строгал, конопатил…. Ничто в нём не удивляло, разве только потрёпанная рыжая шапка-ушанка, которую он носил даже в жаркую погоду. Шапка нелепо дыбилась на голове, скрывала лицо. Деревенские бабы сразу предположили, что летом он шапку носит потому, что у него больная голова. Как я догадался позднее, "больная голова" была у всего семейства.

Такие вот они, городские, оказались. Тогда у меня надолго сложилось мнение о городских людях, как придурковатых и кичливых. Как теперь говорят, "больных на всю голову".

Бабушка Марья да бабушка Матрёна со старшим внуком Геночкой и самым младшим – Серёженькой. Таким я был в 11 лет.

***

Сейчас живу в старинном посёлке Шушталеп, имеющем богатое прошлое и занесённом в реестр памятников археологии. Новые власти отобрали имя у этого посёлка и собираются отнять историю. Историю села, бывшего когда-то крупнейшим поселением на юге Кузбасса. Его именем была названа промышленная площадка, на которой по замыслу выдающегося русского металлурга Курако должен был строиться Кузнецкий металлургический гигант. Но планы изменились в связи с недостаточностью водных ресурсов, посёлок мельчал и конце концов стал дачным. Вперемешку стоят здесь теперь дачи и усадьбы частного сектора, большей частью перекупленные горожанами – из Новокузнецка и Осинников. Место отдыха и садоводческого творчества.

Мне, живущему по сути в деревне, и теперь чудными кажутся некоторые городские люди. Не все, конечно. Большинство из них – трудящийся народ, выходцы из деревни, которые бережно хранят семейную честь, традиции своего рода. Есть среди них простые рабочие и служащие, есть и руководители весьма высокого ранга: директора шахт, банков, других предприятий и учреждений, учёные, инженера, учителя, врачи и так далее. … Аккуратные, совестливые, простые в общении, по-настоящему интеллигентные, они вызывают во мне чувство большого эстетического наслаждения. Почти со всеми я подружился. И очень рад этой дружбе.

Но появились и такие, которые приезжают на свои богатые дачи на дорогих автомобилях, ограждаются высоченными заборами, привозят с собой кучу всякого добра для развлечения, иногда заводят настоящую ферму, чтобы вкусить в полной мере "прелести деревенской жизни". При ближайшем рассмотрении их образа жизни прихожу к выводу: они грубы, эгоистичны, нечистоплотны во всех смыслах этого слова. После них всегда остаётся куча мусора, выброшенного куда-нибудь под чужой забор или на дорогу.

Они ещё к тому же очень жадны и могут выйти в конфликт с соседями из-за какой-нибудь мелочи. В то же время имеют высокое мнение о себе и относятся к другим людям с демонстративным презрением. Демонстрируют своё превосходство особенно перед деревенскими жителями. Правда, невозможно понять, в чём же это превосходство заключается. В высоких заборах, в коттеджах, в высоко задранных носах? Понять не могу.

Хотя тут и понимать-то нечего. Я давно усвоил истину: высокомерие – родня глупости. А "больную голову" за высоким забором не спрячешь.

Смотрю на ограждения, на домишки, дома, коттеджи и дворцы … Думаю и думаю, вникаю в смысл, анализирую поведение владельцев, их характеры. Прихожу к выводу: чем крупнее дворец и выше забор, тем глупее и бессовестнее его владелец. А уж, что он вор и хапуга – даже к гадалке не пойду. Таких лихоимцев в народе не любят. И я не люблю. В крови у меня, от рода моего.

Труды страдные

От рыбалки меня отрывали только сенокосы, потому что это дело общее, семейное. В сенокосную пору каждые руки на вес золота. Здесь сполна использовали возможности каждого члена семьи. На шестом году нашли мне дело: посадили на лошадь – копны возить. Смирная послушная лошадка Серушка терпеливо сносила моё неумелое руководство. Правда, влезть на неё самостоятельно я не мог – взрослые подсаживали.

Через два года отец вручил мне главный инструмент косаря – литовку. Маленькую, под мой рост и возраст. Поставил меня на прокос, а сам занял место позади, сопровождая мою работу короткими репликами:

- Торопись – пятки подрежу!

- От плеча! От плеча! Траву оставляешь. Корову на прокос привяжу.

Во время перерывов пренебрежительно констатировал:

- Ленивый ты, Генка …

Мама жалела меня, выбивающегося из сил, но отцу никогда не перечила. По крайней мере, в моменты воспитательного воздействия.

Конечно, возмущался в душе – совсем не ленивый я. Сенокос терпел и даже в некотором смысле любил. Не любил только грести сено: шелест сухой травы, травяная пыль приводили меня в уныние.

А впереди ждала нелёгкая крестьянская жизнь: пахота, посадка, прополка, уборка. … Лошади, коровы, свиньи, другая скотина. И домашняя птица – гуси, куры, утки. Сенокосы. Заготовка дров и кизяка. … О-о, да разве перечислишь всё!

***

В деревне все работали от утра и до ночи. На нашей улице пьяниц вообще не было. Появился один запойный мужчина на улице, но и тот был человеком дефицитной профессии – пимокат. В промежутках между редкими запоями он трудился, не покладая рук, и жил богаче всех. Единственный на улице имел мотоцикл "Урал" и пользовался большим уважением у сельчан. Все соседи называли друг друга просто по имени, а его величали Иваном Васильевичем. Стыдно такого пьяницей называть.

Фигура его незабываема для меня. Круглое лицо с постоянным насмешливым выражением. Живое, выразительное. Фигура – такой мощной туши я больше никогда не видел. Жир с живота на целую ладонь переваливался через поясной ремень на широких модных тогда брюках галифе. Однажды видел его за работой. Он катал валенки в бане, орудуя деревянным катком. А пот прямо ручьями катился с его по пояс разоблачённого тела.

Если Иван Васильевич Савкин уходил в запой, целую неделю не уходил от магазина. Там и ночевал неподалёку в кустах, пока не доходил до полного истощения сил и когда совсем почти не терял свой огромный вес. Тогда на помощь приходила Анна, любимая и верная жена. Она не мешала супругу, пока он не допьётся до окончательного изнеможения, а потом просила двух здоровых мужиков привести мужа домой. И вся наша большая улица с интересом наблюдала картину: мужики ведут Ивана Васильевича, а супруга поддерживает то и дело сваливающие с опавших бёдер модные широкие галифе.

Про таких работяг, наверное, Некрасов сказал: "… он до смерти работает, до полусмерти пьёт". И таких на Руси много.

***

А ещё у нас говорят:

- Что ни село – то Маня, что ни деревня – то Ваня.

А в нашем большом селе были и Маня, и Ваня, и Вася, и много других примечательных известных и хорошо запоминающихся лиц. Все они были не при полном уме, зато работали отлично. Их не презирали, не унижали, относились уважительно, как и к другим, только подсмеивались при случае над их чудачествами.

Они нигде не работали постоянно, лишь ходили по селу на подённые работы или в своём огороде копались. Если на подёнку пригласят, накормят и рубль дадут. Чаще всего нанимали кизяки делать.

Про всех я, конечно, не буду вам рассказывать, однако наиболее примечательной и навсегда запомнившейся мне личностью из этого разряда была Маня Гундосая. Фамилию вряд ли кто помнил. А Гундосой прозвали за носовой грубый голос, рычащий и прерывистый.

Маня хорошо знала, что лентяев и бездельников люди презирают, поэтому добровольно выбрала "работу" по своему усмотрению и желанию. Чуть свет выходила на берег реки и целый день с небольшими перерывами гоняла стада пасшихся там соседских телят и гусей.

Приземистая, коренастая, она размашисто шагала за телятами, иногда переходя на бег, наклонялась, поднимая среднего размера камни, по-мужицки из-за плеча бросала вслед перепуганным телятам или гусям, бежавшим наутёк. Кричала Маня заливисто, с наслаждением, гортанным лающим голосом.

И бубнящий носовой крик, приукрашенный густой матерщиной, целый день оглашал берег. Он замысловато вплетался во всеобщий дневной гомон окрестной природы: писки ящериц, трели кузнечиков, мерный плеск речной волны, и всего, что было голосистого в этом мире.

- Распустили своих телят! Весь плетень поломали. … Убью. … вашу мать!

Бывало, кто-нибудь из соседей, не стерпев, заступался за скотину:

- Маня, да не гоняй ты телят, дай ты им попастись!

И вот тогда весь талант Мани проявлялся в полной мере. Она матерно обещала поубивать и соседей, и скотину, что поломала ей городьбу, огород потравили. А в конце угрожающей тирады добавляла, что её за убийство даже судить не будут, потому что у неё "справка есть".

Однажды соседские мужики старательно наладили Мане плетень – мышь не пролезет, чтобы у неё не было повода третировать скотину. Однако многолетняя привычка давала себя знать, и Маня продолжала так же регулярно выходить на свою "работу" каждый день с рассветом.

- Маня на работу в шесть часов вышла, – насмешливо констатировала тётя Лида Каминская и, повернувшись в сторону речки, в очередной раз кричала. – Да не гоняй ты их!

Эту дежурную фразу она повторяла изо дня в день в течение многих лет, как реакцию на дождь, на ветер, на снег. Никуда не денешься – дует, мочит. ... А Маня кричит и гоняет телят.

Интересно было то, что, поругавшись на берегу, на улице соседи вели себя дружелюбно, будто не было тех ругательств, которыми они "награждали" друг друга. Маня снова охотно ходила к соседям на подёнщину. И, придя на работу, сразу задавала свой традиционный вопрос:

- А скоро обедать будем?

- Ещё не работала, уже обедать спрашивает, – парировали наниматели. Правда, перед работой всё равно сытно кормили – какой толк с голодного работника.

А своим детям, которые просили поесть, часто говорили:

- Ты, как Маня, не успел поработать – скорей за стол.

"Чьи вы, хлопцы, будете?"

Впервые я начал осознавать принадлежность к роду, когда приехал, уже тринадцатилетним подростком, в гости на родину. Помню, иду я по Советской улице, вижу, как по правой стороне от меня сидят старики на лавочках у своих калиток.

Так было принято. Немощным старикам и старухам сооружали лавочки у ворот, и оттуда они наблюдали за проходящей мимо них жизнью. Иногда сходились вместе, чтобы вспомнить прошлое: Германскую, Отечественную, свои молодецкие похождения и много всего, что в их жизни случалось.

На этот раз они сидели отдельно, опершись на костыль, каждый у своей калитки. А я шёл по самой середине улицы – в соломенной шляпе, прилично одетый, не по-деревенски. Они с интересом смотрели на меня. Поздоровался с первым дедом, слегка поклонившись, как принято.

- Здравствуйте, – почтительно приподнявшись и притронувшись к фуражке, ответил он. Заодно повернулся к следующему деду, который был у меня на пути, и спросил его – Это чей?

- Не знаю, щас спрошу, – ответил следующий дед, и, поздоровавшись со мной с почтительностью, обратился с вопросом. – А Вы, чей будете?

- Казанин, – ответил я.

На что он протяжно удовлетворился:

- Понятно… Казанинских. – И, повернувшись к предыдущему соседу, громко информировал в той же интересной форме. – Казанинских, говорит.

Потом уже вслед мне прокричал:

- Вы Мишкин али Петькин?

"Приняли за городского – на Вы обращаются", – подумал я, и ответил:

- Петькин.

- А-а-а, – пробормотал дед. – Ну да, правда. У Мишки-то девки.

Потом, вспоминая об этом событии, я подумал: "В деревне все всех знают. Характеристика моя у них давно написана. И характер мой – для них не секрет. Всё записано в истории рода. Поэтому и не спрашивают "ты кто", а спрашивают – "ты чей".

Своей репутацией Казанины гордились. Они, поселившись в Алтайском, будучи чужаками для местных коренных жителей, научены были стоять друг за друга стеной, давать отпор любой агрессии. Не только воинственностью гордились они. Иногда старшие в семье говорили по какому-либо случаю:

- Казанины никогда не воровывали, не обманывали, никому не кланялись.

Думаю, это фамильное свойство – противление всякому насилию и всякой власти. Сколько Казаниных, многих носителей этой фамилии, расселившихся по деревням к югу от Бийска, погибло во время Гражданской войны и сталинских репрессий, посчитать трудно. Есть сведения, что только в Барнаульской тюрьме в октябре 1930 года было расстреляно около тридцати человек моих однофамильцев, а значит, дальних и менее дальних родственников. Были даже интересные совпадения – фамилия, имя и отчество моего отца среди расстрелянных. Впоследствии, конечно, все были реабилитированы. Да жизни-то человеческие не вернуть.

В общем, – бунтарское было казанинское племя. Гордые и непокорные люди, драчливые, умеющие себя защитить. Не упускали случая с кем-нибудь подраться. По праздникам, бывало, задирали чужую кампанию, и начиналась потасовка. Первым приёмом в драке у Казаниных был удар "на калган". Калган, слово тюркского происхождения, было равнозначно слову "голова". Тяп головой противнику в подбородок, и тот в нокауте. Относите! Кстати – любимый приём моего батюшки, которым он по молодости пользовался и которым гордился.

За неимением противника иногда вели "междоусобные" бои. Думаю, для того, чтобы не потерять форму. Сидели за столом, выпивали, пели песни, и вдруг – слово за слово – кто-нибудь из братьев кричал:

- Ты почему старшого брата не слушаешь?! Пошли на арену!

Выходили во двор. Дрались безжалостно, кряхтя, вскрикивая от боли, матерясь. Потом при появлении первой крови, кто-нибудь из братьев говорил устало:

- Хватит! Кончай!

Все успокаивались, умывались, утирались и возвращались за стол к мирной житейской беседе. Братья были разными по физическому складу и разны на лицо, но характером похожи на отца, как капли воды.

Тётя Маруся (Бердюгина), супруга моего дядьки Михаила, говаривала мне часто:

- Генка, ты – выродок.

Я сначала обижался, почему таким грубым словом меня называет.

- Да не обижайся, – с усмешкой успокоила она меня. – Все казанинские – воинственные, а ты спокойный, миролюбивый. Выродился из своего рода-племени.

С этим согласился, наконец. Это правда. На драки меня никогда не тянуло, хотя и приходилось драться с одноклассниками в школе. Уже во втором классе, когда только приехали в Кузбасс, пришлось защищать свою честь и достоинство, как говорится. Пришлось подраться с Игорем Золотениным. Тогда я подтвердил право быть первым не только в учёбе, но и в других сферах жизни. А потом уже в шестом классе подрался дважды серьёзно. ... Стыдно сказать, с друзьями. ... Сначала с Юрой Сапожниковым, а в другой раз со Славой Осиповым. "Ошибки молодости", так сказать. Пусть они меня простят. Носы-то поразбивали друг другу одинаково.

***

Помню сцену из раннего алтайского детства. На пути к познанию окружающего мира на перекрёстке недалеко от нашего дома стоял нараскоряку телеграфный столб с пасынком. Столб гудел непрерывным гулом с утра и до ночи. Взрослые говорили, что по проводам летят телеграммы. Зная, что такое телеграммы, мы с другом и соседом Колей Арбузовым часто и подолгу разглядывали эти провода: как же летают серые бумажки по металлическим проводам. Почему их не видно? А может быть, они только ночью летают?

Часто приходили к этому столбу, поочерёдно прикладывали ухо к шершавой поверхности. Может быть, там весь секрет, в этом постоянном гудении...

- Гудит?

- Гудит, – констатировал слушающий.

- Дай я послушаю!.. Гудит …

Этот столб долго оставался загадкой, дорогой в другой мир, в мир огромной страны, которая вся связана в одно целое такими вот проводами на столбах, шагающих через леса, поля, горы. По этим проводам великий Сталин рассылает свои мудрые приказы по всей великой и непобедимой нашей стране.

***

Однажды я пришёл к столбу один. Долго слушал его. Думал. Пытался снова понять тайну телеграфной связи.

Вдруг увидел приближающуюся ко мне по дороге женщину с мальчиком лет четырёх. Она привлекла моё внимание, потому что многое было в ней не так, как у наших деревенских женщин. Солидная, крепкого склада, неторопливая, с гордой осанкой. По её узким глазам и широким скулам легко определил – алтайка. Одета она была по-праздничному, в шёлковое платье, воротник с узорами. Мальчишка, тоже чисто и опрятно одетый, крепко держался за руку матери. Подошли ко мне, поздоровались. Я ответил. Остановились в ожидании чего-то.

С интересом наблюдаю за ними. Они мне понравились чистотой, внешним благородством и сдержанностью.

На дороге со стороны центра села появился мотоцикл с коляской, нёсшийся, высоко подпрыгивая на неровностях. Огромный неопрятный мужчина резко затормозил рядом с нами и, быстро соскочив с мотоцикла, набросился на женщину, пытаясь вырвать у неё хозяйственную сумку. Но женщина крепко держала ручки, не отдавала, сопротивлялась грабителю. Тогда он, начал бить её по лицу. Бил со всего размаху. Из её носа фонтаном брызнула кровь, густыми ошмётками покрыла подбородок и грудь. Видеть чужую кровь не в моих силах. Так и всю жизнь.

А тогда со мною случилось то, чего я до сих пор понять и объяснить не могу. У меня закружилась голова, в сердце загорелась дикая ярость, я бросился на мужика, вцепился одной рукой в воротник его рубахи, а другой рукой стал бить по голове, сколько было сил.

- Ах ты, щенок! – прокричал хрипло незнакомец, не отпуская добычу, попытался стряхнуть меня со спины.

Но я держался, как присоска. И бил, бил в тупой ярости. Почти в полном бессознании.

В это время со стороны центра показался другой мотоцикл, как выяснилось, милицейский. Только милиционеры смогли оторвать меня от мужика. Они, как давно знакомого, усадили его в коляску своего мотоцикла. Один оседлал мотоцикл, на котором подъехал незнакомец, и, ничего не говоря, уехали в сторону центра.

Женщина вытерла кровь, взяла ребёнка за руку и продолжила свой путь.

Прошло так много лет, а я не забываю первый случай, когда перестал управлять собой, потому что увидел грубость, жестокую обиду, нанесённую другому человеку. С тех пор это случалось неоднократно. И все, кто меня хорошо знал, понимали: при мне нельзя никого унижать или обижать. Это может иметь самые неожиданные и даже печальные последствия для обидчика.

Иногда меня тоже несправедливо обижали в жизни. Но я терпел, часто даже не отвечал на обиду, считая, что связываться с глупцом – ниже моего достоинства.

Не допускал только грубости и обиды от моих руководителей. Да и они обычно этого себе не позволяли. Только один, самый глупый и циничный, позволил однажды грубость, но наткнулся на такой отпор, что, думаю, навсегда запомнил.

В тот миг у меня откуда-то изнутри непроизвольно вырвалась фраза:

- Мы – нищие, но – гордые.

Даже сам себе не смог объяснить потом, откуда она вырвалась. Толи от роду-племени своего в наследство получил. Толи ещё откуда. ... Самому смешно – сам себя разгадать не могу. Ха-ха.

Это загадки моей собственной души, которые остаются неразгаданными до сих пор. Терпеть не могу конфликтов, не могу смотреть равнодушно на то, как обижают слабых.

Откуда всё это вошло в мой характер? С моей душою сплавилось? Откуда? От наставлений моих родителей? Но таких наставлений они не делали, и морали не читали.

Воспитывали они меня, как-то молча, или короткими словами одобрения или порицания. Чаще всего – междометиями.

Как педагог, я со временем пришёл к убеждению, что нотация, не может ничем иным служить кроме как видом наказания. Ведь практически невозможно внушить подростку, например, что хорошо, а что плохо, если он не понял этого, будучи маленьким ребёнком.

Не зря сказал поэт: "Крошка сын к отцу пришёл. И спросила кроха, Что такое хорошо, что такое плохо?" Именно – крошка. А позднее объяснять простые истины – только воздух колебать, как говорят. Но о воспитании в детском и более позднем возрасте, надеюсь, поговорим в другое время.

И всё-таки многое в характере человека складывается из традиций рода. Как оно впитывается в нас? Это и просто, и загадочно. Рецептов тут мало.

"Не укради!"

Кстати вспомню мой нехороший поступок – воровство. Мне было тогда года четыре. Я играл с соседским мальчишкой, сыном директора местного кожевенного предприятия. У него были настоящие игрушки, том числе железная машинка, очень похожая на настоящий грузовик. Уж сильно она мне понравилась, потому что у меня были только самодельные деревянные игрушки.

Его неожиданно позвали домой, а я, прихватив с собою железную машинку, пошёл с добычей в свою ограду. Там меня ждал суровый взгляд отца.

- Где взял? – спросил он, взглянув на игрушку.

- У Шкуркиных, – робко пробормотал я.

- Тебе отдали, или подарили?

Я искренне признался:

- Нет, не подарили. Просто он оставил, а я взял.

Отец безжалостно пригвоздил меня жёстким взглядом и отчётливо произнёс:

- Украл, значит ... Отнесёшь обратно! Отдашь в руки! Попросишь прощения!

Ослушаться было нельзя. И я пошёл … относить краденую игрушку. Не помню более тяжёлой и долгой дороги. Едва доплёлся до соседских ворот.

На моё счастье кричать соседей и долго объяснять свой поступок мне не пришлось. К калитке шла бабушка Бачуриха, тёща соседа. Я торопливо сунул ей в руки машинку, сказал "Простите" и убежал. Только услышал от неё благодарное "Спасибо".

После моего возвращения отец не произнёс ни слова. Как будто и не случилось ничего. А дорога та – тяжёлая и стыдная – отпечаталась в памяти на всю жизнь.

Детское воровство – обычное явление. Через это проходят почти все. Но как суметь взрослым отучить ребёнка раз и навсегда от дурной привычки? Большой духовный секрет, которым владеют простые необразованные русские люди, сами воспитанные в суровых патриархальных традициях. У них – попробуй обидеть старого или слабого, кем бы он ни был, попробуй-ка заругаться на людях, попробуй украсть или обмануть. Не поприветствовать человека. ... И прочее сотворить, что позорит тебя и твою родню. Попробуй только!.. Скажут тебе укором:

- Ещё бы этим мы не прославились! Про нас бы говорили!.. Наши ведь никогда. … Мы – не такие ...

И так далее. ... Со стыда сгоришь ...

Интересно, что на виду, перед людьми, своими фамильными достоинствами они не кичились, а в своей семье всегда подчёркивали – мы вот такие. И все вокруг знали – они не такие, эти Казанины, – достойные люди, а не какие-нибудь воришки, лентяи, крохоборы ...

***

Казаковское племя тоже было непокорное. Когда маминого отца, Казакова Ивана Перфильевича, в конце 20-х – начале 30-х годов выдвинули на высокую должность в Алтайском райисполкоме, как человека авторитетного, при этом, по-видимому, пригрозили в случае несогласия расправой, он тоже ночью собрал семью и уехал на монгольскую границу, в Кош-Агачинский аймак. Оттуда ушёл на фронт, оставив детей – двух мальчиков и двух девочек – на попечение мачехи, Матрёны Абросимовны (первая супруга у него умерла). Иван Перфильевич не вернулся с войны, а мачеха, спасая пасынков и падчериц от голодной смерти, привезла их обратно в Алтайск, отдала всё своё имущество в обмен на хлеб да картошку.

Я тоже непроизвольно освоил некоторые родовые "предрассудки" Казаниных и Казаковых: не гнуть шею ни перед кем, не воровать, не жульничать, не лгать. Об этом в шутку могу пожалеть. … А если серьёзно: я и вправду не люблю врать, воровать и жульничать, потому что грехи и поклоны надолго отягощают сердце. Не знаю, как у вас, а у меня так. Помереть ведь можно от одних угрызений совести. Ха-ха ...

Мне только раз в жизни пришлось обратиться к начальнику с сугубо личной просьбой, и унизительно просить. Никогда не забуду и не прощу себе этих поклонов. И надо мне это было?.. Тьфу, так мерзко о себе думаю при воспоминании. Может быть, когда-нибудь расскажу вам об этом.

Бабушка Марья Петровна, мать отца, часто говаривала:

- Наши никогда по судам не ходили и даже в свидетелях не были.

Правда, идея о чистоте рядов Казаниных впоследствии была рассеяна её собственными судебными тяжбами со снохой за имущество умершего сына, а сама она едва не угодила на скамью подсудимых за подкуп свидетеля. – Подарила шаль бабке Субботиной, которая жила по соседству через четыре двора, за то, чтобы та дала нужные показания. Бабка Субботина показания-то дала, но по простоте призналась, что была подкуплена дарёной шалью, прямо в зале суда. То-то смеху было! Но в историю семьи этот эпизод записан не был в порядке исключения. Потому, его вроде и не было.

"Кандалики железные"

Для меня до сих пор остаётся загадкой: почему эта женщина, достаточно сильная и волевая, покорно сносила притеснения и обиды от мужа. Может быть, из-за приверженности патриархальным устоям: муж – глава семьи, и во всём его воля.

Бабушка Марья, или как её звали в селе, бабка Казаниха, была знаменитая знахарка, шептунья, причётчица, или плакальщица, как учёные фольклористы сказали бы. Она всегда могла найти повод поголосить, на ходу сочиняя печальный стих.

Причитать бабушка любила. Говорила, что причёты сердце облегчают. Кроме традиционных обращений "мил ты мой ясный сокол", "на кого ты меня покинул", "положите-ка вы меня рядом с ним", "да не пройдут твои белы ноженьки", "да не поглядят твои ясны оченьки", она искусно сочиняла свои причитания. Причитания могли быть нескончаемыми. Всё зависело от настроения.

Часто вспоминала сына Ивана, не вернувшегося с войны. Говаривала: "Сыночек мой милый погиб на поле брани, убили его немцы проклятые". Если не было других причин причитать, бабушка вспоминала про Ивана, и снова начинались вой и причёты.

Кстати, и отец, и мать, и братья, и сёстры Ивана так и не знали до конца, где и когда он погиб. Только мне удалось найти на сайте "Мемориал", что гвардии рядовой Казанин Иван Семёнович 1924 года рождения, призванный Алтайским РВК 1 июля 1942 года, погиб 13 марта 1945 года на территории Венгрии, не дожив двух месяцев до Победы. Так и не узнали они об этом. Вместо них мне придётся одному помнить. А меня не станет, будет ли кто помнить?.. Когда я сообщил о своих изысканиях двоюродной сестре, она сказала:

- Ну и что?

И я понял: после меня никому не будет интересно, что мой дядя, парень 21 года от роду, которого звали Иваном, полный жизненных сил и устремлений, у которого всё было впереди, погиб, защищая мою речку, мой камень, моё родное село и родину нашу, всех нас с вами.

Река времён в своём стремленье уносит все дела людей.

И топит в пропасти забвенья народы, царства и царей.

Много тогда не вернулись на родину, к своим близким и родным. Вечная им всем память! И вечный покой.

Когда умер дед, баба Марья голосила, причитала:

- Милый мой Сёмушка, надоели тебе кандалики, да кандалики железные. … Ох, да не пройдут твои резвы ноженьки. Ой, да не приголубишь ты меня …

- "Кандалики", – язвительно передразнивала её тётка Маруся, жена младшего сына Михаила. – Вот тебе-то были кандалики. Приголубил он тебя. ... Нашла о ком плакать. ... Всю жизнь от него терпела маты да побои.

После похорон деда бабушка приняла в дом странницу Степаниду. Ей было лет 90. Высокая худая старуха с елейным голосом приобрела у бабушки Марьи особый авторитет. Волосы такой белизны я увидел тогда впервые. Она много ходила по земле, в разных чужих землях была, много интересного знала. По вечерам у бабушки стали собираться соседские старухи, чтобы послушать рассказы странницы. Некоторые истории я запомнил. Они были в основном фантастические, о разных чудесах. О спасении души, об ангелах, о явлениях Бога среди народа, об искуплении грехов человеческих.

Позднее я встретил Феклушу в драме "Гроза" Островского. И увидел в этом образе нашу бабушку Степаниду. Здесь тьма и свет смешались невообразимо, мудрость и глупость беспросветная сошлись, разрушая системы, воздвигая новые идеи. Так вот и в жизни ведь всё ...

Однажды старухи расселись вокруг странницы, навострив уши, сложив на коленях натруженные руки, и странница начала очередной рассказ:

- Жили в одной деревне муж с женой. Жили хорошо, горя не знали, только детей никак не могли дождаться. Прошло много лет, а детей всё не было. Тогда приснился жене седой старичок, который сказал ей: "Хочешь иметь дитя, будь готова к жертве! Готова ли ты к жертве?" "Готова на всё, только бы ребёнка родить," – закричала женщина. "Да будет так!" – сказал старец и исчез. А это был сам Бог Саваоф. И после того родила женщина сына. Красивый и умный мальчик был. Прямо сказать – чистый ангел. Не нарадовались на него родители. Исполнилось ему шесть годков. И тогда неожиданно раздался голос с небес: "Ребёнок ваш должен быть жертвой во искупление грехов человеческих и сохранение рода человеческого. Готовы ли вы пожертвовать его?" И услышали этот голос все. И заплакали родители: как можно пожертвовать такую радость единственную. ... И хотели было засомневаться. Но тут вмешался в разговор ребёнок. Он сказал: "Я готов стать жертвой ради жизни рода человеческого". Голос строго произнёс: "Имя твоё не останется на земле, и памяти о тебе не будет. Готов ли ты к такой жертве?" "Я готов, Господи!" – сказал младенец. Родители с ужасом слушали это и продолжали рыдать. "Да будет так!" – прогремел небесный голос. И в тот же миг младенца закружил вихрь, он взлетел высоко в небо, и его разорвало в клочья, рассеяло среди облаков.

Народная сказка о безымянной жертве навсегда запала в мою память. И о ней я размышлял уже потом, через много лет, когда читал стихотворения в прозе Ивана Сергеевича Тургенева. "Готова ли ты на жертву? На безымянную жертву?" Эта глубоко философская притча, разгадать которую не очень легко. И я её разгадать не могу до сих пор. Может быть, вы разгадали? Как-то жить надо нам всем не так, как мы живём. ... Не так живём как-то. И всё тут.

Бабушка Степанида долго развлекала старух своими рассказами. И ушла потом неизвестно куда. На то она и странница.

***

Другим близким для бабушки человеком был брат, Некрасов Павел Петрович, который тоже не вернулся с войны, оставив своей жене Полине троих детей – Дениса, Вовку и Маньку. Жили они бедно, в саманной избушке с глинобитным полом. Скотину не держали, потому что тётя Поля работала в колхозе с утра и до ночи, а дети были ещё маленькие, за скотиной некому было ходить. Зачастую гостил я у них, ел картошку "в мундире", конопляные семечки, которые тётя Поля получала на трудодни. Иногда моя мама посылала меня:

- Отнеси молочка Некрасовым – они бедно живут.

И я бежал к Некрасовым, нёс кринку с парным молоком.

А тётя Поля всё работала, с утра до вечера, изо дня в день, из года в год. Без просветов. Без отдыха. Как и все колхозники …

Ложась спать, стонали от ломоты в усталых костях, утром вставали, морщась от остатков вчерашней боли. Тут простыми словами не скажешь. Разве только …

Назови мне такую обитель,

Я такого угла не видал,

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик ни стонал.

Стонет он по полям, по дорогам,

Стонет он по тюрьмам, по острогам,

Под телегой ночуя в степи.

Стонет в собственном бедном домишке,

Свету божьего солнца не рад,

Стонет в каждом глухом городишке,

У подъездов судов и палат.

"И был вечер. И было утро. И сказал Он, что это хорошо".

Почему это хорошо, я тоже до сих пор не знаю. И будет ли так до скончания рода человеческого? Или, наконец, "придёт настоящий день"? Как вы думаете?

В книге моего старого друга писателя Владимира Куропатова "Пожили, поработали" есть одноимённый рассказ. Старый девяностолетний больной дед, собравшись с последними силами, приходит в поле, просит пустить его за плуг, пашет последнюю в жизни борозду и здесь же умирает. На прощанье произносит: "Ну вот, и пожили, поработали".

Так и мои родичи тоже – пожили, поработали. И – в последний путь. Потому что – крестьяне, извечные труженики. И я такой же крестьянин. Хотя с высшим образованием, но всё равно – крестьянин. Или, как одно время, таких с насмешкой называли – Крест.

Разве только в ранней молодости я знал праздники и выходные. А потом жизнь сложилась так, что выходные дни и праздничные стали самыми напряжёнными и рабочими. Со временем совсем разучился праздновать. Сейчас, например, в преддверии Нового года думаю: что за праздник? Условность какая-то Даже не знаю, буду ли праздновать, не буду ли. И как праздновать. … Забыл, как праздновать. … Да и ладно.

Сибирский характер

Война. Из моих детских воспоминаний более всего застряло в памяти то, что больше всего наш деревенский люд ненавидел войну. Много бед и лишений потерпели люди, и главное - потеряли близких людей, поэтому поговорка "лишь бы не было войны" произносилась едва ли не каждый день.

Я часто думаю о том, почему сибиряки славились особым героизмом и выносливостью на фронтах. … Некоторые говорят: сибиряки закалены в суровых климатических условиях. Чем же суровы эти условия? При здравом анализе оказывается, что ничем. Климат у нас даже лучше, чем в средней полосе России. И прихожу к выводу: сибирский характер пришёл к нам не от сурового климата, а от воспитания, от традиций патриархального русского крестьянства – не осрамить свою фамилию, свой род и, в конце концов, свой народ. Для этого необходимо было преодолевать преграды, неодолимые препятствия, порою ценой своей собственной жизни.

Моё родное село Алтайское. Здесь родились 7 Героев Советского Союза, один полный Георгиевский кавалер, 3 Полных Кавалера Ордена Славы, один Герой России, 14 – Героев Социалистического труда. Моя новая родина, город Калтан, тоже не бедна героями. О них я собирал материалы и уже много писал.

***

Калтан в 2013 году. Второй раз Праздничный день 9 мая омрачает погода. В 2012-м году неожиданно на нас обрушилась метель. Зябко было. Однако традиционный митинг, посвящённый Дню Великой Победы, проходил как обычно. Вот они, мои "родные и мокрые лица". Черноглазые, сероглазые, синеглазые, радостные все и торжественные. Все мои земляки, даже незнакомые, поздравляют друг друга с праздником. Улыбаются.

Отзвучал гимн. Торжественное слово произнёс Глава городского округа Игорь Голдинов. Много речей не было.

Бодро вышел к микрофону ветеран Великой Отечественной войны Иван Фёдорович Лютин, громко и внятно поздравил горожан. Удивляюсь всегда его стойкости, его жизнеспособности и жизнелюбию. А он ещё меня учил на уроках труда в школе. Как и отец, заставлял меня делать табуретки и, шутя, шлёпал заготовкой по известному месту. А теперь мы оба – ветераны педагогического труда. И он смотрится здоровее меня. Говорит: "Только ноги стали побаливать". Дай ему Бог здоровья!

Вот он, старый, седой, но бодрый духом, склонил голову в минуту памяти. Мой учитель во всём!

Сыплет снег. А люди, от старого до малого, как будто не замечают его. Единство, сопереживание, сострадание. Всё это – мощная сила народная. Она и спасала нас в те страшные годы.

На фронте было тяжело, но и в тылу нелегко. Выживали, как могли. Спасались сами и спасали других. Моя мама часто вспоминала о том, как мачеха продала всё своё имущество, самые дорогие шерстяные и пуховые шали, только бы прокормить детей. Чужих, по сути, детей. Иногда эти дети проявляли непочтение к ней, я, сильно полюбивший бабушку Матрёну с раннего детства, заступался за неё. Мне говорили:

- Она нам не мать, а мачеха.

- Она была вам как мать, – горячился я, – спасла от голодной смерти.

В конце концов, соглашались со мной.

Голодные военные годы неожиданно отозвались в болезни бабушки Матрёны. Когда мы жили уже в Кузбассе, и у нас было всё необходимое, тем более, продукты, бабушка стала тайком побираться.

Заплаканная мама приводила её от магазина, приговаривая:

- Мама, у нас же всё есть. Зачем ты побираешься? От людей стыдно.

- Да не побиралась я, Маруся, – отговаривалась бабушка Матрёна.

И на следующий день опять тайком уходила к магазину. Это было уже симптомом болезни, старческого склероза. И, думаю, было также эхом военных голодных лет.

Мало кто в здравом уме встречает старость. Это большое испытание для близких людей. Надо понять и стерпеть. Набраться сил, мужества, принять происходящее как жестокую, но неизбежную судьбу. Никто заранее не знает, что с ним будет в старости. В том числе и мы с вами не знаем.

Но не дай Бог, конечно, никому. Так будем же терпимы! И милосердны…

Хоть бы не было войны

В моём детстве во всех событиях люди склонны были видеть предвестие самого страшного – войны. Я впервые увидел самолёт, летящий высоко в небе. Размером с маленькую птичку. Все женщины вышли на улицу и долго вглядывались в небо. Так это бывало лишь тогда, когда на юг журавли улетали косяком в глубоком синем небе.

Тётя Поля Некрасова протяжно и тоскливо произнесла незабываемые для меня слова:

- Перед войной точно так же самолёты летали …

И всё держала руку козырьком, провожая взглядом самолёт, потом тяжело повернулась к горизонту и перекрестилась:

- Господи! Хоть бы не было войны!

А ещё все говорили, что за четыре года войны ни одного ясного дня не было. Всегда была пасмурная погода, как будто природа сопровождала хмурым небом русский народ в его долгом повседневном горе.

Бабушка Мария Петровна часто говорила притчу о будущей войне:

- Будет ещё одна война. Мировая война будет. Сойдутся войска между Бией и Катунью. И тогда настанет время – сойдёт с небес Мать Пресвятая Богородица. И поведёт она рукой в сторону вражеского войска. И всё оно мёртвым ляжет.

И заключала неожиданно торжественно:

- Потому что лучше советской власти нет ничего на белом свете.

Вряд ли бабушка что-то имела в своей беспросветной трудовой жизни от этой "советской" или от другой власти. Не знаю даже, почему "нет ничего лучше на белом свете". Однако так она говорила. И спорить с ней о чём-либо было бесполезно, потому что она всегда ответит, что "так старые люди рассказывали" или "так было в старинных книгах написано". Читать надо.

Хотя тут же упрекала меня за то, что я сильно много читаю, и что с ума могу сойти, как тот дед, который всю библию прочитал. Теперь думаю, что я вот и библию прочитал и ещё сверх того столько, что в тысячу библий не вместится, а пока умом не тронулся. А может его и нет, ума-то. Не с чего было трогаться-то. Ха-ха!

Часто вспоминаю. Бывало, приеду в гости, обниму её и гостинцы вручаю от отца-матери. А гостинцы-то – платок да чулки. Упадёт бабушка Марья на колени передо мной, лбом об пол стучать начнёт, со слезами приговаривая:

- Спасибо Марусе, спасибо Пете. Не забывают старуху.

С трудом поднимаю её с колен. Она, утёрши слёзы, открывает свой огромный сундук с одеждой, укладывает в него "подарки". Сундук этот, обклеенный с нижней стороны крышки разноцветными картинками, служил и шкафом и топчаном, на котором можно было переночевать и прилечь на часок.

- Полсундука накопила платков да чулков. Кого полечу, вить деньги-то не беру: подарки несут. А подарки какие?.. Чулки, платки ...

Потом усаживается бабушка моя на крылечке, нюхает свой душистый нюхательный табак из пенициллинового пузырька, рассказывает о том, что она за всех думает, переживает, что "все они худо живут", уехали в Малышев лог, а там воздуху нет, "дыхать нечем", плачет, размазывая по щекам слёзы с зелёным табаком.

Табачок у неё всегда был отменный. Это безоговорочно признавали все соседские старухи, которые частенько заходили поговорить, заодно табачку понюхать. Говорили больше о своей молодости, о том, как раньше хорошо жили, "по сорок коров держали". Правда, бабушка-то сама жила по молодости в няньках и батрачила. А у неё-то сорока коров отродясь не было. Но молодость есть молодость. Тогда всё было лучше.

Каждая своим табаком угощает, каждая свой хвалит. Но в итоге признают, что у моей бабушки табак самый душистый.

- Скажи, что ты в него кладёшь? – спросят.

Баба Марья охотно делится рецептом.

Часто, вспоминая своих родственников, общих знакомых, старухи радостно всплёскивали ладонями:

- Сватья, дак мы же родня.

Обнимались, часто плакали от радости, что приобрели долгожданную родню.

Какие-то родственные отношения связывали мою бабушку едва ли не со всем селом. Не зря ведь говорят: все люди – братья. Ха-ха!

Во имя памяти

Многие люди живут на этой не земле, не обременяя себя лишними заботами о чём-то возвышенном. Может быть, так и должно быть. Но как была бы бедна наша Родина, если бы не рождались на земле люди-звёзды, заботники, такие, как Баринова Александра Михайловна.

Мне пришлось побывать во многих местах. Всегда интересовался тем, как там сохраняется память о прошлом. О Гражданской войне, о Великой Отечественной войне. Как сохраняется память о героях. С удивлением узнавал том, о чём почти никто не помнит. Не нашлось таких людей, патриотов, с широкой душой, которые посвятили бы свою собственную жизнь памяти о жизни и подвиге других людей.

Я очень горжусь, что наш Калтан, мой посёлок Шушталеп богат такими людьми. Первый из них – Александра Михайловна. Хочется, чтобы все люди знали о ней больше.

Она родилась в селе Шушталеп 1 мая 1927 года в многодетной крестьянской семье. У неё было четверо братьев и одна сестра. С раннего детства труд на земле стал неотъемлемой частью её жизни. Так кормились многие поколения Бариновых, в начале 20 века переселившихся в Сибирь из Псковской губернии. Скотина, птица, огород. … И несмотря на то, что Александра стала учительницей, по традициям предков всю жизнь имела тягу к земле, до глубокой старости прожила в старом отцовском доме, построенном ещё в 1899 году, выращивала в огороде овощи и много-много цветов. Поначалу огород был хорошим подспорьем семейному бюджету, и потом не бросила, уже не могла преодолеть привычку копаться в земле.

Александра Михайловна любила этот старый большой дом, которому пришлось послужить в своё время в качестве сельсовета. Он и теперь сохранился, только покосился от старости. Родной дом и родные – посёлок, школа, страна и, главное, родные и близкие люди. О каждом своём земляке она могла рассказывать долго и подробно. И каждый был для неё дорог и близок.

После окончания Шушталепской школы в 1944 году поступила в Сталинский педагогический институт на физико-математический факультет. После второго курса пришла работать учителем начальных классов и по совместительству библиотекарем в свою родную школу.

В 1947 году молодую учительницу назначили заведующей начальной школы в небольшую деревню Шуштепка, расположенную неподалёку от Шушталепа. Однако работать там она не стала. Вышла замуж за шушталепского парня и вернулась обратно в Шушталепскую школу.

Наверное, жизнь бы пошла совсем по-другому, если бы не этот красавец, вернувшийся с фронта с боевыми орденами Красной Звезды и Отечественной войны. Шабалин Валентин Васильевич стал спутником на всю жизнь, на 50 лет. Возможно, Валентин был несколько обижен за то, что молодая супруга решила не менять фамилию, оставить себе свою родовую – Баринова, однако он никогда не протестовал. Вместе вырастили троих детей. Жизнь не была лёгкой, обеспеченной. Валентин был тяжело ранен и контужен в бою, и раны часто напоминали о себе.

Вся общественная жизнь села была сосредоточена в школе. А Шура с детских лет была активной общественницей. Участвовала в художественной самодеятельности, пела в школьном хоре, исполняла сольные номера. Став учителем, она также почти всё время проводила в школе. В две смены. Теперь уже сама организовывала кружки, внеклассные занятия. И так 39 лет подряд. Ещё охотно брала классное руководство. А это вдвое прибавляло работы, которая наполовину была общественной.

В 1965 году в стране была организована поисковая экспедиция под девизом "Никто не забыт, ничто не забыто!", посвящённая 20-летию Победы в Великой Отечественной войне. Начался поиск сведений о сельчанах, погибших на фронте.

Собрали сведения о погибших учителях школы, об учениках, призванных, как говорили, со школьной скамьи. На этом вроде бы экспедиция закончилась для всех. Но она не закончилась для Александры Михайловны. Эта экспедиция продолжалась для неё до самых последних дней жизни. За тридцать с лишним лет она написала сотни писем родственникам погибших воинов в разные концы страны.

Открываю тетрадь, в которую Александра Михайловна записывала адреса. Казахстан, Белоруссия, Украина. … Она тщательно разыскивала ниточки, связывающие родственников, впоследствии разбросанных по всей стране – от западных до восточных границ. Со всеми знакомилась, раз и навсегда все становились близкими и родными. Присылали фотографии, документы, фронтовые письма. Таких раритетов собрана целая коллекция, которая впоследствии составила в школьном музее экспозицию под рубрикой "Последние фото, последние письма".

В 70-е годы в самом большом классе школы был создан уголок боевой славы. На стене был нарисован обелиск с написанными на нём несколькими фамилиями погибших фронтовиков. Потом этот список пополнился настолько, что было невозможно разместить его на такой небольшой площади. Тогда и были изготовлены витрины и на двух больших планшетах были написаны имена более 100 фамилий погибших.

А для музея уже была создана основа. Это и старые фотографии, и фронтовые письма, и похоронки, медали фронтовиков. Это и переписка с Героем Советского Союза Алексеем Маресьевым, а ещё фотография писателя Владимира Ворошилова и его книга "Солнце продолжает светить" с автографом автора.

А ещё книги учителей и выпускников школы: учебник монгольского языка бывшего учителя школы доктора филологических наук М. Н. Шабалина, научные книги выпускника школы, кандидата биологических наук Худолеева Ф. И. о защите пушных зверей на Севере, книги стихов выпускницы капитана дальнего плавания, кандидата технических наук Кобзарь Р. И., книги и газетные публикации о Заслуженном учителе Гласко Викентии Робертовиче.

Это была гигантская работа, справится с которой мог только истинный человек-патриот. Такой она и была. Наша Баринова.

В сентябре 1989 года, когда я был избран директором школы, Александра Михайловна пришла ко мне с важным предложением:

- Геннадий Петрович, Вы не против, если я организую в декабре встречу выпускников военных лет? Беру на себя ответственность за сбор участников. Найдёте, чем угостить?

- Конечно, найдём, – сказал я. – Собирайте.

И эта встреча состоялась 15 декабря 1990 года. Были здесь бывшие учителя, так уважаемые в нашем городе, и ученики. Особенно были все рады присутствию своего любимого учителя Васильева Василия Потаповича.

Приехали люди, для меня совсем незнакомые, с которыми я подружился в те памятные дни. Вместе фотографировались, рассказывали о прошлом. К Александре Михайловне все обращались просто – Шура.

Большой подарок школьному музею сделал выпускник нашей школы, учитель географии из Могойтуйской средней школы Читинской области Гласко Викентий Робертович. Он отправил багажом три ящика бесценных экспонатов, собранных им когда-то на полях сражений в Подмосковье: осколки мин, снарядов, обломки оружия, защитные каски и т.д. Впоследствии они составили половину экспозиционного фонда музея Шушталепской школы.

Викентий Робертович создал в своей школе в Читинской области планетарий, астрономическую обсерваторию, метеорологическую площадку. Он – четырежды лауреат ВДНХ, Заслуженный учитель. Кстати, после его кончины в 1998 году Могойтуйская средняя школа названа его именем.

Все были довольны состоявшейся встречей. Особенно радовались одноклассники, которые встретились впервые через 35-40 лет разлуки.

А. М. Баринова собрала около семисот фотографий погибших, ветеранов войны, тружеников тыла, ветеранов труда школы, лучших учеников школы, погибших в годы репрессий. Она заказывала портреты в Осинниках в фотосалоне. Мне только оставалось разместить их на стендах, оформив соответствующим образом. Весь второй этаж школы вплотную был заполнен портретными галереями.

Часто ребятишки ходили от стенда к стенду, разыскивая на портретах родные и знакомые лица. Однажды на портрете, расположенном на самом низу стенда, появилась незамысловатая надпись, сделанная карандашом: "Мой". Я не возмутился и не стал даже искать "нахулиганившего" ребёнка, потому что понимал, как это дорого и ценно – "мой". Ценно не только для ребёнка, но и для нас, для меня лично. Все понимали воспитательное значение этих портретов: равняйся на них!

Иногда приглашал Баринову провести беседу с учениками. Мне никогда более не приходилось видеть, чтобы дети так внимательно слушали учителя. Потому что она помнила много интересных фактов из своей жизни и умела говорить об этом грамотно и интересно. Бабушка, которая её воспитывала, была шоркой по национальности, и особенно подробно Александра Михайловна рассказывала о традициях и быте шорского народа.

Когда в конце 90-х годов Александра Михайловна стала слабеть, терять зрение и передала музей мне, и я с трудом перенастраивал переписку с людьми. Ведь меня её друзья вообще не знали и с трудом шли на контакт.

Всегда думаю, как она обо всех помнила так подробно. Бывало, приду к ней, она достанет оставшиеся у неё фотографии, долго напряжённо всматривается в них, потом воскликнет:

- Ой, да это же!..

И начинается подробный рассказ о неизвестных мне людях. О том, какие они были хорошие, весёлые, трудолюбивые. В последний раз я спросил её о немцах, сосланных из Поволжья. Ранее мы о них никогда не говорили. И вдруг она достала пакет с фотографиями, которые я никогда не видел, и сказала:

- Очень хорошие люди были. Трудолюбивые, культурные, весёлые. Этот на баяне играл, этот пел хорошо.

И называет фамилии: Вайс, Шнар, Векерле, Дубс, Эвауэр и другие. А ведь многие из них так и остались у нас в Кузбассе. Некоторые до самой пенсии работали на крупнейшем лесокомбинате, впоследствии перенесённом из Шушталепа в Малиновку в связи со строительством Южно-Кузбасской ГРЭС.

В музее были десятки альбомов, сделанных её руками. Я начал их переоформлять, перенося всё на компьютер. Александра Михайловна не понимала, как машина может справляться с такими сложными задачами, поэтому требовала, чтобы рукотворные альбомы сохранялись. Конечно, чтобы не расстраивать её, я сохранял старые альбомы, которые она изготавливала своими руками. Во время выставки музейной экспозиции в ДК "Энергетик" специально привёз их с собой. Тогда она ревниво ощупала старые альбомы, убедилась в сохранности и успокоилась: целы её альбомы.

Когда в 2005 году Кемеровской областной администрацией было принято решение об издании Всекузбасской Книги Памяти, думаю, нелегко пришлось тем городам и районам, где не было накоплено поисковых материалов. У Бариновой же было, как говорится, всё разложено по полочкам: на каждого погибшего, на каждого ветерана войны были составлены карточки с подробными сведениями. А так как Шушталеп перед началом войны был самым крупным поселением в нашем районе, то оказалось, что эти сведения на большинство наших ветеранов города Калтан (как она говорила, 100 из 125). Нам оставалось только оформить эти материалы соответствующим образом и отправить в областную редакцию.

Впоследствии многие материалы были использованы при издании первой и второй Книг памяти города Калтан.

И только тогда поняли все, какой огромный труд вложен в поиск материалов о погибших воинах, о ветеранах Великой Отечественной войны. Бариновой Александре Михайловне было присвоено звание Почётного гражданина города Калтан. Она также была награждена медалью Жукова.

Старость наступала решительно. Она почти совсем ослепла, стала плохо ходить. Силы таяли. Её не стало 26 марта 2010 года.

В день похорон разыгралась сильная метель, за три метра ничего нельзя было разглядеть. Но специально пробитая тропа к могилке вся была вся занята людьми. Коллеги-учителя, любимые ученики пришли проводить её в последний путь. Они не забывают её, как и она никого никогда не забывала никого.

Никто не забыт, ничто не забыто! Пусть так и будет всегда! Пусть даст нам Бог Великий дар – Дар Памяти.

***

Коля Арбузов – мой друг почти с пелёнок. Наша встреча через сорок пять лет. На берегу нашей общей родной реки. Когда-то мы переписывались. И вот я вижу его, уже пожилого, седого, с обветренным, изрезанным морщинами лицом. Радостно обнимаемся, делимся впечатлениями о прожитой жизни, вспоминаем наши детские игры, рыбалку. Мы снова самые большие друзья.

Коля прожил жизнь в тяжёлых крестьянских трудах. Такая жизнь и мне предназначалась. Получает теперь пенсию, "минималку". Такую пенсию здесь получают почти все, это чуть более четырёх тысяч рублей. И продолжают пахать, сажать, пасти коз, быков. Только гробовая доска избавит их от заботы о хлебе насущном. А как проживёшь на минималку?

Конечно, и я тоже на лавочке не сижу, не отдыхаю. Но я более свободен, считал бы жизнь серой и бессмысленной без компьютера, телевизора, общения с друзьями. Пенсия у меня в два раза больше. Кстати, у моей двоюродной сестры Тамары на телевизоре салфетка накинута. Спрашиваю:

- А ты почему телевизор не смотришь?

- Когда бы я его смотрела, – говорит. – Радио иногда слушаю.

Так и живут они без отдыха. Жизнь, называется …

Коля делится со мной самым наболевшим.

- Овдовел я давно. Баб много, только подходящую никак найти не могу: молодая жена на огороде пахать не захочет, а старая – не сможет.

Так вот – "пожили, поработали".

Вот тебе "и вся любовь", сказал бы мой отец. Обычно родитель смачно добавлял: "… ваши котелки и куча блох".

"Символ веры"

Село Алтайское. Здесь сошлись разные народы и разные веры. Польская церковь была. Русская православная. Кладбища – польское, мирское и кержацкое. И родился я в семье, в которой сошлись две веры – кержацкая и светская православная. Правда, как я понял уже с годами, символ веры у них один. Как и у всех христиан.

Многочисленные родственники моей мамы – крепкие кержаки. Только отец, Иван Перфильевич, как говорили, "не кержачил", то есть не придерживался традиций старой веры. После войны, когда мужиков мало осталось, кержаки выдавали своих дочек за мирских. И ничего необычного или запрещённого в этом не видели.

Так и маму мою выдали за мирского. Тётю Аню, мамину сестру тоже выдали за мирского, однофамильца – Казакова Леонида Захаровича. Надо сказать, Казаковых в Алтайске множество. Чтобы отличить один род от другого, называли их по имени старшего или главы рода. Например, Захарьевы-Казаковы.

Кержаки и мирские ходили в гости друг к другу, пивали чай, иногда на праздники что-нибудь и покрепче употребляли.

Часто к нам ходили баба Дуня Кулагина и баба Арпенья Казакова. Их приходу я радовался всегда. Они приносили гостинцы. В качестве гостинцев чаще всего была сушёная калинка в полотняном мешочке. Калинкой называли дикие сибирские мелкоплодные яблочки. Кисло-сладкие, вяжущие. Они были необыкновенно вкусным лакомством для ребятишек. Это наши послевоенные "шоколадки". Ха-ха ...

Мой отец за праздничным столом проверял своих родственников кержаков на "крепость веры". Пили кержаки из своей посуды, приносили её с собой. Отец предлагал:

- Тётка Арпенья, давай выпьем из одного стакана.

Бабка Арпенья, не выдержав искушения, смеясь, соглашалась:

- Люблю тебя, Петька. С тобой не грешно. Давай выпьем.

И выпивала, а потом расцеловывала зятя. Грех-то какой!..

Таких страшных, иступлённых верой старообрядцев, которые описаны в романах Николая Черкасова ("Хмель", "Чёрный тополь", "Конь рыжий") я не встречал. Наши кержаки были умеренны и терпимы. Только ждали постоянно своего попа, по секрету сообщая друг другу:

- Скоро Басаргин приедет, службу служить будет.

Пришлось мне увидеть и службу, которую проводил легендарный старообрядческий поп Басаргин в доме маминой тётки Нюры, жившей по соседству с нами. У неё две полки во всю стену были густо уставлены старинными складными иконами. Поп был одет в большой белый балахон, расшитый под рясу. Он пел, а старухи подпевали ему на голоса.

В общем, кержаки ничем не отличались от мирских, только бороды не брили, табаку не курили да крестились двуперстием, а не трёхперстием. Да, правда, ещё из чужой посуды не ели и не пили, якобы из боязни заразиться грехами мирских.

И Мани, и Вани у них были такие же, как у мирских. Так, двоюродный брат моей мамы, Иван Савинович, был не при уме, но работал за троих. Не признавал своего отца, награждал его постоянно матерными эпитетами. Вместе с тем, боготворил мать и её одну слушался, а также с благоговейным восторгом относился к посторонним людям. А ещё с сарказмом относился к Богу, который "на облаке сидит в тёплой шубе, и картошку ему копать не надо". Только по этому поводу и вступал в спор с матерью, бабкой Арпеньей, которая пыталась его наставлять.

Перемешались в моём сознании все веры и образовали какой-то непонятный даже самому мне конгломерат.

Крестили меня по-деревенски, как говорят, "погрузили". Позднее, когда мне было уже 10 лет, бабушка Марья возила меня в бийскую церковь, где исповедовали и причастили. Так и не понимаю, согласно церковному канону крещён я или нет. Один церковный просветитель говорил, что можно по второму разу креститься "на всякий случай". При этом батюшка должен при совершении обряда добавить: "крещается раб Божий, аще же не крешён".

А вообще-то, думаю, это не очень важно. Бог – в душе должен быть. Ведь таких, как я, не крещённых, а "погружённых" по народному обычаю на Руси всегда было превеликое множество. Так что же, и не видать им Царствия небесного, по логике попов. А ведь все они, как и мы, тоже "пожили, поработали". Справедливо это? Милостиво?

***

Как-то бабушка Марья надумала научить меня правильно молиться. Сидя на лавке в сенях, поставила между коленями, сложила мои пальцы щёпотью и, прикладывая их поочерёдно ко лбу, животу и плечам, приговаривала:

- Молись Геночка, так: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

"Учёбу" прервала неожиданно появившаяся в дверях девяностолетняя бабка-кержачка Арпенья. С костылём, с трудом перешагивая через порог, она воскликнула:

- Геночка, внучек, не слушай ты её, дуру старую!

Она перехватила меня, кинувшегося за гостинцем, и, сложив мои пальцы двуперстием, сказала:

- Молись вот так, двумя перстами: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!

И тут, отложив моё религиозное образование, обе бабки бросились в горячий спор, из которого я понял только одно – из трёх пальцев складывается нехорошая фигура, которая называется фига.

И остался в недоумении. Слова-то молитвы были одинаковые. И бабок любил одинаково. Так что и не понял, в чём тут разница.

Моё мировоззрение в вопросах веры произошло, скорее всего, именно от тех уроков. Вот и думаю я теперь: Бог не посмотрит, как ты пальцы сложишь, или как поклонишься. Бог в сердце твоё посмотрит: искренне ли оно, не таишь ли чего злого там. И сколько в жизни ты сделал добра для людей? Или дурного сотворил больше …

Ещё позднее, изучая истоки всех религий, сущность учений, понял, что изначально вера была чистая, а потом религии были созданы жадными и властолюбивыми для разделения людей, а не для объединения. А ещё для обогащения религиозных руководителей, которые всегда стремятся к связке с властями. И потому говорят: "Всякая власть есть от Бога, и кто власти противится, тот Божию повелению противится". Одни – правоверные, другие – православные, третьи вообще – истинно верующие православные. ... И несть числа всем правильным и самым правильным.

Нет, не будут они, как Христос, мыть ноги ученикам своим. А если и будут, то лишь для показухи. Исходя из традиции и согласно церемониалу.

Вот таковы были мои религиозные уроки, и таковы их последствия.

Говорят, у каждого человека свой Бог и своя вера. В душе все люди верят по-разному. Я тоже верую по-своему. Иногда заходят ко мне наиболее активные представители нетрадиционных религий. Один мой старый приятель, баптист-проповедник, человек умный и даже одарённый, долго пытался меня уговорить прийти на собрание. Говорил:

- Из тебя классный проповедник получился бы.

Однажды при встрече обнял меня и сказал:

- Надеюсь, скоро тебя братом назову.

И тогда я решительно высказал своё мнение по этому вопросу:

- Я крещён в православии, так и помру. Это вера моих предков. Знаю, что много в ней неправильного, изменить же это не в моих силах. Но у меня своё понимание, с ним и живу. На прочее не прельщаюсь.

В конце концов, стал он реже заходить в гости, а потом и совсем перестал.

Молодые проповедники от свидетелей Иеговы несколько раз заходили, пытались напугать концом света, советовали читать библию. Открывали книгу, читали цитаты. А когда я начинал цитировать отрывки из библии по памяти, спешно и с сожалением ретировались. Обмануть и прельстить можно только тёмного человека. Меня же не испугаешь и ничем не прельстишь.

Боюсь ли суда Божия? Нисколько не боюсь. Если есть такой суд, то он справедливый. Пусть наградит и накажет каждого по справедливости. А иначе как же быть может? Ведь сказал: "Какою мерою мерите, такою и вам меряно будет". Виноват, так не виляй, отвечай по истине.

Вообще, изучая факты гонений на религию, изъятие и уничтожение икон и так далее, я должен отметить, что в селе Алтайском не было такого размаха репрессий против религии, так же, как не было межконфессионной или межнациональной вражды. Старообрядцы, мирские, немецкие протестанты… Русские, немцы, алтайцы, татары. … Пришедшее из веков разнообразие национальных общин и религиозных направлений заложило в поколения наперёд не только терпимость, но ещё искреннее уважение и дружелюбие.

Религии между разными группами населения воздвигают стену, которая, как давно известно, рассыпается и превращается в баррикаду. Она-то ненароком развалится и присыплет многих до смерти.

Недавно привезли в Москву христианскую святыню – пояс Богородицы, и люди страдали в очередях, чтобы прикоснуться к поясу и обрести спасение. Потому что другой надежды на спасение уже не остаётся. Думаю, пошёл ли бы я отстаивать в очередь? Скорее всего – не пошёл бы. Мне жаль этих отчаявшихся людей, которых так искусно обмишуривают.

А может быть, люди в моём селе уживались мирно потому, что священников никаких у них не было. Ни мулл, ни попов, ни пасторов. Ведь именно эти "пастыри" создают придуманные ими преграды для взаимного мирного и дружественного сосуществования людей.

На всё село вместо попа была одна Семёновна, которая служила молебны на похоронах и на поминках. А крестить по-народному, погружать могли многие старухи в селе. Про Семёновну как-нибудь расскажу отдельно.

Слушаю, читаю и понимаю. И принимаю заповеди Христа. Но то, что произошло с христианством после Христа и первых христиан – это просто ересь и хулиганство.

Все последующие учителя-пастыри читали священные книги, заповеди Бога, но толи до конца не дочитали, толи поняли всякий по-своему. ... И пошло всё вразнос.

Потому Лев Николаевич Толстой, мудрейший из писателей, не принял Церковь, а церковники исторгли его из Церкви. Хотя теперь отрицают сие. Им бы рассказ Александра Куприна прочитать "Анафема". Но об этом тоже как-нибудь в другой раз поразмышляем ...

Мои предки научили меня получать удовлетворение от делания добра. И я благодарен им за это. И никогда не чувствовал себя абсолютно несчастным, потому что невозделанное поле всегда обширно и обильно. В том главный символ моей веры.

Наверное, и у вас есть свой символ веры, без которого человек – не Человек. Не отступите от него, будьте верны ему, и Бог всегда будет с вами. А если нет у вас такого символа, вы найдите его обязательно. Найдёте, я Верую!!!

Геннадий Казанин

21 ноября 2013

(Опубликовано в газете "Калтанский вестник", №№ 44-46, 2013)

Следующий очерк

Другие очерки из цикла "Дар памяти"

Комментарии (2)

Галина # 20 марта 2014 в 19:44 0

Потрясающе!!! Спасибо, Геннадий Петрович, что оживили в памяти детство, такое нелегкое и такое радостно-светлое. Я помню и речку Каменку и всю красоту и разнообразие Алтайской природы! Радуй нас и дальше своими публикациями! Да пусть хранит тебя Господь!

Г.П. # 20 марта 2014 в 20:05 0

Спасибо тебе, сестричка! Галина Петровна. Спасибо, что ты у меня нашлась. Куча писем за этот день с пожеланием нашей с тобой встречи! Дай тебе Бог здоровья! И за солодкой мы с тобой сходим на гору нашу! А?

Добавить комментарий

RSS-лента комментариев

Смотрите также

К истокам познания Мира

Очерк

Калтан – Осинники 21 века

Внимание Ваш браузер устарел!

Какие преимущества от перехода на более новый браузер?